Ветер знает мое имя

– Рудольф! – в ужасе закричала она, схватила Самуила за руку и потащила к двери.

Мальчик едва успел подхватить футляр со скрипкой.

От кабинета Рудольфа квартиру отделяла только широкая мраморная лестница с деревянными, украшенными бронзой перилами, но Ракель туда не добралась. Теобальд Фолькер, сосед с третьего этажа, отставной военный, с которым она едва перемолвилась парой слов, перехватил ее в коридоре и преградил путь. Она оказалась прижата к широкой груди старого ворчуна, тот что-то невнятно бормотал, а она вырывалась и звала мужа. Прошло больше минуты, прежде чем она поняла, что Фолькер не пускает ее на первый этаж, потому что налетчики уже выломали дверь из резного дерева с витражом и ворвались в вестибюль.

– Идемте со мной, фрау Адлер! – рявкнул сосед голосом, явно привыкшим отдавать команды.

– Там мой муж!

– Вам нельзя спускаться! Подумайте о сыне!

И он подтолкнул ее вверх по лестнице, к собственной квартире, где Ракель никогда прежде не бывала.

Жилище Фолькера было таким же, как у Адлеров, но не светлым и изысканным, как у них, а темным и холодным: скудная мебель, из украшений только пара фотографий на полочке. Сосед силой затащил Ракель в кухню, а Самуил, вцепившись в свою скрипку и словно онемев, шел следом. Фолькер открыл узенькую дверцу стенного шкафа и жестами велел спрятаться там и сидеть тихо, пока он не вернется. Дверца закрылась, Ракель с Самуилом стояли в тесноте, прижавшись друг к другу, погруженные в полную тьму. Они слышали, как Фолькер передвигает что-то тяжелое.

– Что случилось, мама?

– Не знаю, милый, стой спокойно и молчи… – шепнула Ракель.

– Папа не найдет нас здесь, когда вернется, – проговорил Самуил тем же серьезным тоном.

– Это ненадолго. В дом ворвались злые люди, но они скоро уйдут.

– Это нацисты, да, мама?

– Да.

– Все нацисты плохие, мама?

– Не знаю, сынок. Должно быть, есть и хорошие и плохие.

– Но плохих, наверное, больше, – подытожил мальчик.

* * *

Теобальд Фолькер уже служил в армии, когда ему выпало на долю защищать Австро-Венгерскую империю в 1914 году. Он происходил из крестьянской семьи без каких-либо военных традиций, но сумел выслужиться. Ростом под метр девяносто, он обладал недюжинной силой, был по характеру дисциплинирован, то есть рожден для военной службы, но втайне писал стихи и мечтал, как славно было бы жить в мирном селении, возделывать землю и держать скот, рядом с женщиной, которую он любил с отроческих лет. За четыре года войны он потерял все, что придавало смысл жизни, – единственного сына, в девятнадцать лет погибшего в бою, обожаемую жену, которая с горя покончила с собой, и веру в родину: в конечном итоге оказалось, что родина – всего лишь идея и знамя.

Когда закончилась война, Фолькеру стукнуло пятьдесят два года, и он остался при звании полковника и с разбитым сердцем. Он сам уже не помнил, за что сражался. Поражение встретил, истерзанный призраками двадцати миллионов убитых. Для него не нашлось места в разрушенной Европе, где в братских могилах гнили вперемешку останки мужчин, женщин, детей, лошадей и мулов. Несколько лет он держался на должностях, недостойных его звания, разделяя жалкую участь побежденных, пока возраст и недуги не вынудили его выйти в отставку. С тех пор он жил один, читал, слушал радио и сочинял стихи. Раз в день выходил купить газету и все необходимое, чтобы приготовить еду. Медали героя все еще красовались на старом мундире, и Фолькер надевал его на каждую годовщину перемирия, ознаменовавшего распад империи, за которую старый воин бился четыре ужасных года. В такой день он чистил и отглаживал мундир, полировал до блеска медали и смазывал оружие; потом открывал бутылку крепкой водки и методично напивался, проклиная свое одиночество. Фолькер оказался среди немногих жителей Вены, которые не вышли приветствовать немецкие войска в день аннексии, поскольку не отождествлял себя с этими людьми, марширующими гусиным шагом. Наученный горьким опытом, он не верил в патриотический пыл.

В доме взрослые сторонились полковника, который даже не отвечал, когда с ним здоровались; дети его боялись. Все, кроме Самуила. Ракель и Рудольф большую часть дня бывали заняты, каждый на своей работе, а женщина, которая раньше ежедневно прибиралась у Адлеров, уходила в три часа. Если тетя Лия не навещала племянника, мальчик проводил по нескольку часов в одиночестве, делал уроки и занимался музыкой. Вскоре Самуил обнаружил, что, когда он играет на скрипке или на фортепиано, сосед незаметно спускается со своим стулом, садится в коридоре и слушает. Хотя его никто об этом не просил, Самуил стал оставлять дверь открытой. Он старался играть как можно лучше для публики из одного человека, который внимал в почтительном молчании. Они никогда не разговаривали, но, встречаясь в доме или на улице, обменивались легким кивком, еле заметным, так что Ракель не догадывалась о необычных отношениях, связывавших ее сына и Фолькера.

Заперев соседку и мальчика и прикрыв дверцу стенного шкафа кухонным столом, полковник поспешно переоделся в серый мундир с золотыми эполетами и полным набором медалей, нацепил кобуру с люгером, устаревшим, но в прекрасном состоянии, и встал в дверях своей квартиры.

* * *

Петер Штайнер задержался на несколько минут, закрывая витрину аптеки деревянными ставнями и опуская на дверь металлическую штору. Он надел пальто и выбежал через заднюю дверь, намереваясь догнать своего друга, но даже по узкой боковой улочке, выкрикивая угрозы, двигалась возмущенная толпа. Петер вжался в дверь подъезда, прячась от налетчиков, дожидаясь, когда они исчезнут за углом. Был он дюжий, краснолицый, с белокурым ежиком, жестким, как щетина; глаза, очень светлые, были словно подернуты поволокой, а мощными руками тяжелоатлета он выигрывал любое состязание в силе. Кроме своей жены, он никого не боялся, но все же решил избежать столкновения с разнузданной ордой варваров и пошел в обход, молясь, чтобы Рудольф Адлер поступил так же. Через несколько минут аптекарь убедился, что толпы наводнили весь квартал и пробиться к кабинету друга не получится. Думал он недолго – влился в человеческую массу, вырвал партийный штандарт из рук какого-то юнца, который не осмелился протестовать, и понесся в общем потоке, потрясая стягом.

Одолев эти несколько кварталов, Петер Штайнер постиг, в какой хаос погрузился тихий район, где традиционно жили и работали члены многочисленной еврейской общины. В витринах не осталось ни одного целого стекла, всюду горели костры, куда бунтующие бросали все, что выносили из домов и контор; подожженная с четырех концов синагога пылала под невозмутимыми взглядами пожарных, готовых вмешаться, только если пламя перекинется на соседние здания. Петер видел, как раввина волокли за ноги и его голова, вся в крови, колотилась о камни мостовой; видел, как избивали мужчин; как с женщин сдирали одежду и вырывали пряди волос; как хлестали детей по лицу, а на стариков мочились, пинали их ногами. С некоторых балконов зеваки подзуживали нападавших, а в одном окне кто-то приветственно поднял правую руку, в левой сжимая бутылку шампанского, но в большинстве особняков и многоквартирных домов двери были заперты, а на окнах опущены шторы.

Ужасаясь тому, что с ним происходит, аптекарь осознал, до чего заразительна звериная энергия толпы: он тоже чувствовал дикарскую тягу к свободе, рвался крушить, жечь и вопить до хрипоты – сам превращался в чудовище. Задыхаясь, покрытый потом, с пересохшим ртом и мурашками по всему телу от выброса адреналина, он скрылся за деревом и присел на корточки, стараясь отдышаться и обрести разум.

– Руди… Руди… – бормотал он все громче и громче, пока имя друга не вернуло ему рассудок.

Нужно отыскать его, спасти от яростной толпы. Петер поднялся на ноги и двинулся вперед: штандарт и чисто арийская внешность служили ему защитой.

Как Штайнер и боялся, врачебный кабинет Адлера был разгромлен, стены исписаны ругательствами и разрисованы партийными символами, дверь выломана, все стекла побиты. Мебель, стеллажи, лампы, медицинские инструменты, склянки с лекарствами – все разбросано по мостовой. А друг бесследно исчез.

* * *

Полковник Теобальд Фолькер встретил первых налетчиков, стоя со скрещенными руками на пороге своей квартиры. Дверь выломали меньше четверти часа назад, а они уже распространились по дому, точно крысы. Фолькер предположил, что консьержка или кто-то из жильцов выдал евреев, – может быть, даже пометил квартиры, потому что позже, обходя здание, он увидел, что нападавшие какие-то двери выломали, а какие-то не тронули. Дверь Адлеров осталась цела, поскольку была приоткрыта.

С полдюжины мужчин и юнцов, опьяненных насилием, – у всех на руках повязки со свастикой, – показались на лестничной площадке, выкрикивая оскорбления и нацистские лозунги. Один, вроде бы предводитель, столкнулся с полковником лицом к лицу. Он держал в руках железную трубу и уже занес ее для удара, но мгновенно остолбенел при виде монументального старца в мундире прошедших времен: ветеран властно взирал на него сверху вниз.

– Ты еврей? – пролаял налетчик.

– Нет, – отвечал Фолькер, не повышая голоса.

Тут раздались досадливые крики: налетчики не обнаружили никого в квартире Адлеров. Двое мужчин немного постарше поднялись по лестнице к Фолькеру.

– Сколько евреев живет в доме? – спросил один.

– Не могу сказать.

– Посторонитесь, мы обыщем вашу квартиру!

– По какому праву? – вопросил полковник, и рука его потянулась к кобуре с люгером.

Мужчины обменялись короткими фразами и решили, что не стоит возиться со стариком. Он такой же ариец, как и они, к тому же вооружен. Они спустились в квартиру Адлеров и стали помогать другим крушить все, что находили внутри, от посуды до мебели, и выкидывать в окна все, что попадалось под руку. Несколько человек втащили на балкон фортепиано, собираясь сбросить вниз и его, но инструмент оказался тяжелее, чем они думали, и его предпочли выпотрошить.

Вандалы орудовали несколько минут, а эффект получился, как от взрыва гранаты. Перед уходом они опорожнили на постели мусорное ведро, изрезали обивку мебели, стащили серебро, которое Ракель бережно хранила, облили бензином ковер и подожгли. Всем скопом сбежали по лестнице и смешались с разъяренной толпой на улице.

Фолькер выждал, а потом, убедившись, что налетчики действительно ушли, спустился в разграбленную квартиру Адлеров. Увидев, что горит только ковер, полковник с характерным для него несокрушимым спокойствием ловко ухватил его за края и сложил вдвое, чтобы сбить пламя. Потом принес из спальни одеяла, набросал их на ковер и потоптался, чтобы окончательно потушить огонь. Поднял опрокинутое кресло и сел, переводя дыхание.

– Я уже не тот, что прежде, – пробормотал Фолькер, сожалея о прошедших годах.

Он так и сидел, дожидаясь, пока утихнет барабан, стучащий в груди, и размышляя о том, насколько все серьезно. Все оказалось гораздо хуже, чем он себе представлял, когда слушал по радио призывы к манифестациям против еврейского заговора. Немецкий министр пропаганды, выступая от имени Гитлера, объявил, что манифестации в ответ на убийство дипломата в Париже партия не организует, но дозволяет. Негодование немецкого и австрийского народа вполне оправданно, сказал он. То было приглашение к грабежу, погрому, бойне. Полковник пришел к выводу, что обезумевшая толпа, на первый взгляд казавшаяся ордой, не имевшей никакой цели, кроме насилия, действовала не повинуясь порыву, а была подготовлена: жертвы назначены, безнаказанность обеспечена. Налетчики наверняка получили инструкции: громить только евреев, других не трогать: этим объясняется тот факт, что в доме разграбили только квартиры Адлеров, Эпштейнов и Розенбергов. Фолькера не обманула штатская одежда негодяев. Он знал, что орудовали группы молодых нацистов, тех самых, кто в последние годы сделал насилие политической стратегией, а после аннексии положил террор в основу управления государством.

Он все еще собирался с силами, когда в коридоре раздались шаги, и через мгновение перед ним предстал какой-то одержимый с нацистским штандартом в руках, которым он потрясал, как копьем.

– Адлер! Адлер! – хрипло орал он.

Полковник не без труда поднялся и вынул люгер из кобуры.

– Кто вы такой? Что вы здесь делаете? Это квартира Адлеров! – набросился на него незнакомец.

Фолькер не ответил. И не сдвинулся с места, когда тот помахал древком штандарта у него перед носом.

– Где он? Где Адлер? – твердил здоровяк.

– Можно узнать, кто его ищет? – осведомился Фолькер и взмахом ладони отстранил древко, словно прогоняя муху.

Только тогда Петер Штайнер обратил внимание на возраст полковника и на мундир Великой войны: до него дошло, что перед ним не нацистский офицер. В свою очередь, Фолькер увидел, как вошедший выронил штандарт и в отчаянии стиснул голову руками.

– Я ищу друга, моего друга Рудольфа Адлера. Вы его видели? – спросил Штайнер голосом, охрипшим от криков.

– Когда в квартиру вломились, его здесь не было. Полагаю, что в кабинете его не было тоже, – отвечал Фолькер.

– А Ракель? А Самуил? Вы знаете, что с его семьей?

– Они в безопасности. Если найдете доктора Адлера, сообщите мне. Я живу в двадцатой квартире, на третьем этаже. Полковник в отставке Теобальд Фолькер.

– Петер Штайнер. Если Адлер придет, скажите, что я его ищу, пусть ждет меня здесь. Я вернусь. Запомните мое имя: Петер Штайнер.

Скрипач

Вена, ноябрь-декабрь 1938 года

Рудольфу Адлеру больше не суждено было вернуться к родному очагу и снова увидеть Ракель и Самуила. Ночью с девятого на десятое ноября 1938 года, Хрустальной ночью, так и не стемнело. От костров и пожаров небеса оставались светлыми до самой зари.

Петер Штайнер достал себе повязку со свастикой и, вооружившись штандартом, уже изодранным, грязным от пыли и пепла, исходил весь квартал вдоль и поперек, мысленно отмечая масштаб разрушений и количество жертв. Наконец часа в три ночи он узнал, что некоторые экипажи «скорой помощи» подбирали тяжелораненых. Тогда Штайнер направился в больницу, где представился главой добровольческого отряда, чтобы ему позволили пройти. Жертвы нападений лежали в коридорах, а врачи и медсестры работали не покладая рук, ведь они не получали приказа не принимать или выдавать евреев. Среди общей неразберихи санитар объяснил ему, что вновь поступившие еще не зарегистрированы официально, и посоветовал посмотреть в процедурных палатах и в коридорах, где прямо на полу, вдоль стен, лежали носилки.

Штайнер, совершенно вымотанный, обошел все палаты одну за другой. Он уже уходил, почти признав свое поражение, когда услышал голос, окликавший его по имени. Штайнер прошел мимо носилок, не узнав друга. Рудольф Адлер лежал на спине, с окровавленной повязкой на лбу; лицо его так распухло, что под синяками, порезами и ссадинами сделалось неразличимым. Нескольких зубов не хватало, Адлер едва мог говорить. Чтобы разобрать, что шепчет раненый, Штайнеру пришлось приникнуть ухом к самым его губам.

– Ракель…

– Ш-ш-ш, Руди, не говори ничего. С твоей семьей все в порядке. Отдыхай, ты в больнице, в безопасности, – отвечал Штайнер. От усталости и волнения на глазах у него выступили слезы.

Следующие несколько часов он провел рядом с другом, усевшись на полу в изножье носилок, клюя носом и слушая, как тот стонет и мечется в бреду. Пару раз к ним подходила медсестра, удостовериться, что пациент еще дышит, но не пыталась установить его личность и не интересовалась, что здесь делает, сидя на полу, посторонний человек. Бросив взгляд на повязку со свастикой, девушка не задавала вопросов. С восходом солнца Петер Штайнер не без труда поднялся на ноги: ломило все тело и пить хотелось, как верблюду в пустыне.

– Пойду сообщу Ракели, что я тебя нашел. Потом вернусь и останусь с тобой, пока тебя не выпишут, – сказал он другу, но не получил никакого ответа.

Дома его ждала жена – она этой ночью тоже не ложилась и не отходила от приемника: по радио сообщали, что беспорядки устроили евреи. Прихлебывая крепчайший кофе с бренди, Петер поведал ей правду. Помывшись и надев чистую рубашку, он отправился в дом Адлеров. По дороге Штайнер видел, как наводящие страх коричневые рубашки надзирают за женщинами, которые, стоя на коленях, оттирают пятна краски и крови с мостовой, а кучки зевак глазеют и насмехаются. Он узнал госпожу Розенберг, постоянную клиентку его аптеки. Петер едва стерпел, чтобы не вмешаться, но нужно было срочно поговорить с Ракель, и он проскользнул мимо, стараясь не привлекать к себе внимания.

Окна в подъезде были разбиты, на стенах намалеваны свастики, но надписи уже счищали, и рабочие делали замеры, чтобы заменить стекла. Поднимаясь по лестнице, Штайнер заметил, что дверь в квартиру напротив Адлеров выбита и болтается на одной петле; заглянув туда, он понял, что и соседи тоже не избежали погрома. В двадцатой квартире на третьем этаже его встретил Теобальд Фолькер, свежевыбритый, с мокрыми волосами, облаченный в мундир с полным комплектом медалей.

– Я должен поговорить с госпожой Адлер, – сказал Штайнер.

– Боюсь, это невозможно, – отвечал полковник: о том, где находится Ракель, он не собирался рассказывать никому, и меньше всего человеку, который прошлой ночью потрясал нацистским флагом.

– Вы знаете, где она? – настаивал Штайнер.

– Этого я не могу вам сказать.

– Послушайте, сударь… то есть полковник, вы можете мне доверять. Мы знакомы с Рудольфом Адлером двадцать лет, я лучший друг семьи, Самуил мне как сын. Я должен поговорить с Ракель. Ее муж тяжело ранен, он в больнице.

– Я ей передам, но не знаю, что можно сделать в таких обстоятельствах, – стоял на своем ветеран.

– Скажите ей, чтобы она готовилась эмигрировать как можно скорее. Как только мы сможем забрать Рудольфа из больницы, они должны уехать из страны. Многие евреи уже уехали. Рудольф планировал сделать то же самое. После того, что произошло ночью, никто из них не будет здесь в безопасности. Они должны уехать, от этого зависит будущее Самуила. Вы понимаете?

– Понимаю.

– Вы должны убедить ее, полковник. Ракель очень привязана к своему отцу, к дому, но мы подошли к такой черте, когда это вопрос жизни и смерти. Я не преувеличиваю, поверьте.

– Мне вы можете не рассказывать, господин Штайнер.

– А еще скажите ей, что они не потеряют ни квартиру, ни врачебный кабинет. Ракель не знает, но недвижимость переписана на мое имя, ее не могут конфисковать.

* * *

Штайнер вернулся в больницу. При свете дня масштабы разорения стали видны воочию. Улицы были покрыты мусором, осколками стекла и обломками мебели, еще теплились угли костров, в стенах магазинов и домов зияли огромные бреши. Агенты службы безопасности прочесывали дом за домом и складывали в машины документы и архивы, вынесенные из контор и синагог, – сами здания подлежали сожжению. Вышел приказ депортировать мужчин-евреев. Длинные ряды арестованных двигались к грузовикам, на которых их должны были доставить в концентрационный лагерь, а родные с тротуаров махали руками, проливая слезы. Горожане большей частью сидели по домам, но были и такие, кто из расовой ненависти или чтобы подольститься к нацистам встречал колонны задержанных плевками и оскорблениями.

Придя в больницу, Штайнер обнаружил, что ситуация изменилась. Ночную сумятицу сменила военная дисциплина, никто не мог ни войти, ни выйти в обход постов. Власти составляли список пациентов и отбирали евреев, которые могли держаться на ногах, чтобы депортировать вместе с другими. Петер не смог выяснить, попал ли Рудольф Адлер в их число, однако предположил, что, учитывая тяжесть ранений, тот вряд ли способен передвигаться.

В последующие дни город понемногу возвращался к нормальной жизни. Озаренная пламенем кровавая оргия оставила в жителях Вены чувство стыда. Еврейскую общину обязали заплатить целое состояние «за ущерб, причиненный немецкому народу», и, точно как боялся Рудольф Адлер, недвижимость и прочее имущество евреев конфисковали власти или присвоили себе арийцы. Были закрыты принадлежавшие евреям магазины, конторы и школы, а в другие учебные заведения их дети ходить не могли. Когда стало известно, что задержанных для депортации могут отпустить, если они немедленно покинут страну, образовались нескончаемые очереди: люди сутками стояли перед отделами гражданского состояния и консульствами, чтобы получить паспорта и визы. Тысячи и тысячи семей уезжали, потеряв все, имея при себе лишь то, что помещалось в чемодане.

Ракель Адлер предупредили, чтобы она не ходила в больницу справляться о муже: ее могли задержать. Пришлось положиться на Петера Штайнера и его жену, которые дважды в день по очереди заполняли формуляр, всегда одинаковый, чтобы посетить пациента, и раз за разом получали отказ. Ракель даже не пыталась прибраться в своей разоренной квартире, как следует заперла ее и вместе с сыном на время перебралась к Фолькеру: хотела быть поблизости, когда вернется муж. Штайнеры предложили ее приютить, но в их небольшом доме и без того теснились шестеро детей и бабушка. Ракели удалось уговорить Лию, чтобы та уехала в деревню, в убежище, устроенное синагогой, и пробыла там до тех пор, пока они все вместе не смогут выбраться из страны. Там Лия пока что будет в относительной безопасности; впрочем, уже ни один еврей не мог быть уверен в завтрашнем дне.

Пока Ракель целыми днями переходила из кабинета в кабинет, из очереди в очередь, пытаясь получить документы на выезд, Фолькер присматривал за Самуилом. Старый полковник, на долгие годы замкнувшийся в скорби и разочаровании, обрел в преждевременно созревшем шестилетнем мальчике внука, которого мог бы растить, если бы его сын не погиб на войне. К роли дедушки он отнесся так серьезно, что, изменив своим привычкам вдовца, ни на минуту не оставлял мальчика одного. Всячески стараясь развлечь Самуила, заставить забыть тяжелый опыт последних дней и тревогу за отца, Фолькер водил его в парк, по музеям, слушать музыку, даже в кино на романтические комедии, в которых ни старый, ни малый ничего не понимали. Благодарный за такое внимание, Самуил играл для полковника на скрипке, устраивал настоящие концерты, которым тот внимал как зачарованный. Фолькер знал, что волшебные дни рядом с этим ребенком вот-вот подойдут к концу.

Вскоре после погрома, когда уже не оставалось сомнений, что железный ошейник, накинутый на евреев, стягивается все туже, грозя гибелью им всем, Ракель принесла новость: на следующий день ей назначена встреча с чилийским консулом.

– Чили? Это ведь так далеко, госпожа Адлер! – воскликнул Фолькер.

– Что поделаешь, господин полковник, это единственное, чего я добилась. Мне передали, что этот чиновник торгует визами, но денег не берет – только золото и ювелирные украшения. К счастью, я унаследовала от матери кольцо с бриллиантом и жемчужное ожерелье. Надеюсь, этого будет достаточно…

– У таких людей нет совести, сударыня. Он может вас обмануть.

– Поэтому мне нужна ваша помощь. Вы согласитесь пойти со мной? Явитесь в мундире, и он не осмелится вести нечестную игру. Я получу визы, и мы уедем, как только вернется Рудольф.

Так они и договорились, но в тот же вечер Петер Штайнер принес плохую новость: Рудольфа Адлера отправили в концентрационный лагерь в Дахау.

– Его увезли несколько дней назад, но я узнал только сегодня. Он не в том состоянии, чтобы там выжить, – заявил аптекарь.

– Надо его поскорее вытащить! – в ужасе вскричала Ракель.

– Ракель, если ты сможешь доказать, что вы немедленно эмигрируете, это будет проще. Нацисты не хотят видеть здесь евреев.

– Я надеюсь получить визы в Чили.

– Куда? – изумился Штайнер.

– В Чили, в Южную Америку.

– Дело может затянуться, – вмешался Фолькер.

– Ты не хочешь уехать с Самуилом? А Рудольфа мы отправим позже, – предложил Штайнер.

– Нет! Без мужа я никуда не поеду.

* * *

По мере того как дни шли, а возможность выручить мужа не предоставлялась, Ракель все больше впадала в отчаяние. Положение евреев в Австрии ухудшалось с каждым часом, и она даже думать не хотела о том, в каких условиях живет Рудольф. На первую встречу с чилийским консулом она пришла в таком нервном расстройстве, что на вопросы пришлось отвечать Фолькеру.

Консульство оказалось мрачной конторой – таких было много в здании, для центра города неожиданно безобразном. Несколько человек стоя дожидались своей очереди в приемной, где имелось всего два стула да письменный стол секретаря, хмурого коротышки, напустившего на себя важный вид. Им пришлось бы провести там часа два, не меньше, если бы Фолькер исподтишка не передал секретарю пару банкнот. Так они прошли без очереди.

С самого начала консул что-то заподозрил и насторожился. Когда Ракель рискнула намекнуть, что заплатит за визы для себя, мужа, сына и золовки, он сухо ответил, что ее запрос будет принят к рассмотрению, пройдет должным образом через все инстанции и через месяц-другой ее оповестят. Ракель поняла, что брать с собой Фолькера было ошибкой. Грозный ветеран смутил чилийца, который, похоже, очень осторожно проворачивал свои делишки.