Большие маленькие люди

– Нет, дело не в том, разговаривали со мной или нет. Просто я такая… с рождения… – попыталась я объяснить.

– Нет, с тобой просто не разговаривали как нужно, – Ванька настаивал на своем.

– Ты такой странный! – не выдержала я.

– А ты? – эти слова подвели итог, Ванька отвернулся, не дожидаясь ответа, который и не был нужен.

– Пошли искать подсказку, я не хочу проигрывать, – я схватила бумажку с земли, и мы побежали к предыдущему месту, чтобы начать заново.

Мы подружились, и Ванька подарил мне книгу «Приключения попугая-заики». Книга была третьей из серии Клуба Шерлока Холмса: «Загадка вопящего привидения» и «Поиски зеленого Дракона». В книге говорилось о попугае, которого специально научили фразам с запинками и повторами, чтобы скрыть ключ. Мне нравилось представлять, что и в моем заикании есть какой-то тайный смысл. Шифр, который нужно разгадать на пути к сокровищам. И тогда шифр будет не нужен.

9

Солнце било в глаза Мишке, когда он пытался вспомнить хоть что-нибудь из выученного, стоя у классной доски и переминаясь с ноги на ногу. Он сильно смущался и пытался скрыть смущение наглой ухмылкой. Стыд сжимал его плечи и втягивал шею, а привычка красоваться заставляла пальцы поправлять прическу и отворот модной кофты. Нелепый вид. Я с отвращением наблюдала за ним, и, если здравый смысл имел хоть какой-нибудь вес в человеческой жизни, давно бы перестала тайком изучать крой кофты и исследовать изменения, происходящие с уголком его рта при разнообразии его усмешек, ухмылок, смешков и сдавленных прысканий в кулак при безнадежных попытках сдержать хохот.

Я покосилась на Димку. Он едва прищурил левый глаз и склонил голову набок, что означало трудно сдерживаемую тошноту. Мишка замолчал, долго тянул «м», потом заговорил. Димка закатил глаза. Впервые вижу его таким.

И тут произошло невероятное. Димка извлек из пенала нечто, настолько несовпадающее с его идеально-ровным, четким и бесцветным порядком на парте, что мне пришлось прикрыть глаза. Нет, это видения, навеянные скукой и отвращением к Мишкиному ответу у доски. Мне показалось. Я открыла глаза, чтобы проверить. Огромный шутовской ластик-колпак, насаженный на бесцветный карандаш. Хаос диких красок и их сочетаний. И Димка касается его, выделяет место в своем прямоугольно-квадратном мире.

Неужели и он подвержен переменам чувств? Я разочарована, удивлена и… почти улыбаюсь.

Солнце било в глаза Мишке, и он поднял руку, чтобы защититься.

Ольгу Гавриловну свет, бьющий ей прямо в глаза, не смущал. Она сидела неподвижно и смотрела в окно. Она была бледнее обычного. Свет, падающий ей на лицо, только подчеркивал бледность. В ней изменилось что-то, не только цвета. К ней также, как и раньше, хотелось приблизиться, но теперь с меньшим опасением или страхом. Невидимые стены стали мягче, солнце плавило их металл, они растекались, и, будто чувствуя это, Мишка продолжал говорить, смелея с каждой фразой.

Ольга Гавриловна размягчалась, тихо смотря в окно, и мне почудилось безумие – я подбегаю и обнимаю ее. Я стряхиваю с ее плеч железную усталость, уже начавшую ржаветь, но еще не поддавшуюся ржавчине стойкость.

Я поняла, что-то происходит с ней, и это останется навсегда.

– Достаточно, Михаил, – Ольга Гавриловна медленно, с усилием повернула голову к доске, – садись, четыре с минусом.

Четыре с минусом. Еще недавно за такое и тройки было жаль, а сейчас – четыре с минусом! Димка выглядел так, будто его заперли в захламленной кладовке и завязали руки, чтобы он смотрел, но не мог прибрать. Отчаяние и беспомощность. Он не мог опомниться и принялся поправлять линейки и ручки, двигая их на неотличимое от прежнего расстояние.

Я проводила Мишку взглядом до его парты. Сашка заметил мой взгляд. Он быстро оглянулся по сторонам, мельком глянул на учителя и, глядя мне прямо в глаза, провел пальцем по шее. Потом ткнул пальцем в меня, приложил обе руки к шее и стал себя душить, вывалив язык и закатывая глаза. Я лишь усмехнулась и показала ему жест, означающий «не пошел бы ты». Трусишки вроде него никогда не решаются воплотить свои угрозы.

Как оказалось позже, я ошиблась.

Сразу после Мишкиного ответа прозвенел звонок. В дверях кто-то толкнул меня и, оглянувшись, я поймала знакомый недоброжелательный взгляд. В коридоре Санька схватил меня за рукав и оттащил за угол. Меня это забавляло, но стоило быть начеку.

Он схватил меня и ударил спиной о стену. Я удержала голову от удара затылком в зеленый бетон. Желание забавляться вытряхнуло, и я забеспокоилась. Санька злобно смотрел и колебался. Запал потихоньку гас, и он начал кусать губу, чтобы не расклеиться еще больше.

– Что надо? – два рубленых слова, быстро и на выдохе – то, что нужно. Это явно не тот случай, когда собеседник терпелив и вежлив, готов ждать, пока я соберу во рту буквы в длинные слова и договорю предложение, если вообще получится.

Санька колебался. Если бы не презрение и едва различимый оттенок страха внутри меня, я почувствовала бы нечто, очень близкое к сочувствию. Непонятно и чудно, но его явная неспособность совершить желаемое вызывали сочувствие. Его щека подергивалась, время поджимало, в любое мгновение кто-нибудь мог увидеть происходящее, но он все кусал губу, морщил нос, и только сильнее сжимал в кулаках кусочки моей одежды.

Мы смотрели друг другу в глаза. Я выжидала чего-то, и это стало неожиданностью. Резко согнуть колено и все кончится. Но я… да, точно. Я бросала вызов.

Давай, Санька. Хочу посмотреть, из чего ты скроен, крепко ли подогнаны детали? Что во внутренних карманах твоих мыслей? Аккуратен ли крой или во все стороны торчат нити и узелки чувств?

Давай, я хочу знать. Я ухмыльнулась. Санька дернулся, как от удара, потом поджал губы и с силой тряхнул меня.

– Тебе здесь не место, – осторожно прошипел Сашка, разозлился и повторил громче: – Тебе не место в моем классе! – он отодвинулся и ткнул меня кулаком в живот.

Класс не твой, промелькнуло у меня в голове, а легкие с шумом выдохнули остатки воздуха. Я распрямилась и со всей силы ударила Сашку в живот.

Представь, что у тебя есть всего один удар. Так мне говорил папа, когда учил боксировать. У девочек всегда есть только один удар. Самый первый. Он же оказывается последним, потому что силы не равны. И он всегда срабатывает только потому, что внезапен.

Эта потасовка в коридоре не была серьезным поединком, но я усвоила правила, и они работали инстинктивно.

Санька задохнулся и лишь хватал ртом воздух. Он отошел на несколько шагов и уже стоял в коридоре, где все потихоньку собирались в класс.

Несколько ребят косились и перешептывались. Димка посмотрел на Сашку, на меня, поджал губы и продолжил болтать с мальчишкой из параллельного класса. Я разозлилась и тоже поджала губы. Одно на двоих движение и близкий смысл – осторожное Димкино неодобрение и мое осуждение, перемешанное с гневом.

– Почему ты не вмешался?! – я догнала Димку в школьном дворе после уроков. – Ты видел.

– Зачем?– Димка удивленно глянул на меня.

– Он меня ударил! – это первое, что пришло в голову, но я лукавила. Не это было причиной моих претензий.

– Как и ты его. Это ваши разборки. – Димка не клюнул. Похоже, знал – дело не в этом. – Если хочешь знать… думаю, это твоя вина. Ты все начала.

– Что?! – я не верила услышанному.

Димка замялся. Он молчал, глаза бегали из стороны в сторону, не находя себе предмет для внимания. Он сглотнул, потер шею сзади так, будто место удара, перебирал пальцами.

– Ну?! – я изучала кожу на его щеке. Димка глубоко вздохнул, хрустнул костяшкой пальца. Его взгляд, наконец, нашел опору где-то ближе к полу.

Димка заговорил, меняя громкость со спокойного до тихого, почти нервного шепота:

– Да… ты начала. Понимаешь? Тебя приняли в наш класс! «Он не ваш!» – опять пронеслось у меня в голове. Могла бы радоваться! И… и… из благодарности вести себя тихо! – Димка начал распаляться, он захлебывался словами, – Но нет…Тебе все мало. Ты… ты… ты!! Лезешь на рожон, вот что!! – похоже, для Димки это было страшное обвинение, на его лице изумление сменилось страхом, – Сиди молча и не высовывайся, вот что!

Я не могла прийти в себя от неожиданности. Димкин монолог застал меня врасплох, и я стояла, совершенно потерянная под его тирадой, внезапной, ошеломляющей, возмутительной.

– Ты… ты с ними заодно?! – я сделала шаг к Димке, решительный и злой. Решительность и злость – два качества, заслоняющие меня от мира железным щитом. Когда я злюсь, я чувствую себя огромной, непобедимой скалой, исполином, я чувствую всемогущество.

Исчезает спокойная Вероника, которая скупо выбирает слова в крайних случаях или молчит. Вероника, которая говорит дольше всех на свете, растворяется под натиском злости. Яростная Вероника не выбирает слов – они выбирают ее для достижения целей.

– Ты, жалкий слизняк, боишься костюмчик замарать, да?! Хочешь отсидеться?! Либо они – меня, либо я – их!!

– Хочешь, как Павлик? – Димка вдруг распрямился, спокойно и устало посмотрел мне прямо в глаза. – Хочешь, как он?! – Димка кивнул в сторону школьной лестницы. Оттуда сбегал Павлик, держа учебники в обеих руках, и размахивал книгами, как крыльями. Он выглядел полностью довольным.

Мы некоторое время молчали, стоя рядом и наблюдая за Павликом.

– Похоже, он счастлив, – заметила я не без зависти.

– Да, – отозвался Димка, отвечая то ли мне, то ли своим мыслям, и в этом «да» сквозило неверие.

Мы постояли еще немного, и пошли каждый своей дорогой.

10

В комнате брата гремела музыка, не давая мне сосредоточиться на домашнем задании. Я старалась не замечать тошнотворную попсу, но навязчивая мелодия липла, слова проникали в мысли. Я отбивалась от звуков, как от назойливых мух. Я боролась с натиском жалобно-слащавой песни, призывавшей любить до безумия и умереть в муках.

Мне осталось совсем немного, но тут какофония достигла невыносимого уровня. Брат запел куплет. Пел он ужасно, и мне необыкновенно повезло, что пение для него – большая редкость. Я скривилась, будто от несварения.

Как-то раз после двух часов пытки звуком я обнаружила, что начинаю потихоньку отбивать ритм ногой, еще через полчаса противной поп-группы – и я бы начала подпевать. Надо было срочно принимать меры. Картинка, в которой я в обнимку с братом подпеваю этой группе, вызывала ужас.

Однажды после особо жестокого вокала я попросила маму купить мне большие наушники, но она отказалась, потребовав, чтобы я «прекратила капризы и подумала, наконец, о других». Видимо, это значило не мешать ей удовлетворять собственные желания.

На звуках «ВОУ-ОУ» мое терпение лопнуло, я треснула ладонями по столу и направилась к брату. Я открыла дверь своей комнаты, но на пороге резко остановилась, вскрикнула от неожиданности и боли, схватив руку у локтя.

Кот набросился на меня, вцепился зубами и расцарапал кожу. Он сидел в засаде и охотился на меня.

У мохнатого гада была не обычная кличка, как у всех четвероногих. Его звали по имени, отчеству и фамилии – Виктор Степанович Черномор. Он устроил засаду на своем любимом месте – верхушке высокого кресла в коридоре как раз у двери моей комнаты. Эта черно-белая морда высиживала там часами, ожидая возможности наброситься сзади и погрызть мои пятки. Брат подобрал его котенком на улице, и, когда он подрос, открыл охоту на меня. Изредка кот позволял себя погладить, только брату разрешалось его тискать и мять, что было попросту опасно для остальных.

Однажды Виктор Степанович забрался по деревянной раме балкона к самому потолку, я испугалась и попыталась снять его. Кот располосовал мне лицо, разодрав кожу щеки настолько глубоко, что шрамы заживали больше года.

Я обезвредила кота и постучала в комнату к брату.Он же обычно ко мне не стучал, а врывался.

– Сделай музыку тише, я занимаюсь! – в ответ музыка зазвучала громче. – Эй, сделай тише, ты, мамина радость! – закричала я и ударила о косяк двери кулаком.

– Что ты сказала?! – брат выключил музыку и распахнул дверь. – Повтори, что ты сказала!

– Я сказала: «Сделай тише», – осторожность не помешает, особенно когда старший брат нависает над тобой с яростными глазами.

– После этого… после этого… что ты сказала?! – зашипел брат и выпятил подбородок. Я изобразила недоумение.

– Мамина радость?! Ты совсем сдурела, малявка?! – брат брызгал слюной и не моргал, буравя меня взглядом.

– Что там у вас? – раздался из кухни недовольный мамин голос. – А ну тихо там! Разберитесь уже и не мешайте!

– Хорошо, мам! – крикнул брат в кухню поддельно-беззаботным голосом.

– Мамина радость, – хмыкнула я.

– Ах ты… – брат было вскрикнул и вскипел, но тут же опомнился, покосившись на кухню. – Вот подожди, останемся одни, я тебе так врежу, зубов не досчитаешься,– пригрозил он полушепотом.

– А сейчас слабо, да? Хорошие старшие братья не бьют сестер при родителях?

– Заткнись, заика! – брат был вне себя, напыжился и начал потряхивать ногой от бессилия. – Иди отсюда. – Брат захлопнул дверь. Я ожидала, что он снова включит музыку, но этого не произошло. Из-за кресла блестели глаза Черномора. Я вернулась к себе.

Такие стычки с братом были нередкими, но при родителях он делал вид, что все хорошо и прекрасно. Он был отличником поневоле, занимался плаванием и считал себя лучше других. Брат тщательно скрывал этот факт от тех самых других, предлагая помощь окружающим и не упуская случая поучать как, кому и что делать с видом благодетеля и в качестве одолжения.

Папа что-то чинил в кладовке. Он никого туда не пускал, да и домашним не особенно нужно было заходить туда. Обычно он приходил вечером, мы ужинали всей семьей, и, если повезет, в полном молчании.

Если не везло, разговор представлял собой смесь повторяющихся изо дня в день материнских требований, претензий и жалоб; терпеливого, усталого, упрямого папиного молчания; попыток брата заслужить похвалу родителей и в то же время незаметно ткнуть меня ногой под столом, если получится; и моих попыток каждый раз разыграть все по-новому и найти способ преодолеть это тягостное однообразие; и каждый раз у меня не получалось, и каждый раз я пыталась.

Вечера двигались по заезженной колее, уходящей все глубже. Чем глубже колея, тем меньше шансов свернуть. Казалось, колея настолько глубока, что нужно выпрыгивать, карабкаться вверх, цепляться из последних сил за края этой колеи из похожих вечеров, хвататься и тянуться вверх, чтобы выбраться.

Я не злилась там, где должна была разозлиться, я молчала, когда надо было говорить, я делала все по-другому, но семья застыла, точно мумии.

И я одна живая среди мумий.

Отчаяние было так близко, но я не подпускала его к себе, сторонилась его, в иные времена оно почти касалось меня, и я отходила. Преодолевать однообразие этих вечеров, из раза в раз безуспешно пытаться и все-таки продолжать. В этом был смысл, огромный и глубокий, как жизнь.

После ужина папа запирался в кладовке или читал книгу, газету или смотрел телевизор. Казалось, что в телевизор он тоже запирался, как в кладовку.

Дверь в кладовку была приоткрыта. Я потихоньку подошла и поскреблась. «Да, заходи», – раздался папин голос из кладовки. Он сидел на табуретке посередине и что-то чинил.

Недавно он устроил здесь генеральную уборку, и все привычные вещи покинули свои места. Справа вдоль стены висела зимняя одежда, с края – зачехленный дедушкин мундир с приколотым орденом Мужества. Он висел в самом дальнем углу, отделенный расстоянием и перегородкой от других вещей, несмотря на тесноту и нехватку места. Все вещи были плотно прижаты друг к другу, а дедов мундир занимал больше пространства, чем все куртки, пальто и шубы, вместе взятые.

Деревянные полки справа были заставлены, завалены папиными инструментами и оборудованием. На столешнице из фанеры в правом углу папа поставил портрет своего друга, сделанный на металлической пластине и подписанный «на память». На столешнице лежала книга «Лемурия – прародина человечества» с закладкой посередине.

Папа почти ничего не рассказывал о себе. О его прошлом военного инженера я узнавала только по историям, которые он рассказывал раз за разом с разными подробностями и новыми деталями, часто меняя смысл и перемешивая персонажей. Все эти истории были забавными и подходили больше для шумного застолья, а не для разговоров со мной. Мне в них всегда чего-то недоставало.

Я привычно смеялась над солдатом по кличке Сухофрукт, который зимой снял сапоги на плацу и стоял в одних портянках только потому, что именно в этот день по уставу положено выдать новые сапоги. Как настаивали самогон, пряча от начальства и заливая его в плафоны ламп, радиаторов и в другие дикие и неподходящие места; и как однажды плафон со спиртом протек на голову проверяющего; и еще много подобных ярких историй, которые я знала наизусть.

Я каждый раз слушала их будто впервые. Надеялась, что однажды услышу что-нибудь очень личное, новое и невероятное о папе, узнаю его, каким он был или какой он теперь.

Разделю что-то особенное на двоих.

– Что делаешь?

– Вставляю новую молнию на мамин сапог, – папа покрутил в руках фиолетово-черную обувь с приклеенными мамой крупными бусинами и бахромой.

– Может, я помогу? – неуверенно продолжила я, тыкая пальцем ноги в деревянный дверной проем.

– Чем ты поможешь? Ты же чинить не умеешь, – усмехнулся папа.

– А вот и умею! – настаивала я больше из упрямства, желая просто находиться рядом с папой и продолжать говорить хоть о чем-нибудь.

– Посмотрим, что у нас тут, – с этими словами папа наклонился, отодвинул ящик под столешницей с каким-то хламом, посмотрел, прикинул, задвинул обратно. Отодвинул второй, поменьше, со всякой мелочевкой, взял небольшую пластиковую штуковину и протянул мне.

– Вот, держи, ремонтируй, – папа заговорщически заулыбался, довольный собой, – Распылитель для цветов сломался. Давно обещал починить, но все руки не доходят.

– Что с ним? – я растерялась, но и обрадовалась.

– Не распыляет, вот эта деталька засорилась, – папа ткнул пальцем в детальку, – надо бы прочистить.

Я зашла в кладовку и уселась в дальнем конце, как раз под дедовым мундиром. Я повертела в руке распылитель, разобрала его и отложила в сторону. Поочередно отодвигала ящики и рылась в них, иногда выуживая со дна что-то непонятное и любопытное. Папа молча возился с маминым сапогом. Я сидела тихо, опасаясь спугнуть нечто неосязаемое между нами, но, тем не менее, остро ощутимое. Я в его тайном убежище. Ни мама, ни брат никогда сюда не заходят, пока папа здесь. Мама изредка заглядывает, чтобы достать что-нибудь из одежды, но в основном просит папу.

Удивительно, что мама и брат спокойно врываются в любые комнаты без стука и предупреждения, но только не сюда.

Здесь было тепло, тихо, уютно, совсем не похоже на кладовку в детском саду, которая внушала всем ребятам такой ужас, наполовину придуманный, наполовину настоящий.

Безмятежно плыло время. Я радовалась и с любопытством исследовала каждый угол кладовки. Папа отложил сапог и повернулся ко мне. – Ну что? Как ремонт?

Я спохватилась, сгребла в кучу разобранные детали распылителя для цветов. – Вот! – Папа покачал головой, – Понятно, мастеровой, собирай все обратно. Хочешь, покажу, как паять?

– Да! – я быстро прикрутила детали, бросила распылитель в большую коробку и встала рядом с папой. Он разглядывал мелкую металлическую деталь. – Это схема. – Взял инструмент и приложил к чему-то вязкому в баночке, по виду как смола. Дым, резко пахнущий жженным, ударил в нос, я закашлялась и закрыла глаза. Резкость запаха рассеялась, и потянуло сосной.

– Вот так! – папа продолжил, и на этот раз поднялся запах такой тяжелый, сильный, горький, я будто ощутила его горечь во рту. Я не подозревала до этого, что у металла существовал запах. Но я чувствовала его сейчас, горький и тяжелый, и вместе с тем, он смешивался с теплом сосновых веток, шишек.

Горько- сладковатый дым, разделенный на двоих в папиной кладовке.

– Вероника! Где Вероника? – послышался мамин голос, словно в отдалении, из другого далекого мира. – Иди сюда! Надо снять мерки!

Я молчала. Папа бросил, не поворачиваясь ко мне: «Мама зовет». И это был чужой голос, не этот голос говорил мне: «Хочешь, покажу, как паять?».

– Да где ты?! – мама злилась, а мне стало грустно. Тепло и радость рассеивались, как запах сосны, грусть отдавала горечью металла.

Я постояла в нерешительности, но папа приоткрыл дверь кладовки и жестом показывал: «Иди, иди». Чары кладовки расплывались. Я нехотя выходила в дверь. Когда я переступила порог и оказалась в коридоре, папа захлопнул дверь изнутри. Я привалилась к ней спиной.

Я вспоминала горько- сладковатый дым, разделенный на двоих в папиной кладовке.

11

Я пришла в класс раньше всех. Класс был пуст, и только Ольга Гавриловна сидела у окна за учительским столом. Разительная перемена, произошедшая с ней, ошеломила меня и пригвоздила к месту.

Она всегда носила туго стянутый на макушке пучок. Пиджак застегивала на все пуговицы – строгость и скука, не отвлекающие внимания. Объясняя материал, учительница стояла прямо, и не просто не сутулясь, а неестественно ровно. Каждый, кто хоть раз взглянул на нее в течение урока, невольно выпрямлялся.

Этим утром Ольга Гавриловна сидела за столом, опустив голову на руки. Ее ноги были расслабленно вытянуты. Край блузки был не заправлен в юбку и свисал острым уголком спереди. Волосы выбивались из прически крупными прядями.

Я не решалась пройти к парте и нарушить ее уединение. Я так и стояла у доски, удивленно разглядывая учительницу.

Ольга Гавриловна подняла голову и увидела меня. Я ожидала, что она засмущается, вскочит, начнет оправляться, но она только смотрела мне в глаза. Перемены в ее лице взволновали меня. Спокойное, решительное выражение, холодное и отстраненное, исчезло. Черты стали мягче, они почти оплывали. Жесткость уступила под тяжестью усталости. Выражение глаз учительницы изменилось, и она выпрямилась.

– Вероника, – почти выдохнула Ольга Гавриловна, – проходи. Но я стояла не двигаясь.

– С Вами все в порядке? – проговорила я, расправившись с фразой, которая именно сейчас казалось мне бесконечно длинной и сложной.

И тут взгляд Ольги Гавриловны изменился. Она едва приподняла брови и посмотрела мне прямо в глаза – как в первый день нашей встречи. Ее взгляд ощупывал изнутри. Мне стало отчего-то стыдно. Потом выражение глаз вдруг смягчилось. Она поправила одежду и прическу. Я помедлила, ожидая чего-то неопределенного, и нехотя прошла за свою парту.

В класс зашло еще несколько человек. Мы с Ольгой Гавриловной одновременно взглянули друг на друга. Вдруг учительница мне подмигнула. Я даже перестала дышать от удивления и замерла от растерянности, но, собравшись, все-таки едва заметно улыбнулась в ответ.

Теперь у нас еще одна общая тайна. Ее подмигивание означало: «Сохрани мою слабость в секрете, пока это возможно». Моя улыбка ответила: «Да, конечно, услуга за услугу». Вы сохранили мою в день нашей встречи.

Несколько дней в школьной библиотеке проходила выставка подделок. Каждый класс выставлял несколько работ. Наши ребята слепили робота из полимерной глины и цветочную композицию из скульптурного пластилина, покрашенную баллончиками. Они оборудовали мастерскую на задней парте и последнюю неделю оставались после уроков.

В день открытия они перенесли подделки в библиотеку до начала занятий. На большой перемене мы с классом пришли на выставку. Столы разместили полукругом; мальчики из коррекционного класса толпились у своего. Ольга Геннадьевна стояла с ними и объясняла что-то.Она увидела меня, коротко бросила что-то ученикам и направилась в мою сторону.

– Вероника, здравствуй. – Ольга Геннадьевна остановилась со смущенным видом и разглядывала меня.

– Здравствуйте, – ответила я из вежливости, с интересом рассматривая стоящего рядом вязаного медведя с огромными глазами и крошечным ртом. Надпись под ним гласила «1 в». Я хотела посмотреть всю выставку за перемену и пообедать, народу становилось все больше, и было трудно протискиваться к столам.

– Мы можем поговорить? – Ольга Геннадьевна все еще стояла рядом. Она улыбалась с усилием и нервничала.

Как же не вовремя. Мне совсем не хотелось разговаривать. Я надеялась, что быстро отвяжусь от нее и успею сделать то, что хотела. Преодолев досаду, я протянула неохотное «Да», и учительница потянула меня в коридор. Она нашла укромный угол и посмотрела по сторонам, будто собирается сделать что-то незаконное. От нетерпения я начала покусывать щеку изнутри.

– Если кратко… если совсем кратко, то ты должна учиться у нас, – при этих словах мои глаза от удивления стали точно как у того вязаного медведя от «1 в». Помните «большие глаза» художницы Маргарет Кин? На всех ее картинах у детей невероятные глаза и печальные лица. Выражение моего лица могло служить сейчас прекрасной натурой. Только вместо печали огромный вопросительный и восклицательный знаки на пол-лица. Если перевести в слова, мне хотелось заорать: «Пошла вон!!» и одновременно: «Спасите кто-нибудь!!».