Большие маленькие люди

– Да все, все, отстать от меня, – Санька облокотился спиной о колонну. Наглый угрожающий тон сменился на умоляюще-просящий.

После этого случая Мишка изменился. Он притих. В нем появилось что-то новое, незнакомое ему ранее – опасение, осторожность. Я немного разочаровалась в нем, хотя, к сожалению, он все еще мне нравился.

– Эй, ты! Привет! – я услышала знакомый голос Павлика. Он шел ко мне. Бежать было некуда.

– Возьми, это тебе. – Павлик протянул мне фигурку. – Мы в классе сегодня сделали. – Павлик улыбнулся. – Никогда не плачь.

Он держал в руке бумажную фигурку. Это была фигурка птицы с длинной шеей, чем-то напоминающей лебедя. На его голове – маленькие точки.

– Это… погоди… это ведь… – я не могла подобрать слова, они все перемешались в голове. И внутри все перемешалось. Точки как ненастоящие жемчужины.

Павлик молча ушел, продолжая улыбаться. А я еще долго стояла, держа в руках белую фигурку.

Может, он был хоть немного, хоть совсем чуть-чуть… нормальным? Я уже была не так уверена в том, что знала о нем.

5

В начале недели мама сказала, что моя двоюродная сестра Анна не приедет в гости. Я расстроилась. Мы с Анной подружились, проведя вместе лето перед началом школы. Она переехала с родителями в Западную Германию, и мы больше не встречались.

Я очень скучала и ждала ее с нетерпением, временами представляя себе нашу встречу, как все будет. Я брошусь ей на шею от восторга или степенно выговорю: «Здравствуй, Анна, давно не виделись. Ты выросла». Не знала, как лучше.

– Почему она не приедет? – Мама не ответила, но покраснела. Папа молчал.

– Потому что это неправильно, – услышала я злобный мамин шепот. Она почему-то начала шептать.

– Потому… потому что она взрослая, и у нее есть… семья! – отец заговорил строже. – Понимаешь, эээ… ммм… неправильная семья… – отец с трудом выбирал слова.

– А у нас – правильная?! – я была сбита с толку и совершенно растерялась. Где-то в мире существовали огромные линейки, которые изменяют правильность всего на свете. Я в ужасе подумала, что будет со мной, когда придет время измерять меня.

Папа молчал и лишь внимательно изучал меня. Я не отрывала от него глаз и ждала ответа. Пауза затягивалась. Мама кусала губу и выглядела потерянной. Она часто выглядела так, словно кто-то большой и взрослый оставил ее в магазине и до сих пор не нашел.

–А у нее есть дети? – спросила я. Получается, Анна была такой же. Неправильной. И потому играла со мной?

– Они собираются завести ребенка, – папа говорил с таким напряжением, что мне стало тяжело дышать. Он поджимал губы. Теперь они с мамой вдвоем выглядели как ненайденыши.

Я пожала плечами. Надеюсь, я еще увижу Анну и познакомлюсь с ее семьей.

Мои дальнейшие вопросы о ее жизни растворялись в пустоте.

Я завидовала этой пустоте. Я хотела раствориться там же, далеко-далеко, где свобода не граничит с болью и ее легко вынести. Убежать туда, где Анна. Найти мир без измерительных приборов.

6

Я бросила лыжи и палки на снег. Мне все осточертело. Это несправедливо. Я далеко не спортсменка, а в соревновании участвуют профессионалы из спортивных школ.

– Вероника, еще два круга! – Елизавета Николаевна засвистела и обвела в воздухе рукой большой круг. Белый свисток болтался у нее на груди и действовал на нервы.

Занятия по физкультуре проходили в парке около школы. Никому не нравилось переодеваться, идти по холоду, а потом бегать и потеть в спортивных костюмах. Хорошо, если это были последние уроки. Тогда можно было просто пойти домой. С середины дня приходилось идти обратно, переодеваться и опаздывать на следующий урок.

– Бежим еще два круга, тренируемся километр! – Елизавета Николаевна еще раз свистнула, и класс, сетуя, жалуясь и кое-как перебирая ногами, покатился по лыжне.

Выбора не было. Я терпеть не могла физкультуру, особенно бег, который давался с большим трудом. С отвращением я бежала дистанцию. Несколько ребят так и не закончили назначенные круги.

Кто держался за ногу, кто ковырялся в портфеле, и как бы учительница не смотрела грозно в их сторону – ничего не работало. Всего через пару недель они будут жалостливо оббивать пороги учительской в поисках Елизаветы Николаевны. Они будут просить заменить лыжи отжиманием или бегом по кругу в зале. И учительница сдастся, потому что ей самой неохота будет в свое личное время идти с ними в парк.

В начале занятия Елизавета Николаевна объявила, что в конце следующей недели будут городские соревнования по лыжам. Каждая школа должна отправить несколько участников. Новостям никто не обрадовался.

Елизавета Николаевна объявила участников, среди которых была я.

Тут я с досады бросила лыжи на снег.

– Елизавета Николаевна, почему я? – безнадежно, но нужно хотя бы попытаться.

– Ты – хорошая ученица, – ответила учительница и прикрикнула: – Саша, прекрати немедленно!

Санька схватил лыжную палку и бегал за одноклассником, пытаясь ткнуть его острым краем. Парнишка впереди бежал, закрываясь руками и крича. Услышав учительницу, Санька остановился, покраснел и начал неловко вертеть палку в руках.

– Александр, марш на дистанцию! – Елизавета Николаевна оглушительно свистнула в третий раз. – В воскресенье ровно в десять часов у главного входа в парк!

Делать было нечего.

В воскресенье в девять пятьдесят я подошла к главному входу в парк. Погода была самая подходящая для лыж. Снег искрился и хрустел. Небо ясное.

Настроение было паршивое. В такие минуты кажется, что в мире счастливы все, кроме тебя. Продавец на рынке счастлив. Водитель на дороге удивительно жизнерадостен. Ты же, не желая того, плетешься в не очень-то веселое место.

Я отметилась и получила номер участника. У старта разглядела ребят с нашей школы вместе с учительницей физкультуры. Я подошла. Елизавета Николаевна заметила недовольное выражение моего лица. Она лишь улыбнулась и пошла в сторону финиша, где собиралась всех ждать.

Мы выстроились перед стартовой чертой. В решающую минуту у меня бешено заколотилось сердце и пересохло в горле. Из головы вылетело все: мамины воскресные трубочки со сгущенкой, жизнерадостные лица никуда не спешащих людей морозным утром выходного дня. Стерлась улыбка учительницы физкультуры, которая неотступно преследовала последние минуты.

Все забурлило внутри, собралось в единое целое, и через мгновение раздался звук стартового пистолета.

Я побежала. Я не ринулась сразу со всех сил, как в прошлый раз, а, наоборот, берегла силы в начале, стартуя в темпе ниже среднего. Дышала по счету: на четыре – вдох и на четыре – выдох. Этой системе меня научил папа, часто пересдававший зачеты в военном училище.

Мы забежали в лес, и стало труднее. Вокруг не было людей, только ты, лыжня и спины впереди бегущих. Конечно, ученики из спортивных школ уже убежали далеко вперед. Я начала задыхаться. Сильно заболел бок, и я, вопреки советам папы, все-таки перешла на частое дыхание. Двое из нашей школы остановились, сняли лыжи, и шли пешком.

У меня перед глазами все прыгало. Лес, снег и солнце кувыркались, менялись местами и были невероятно счастливы.

Я стиснула зубы. Замутило, но я работала палками. Навстречу мне шла девочка и тащила лыжи за собой, опираясь на палки. Лыжи скребли носом снег, но девочка не обращала внимания, отрешенно думая о чем-то неведомом. Она шла назад к финишу. На дереве указатель показывал: «300 м». Значит, еще семьсот.

Впереди больше никого не было. Я затормозила и встала на лыжне. Перевела дыхание. Бок болел все сильнее. В голове стучало. Ноги онемели от напряжения. Завтра заболят так, что преодолеть лестницу можно будет только повиснув на перилах.

Нужно продолжать, но как начать двигаться, я не представляла. Лучше дойти до конца не останавливаясь. Так будет легче. Впереди – холм. Я сжала зубы и пошла вверх елочкой. Скатилась вниз и на повороте упала в сугроб.

Хватит с меня. Я перекатилась на спину. Небо ослепляло. Лицо и тело горели. «А все-таки хорошо», – неожиданно подумалось мне. Внезапная мысль ослепила меня, как зимнее небо. Вдруг все неожиданное, неясное, неопределенное приобрело очертания. Случайное оказалось закономерностью. Силуэты прошлого, настоящего и будущего выстроились в ряд единой дорогой к небу, к солнцу, заискрились и стали ощутимыми. На глазах выступили слезы от силы чувства, охватившего меня. Я – здесь! Я – здесь!! А они остались там.

А они – там. Остались в комнате ужасов класса коррекции. А я за порогом комнаты. В другом мире. На свободе. И даже воюю в этом мире за пятерку. Никому не удалось выбраться оттуда. Мне же удалось туда не попасть. Осознание этого придало мне сил на остаток дистанции. Я летела на крыльях нового чувства – свободы.

Натянула улыбку на последних ста метрах и приближалась к финишу. Пересекла финишную прямую спокойно, внутреннее собранно. Я настолько устала, что не испытывала больше никаких чувств.

Я увидела Елизавету Николаевну и подошла к ней.

– Где все? – не поняла я.

– Еще нет никого.

Внутри улеглось. Все-таки не последняя из своих. Елизавета Николаевна внимательно смотрела на меня. Я приняла решение. Я хотела знать. Заслужила это знать, если хотите.

– Елизавета Николаевна, почему меня…?– я все еще подбирала слова, не решаясь озвучить главное. – Я ведь не спортсменка…

Учительница посмотрела на меня, на трассу и ответила медленно, раскладывая слова по полочкам. Слова, которые запомнились навсегда.

– Трудная трасса, – Елизавета Николаевна помолчала,– даже для тренированных ребят – не утренняя прогулка. Многие из наших развернулись, или пешком шли всю дорогу. Дойти для них не главное. Я так хотела, чтобы кто-нибудь из нашей школы до финиша дошел. Я знала, ты доедешь, – улыбнулась она.

Горло сжалось, а глаза предательски защипало. Я отвернулась, сделав вид, что в ботинке снег. Внутри все перевернулось и смешалось. Я смущенно улыбнулась в ответ учительнице. Я была в смятении, рождалось столько вопросов и ни на один ответа не было. Откуда она могла знать? Откуда она могла знать это в мне? Ведь я сама, кажется, не знала.

Я была счастлива этому дню. Дома ждали вафли со сгущенкой. Лежа на снегу, во мне зародилось прежде незнакомое чувство и осталось со мной навсегда. Чувство гордости за себя.

7

Я сильно отличалась от других уже с трех лет.

Никто не хочет быть как все, если он как все и есть. И те, кто сливается с толпой, обычно не знают об этом. Чтобы знать, нужно отойти в сторону.

Папа иногда с грустью замечал, что я слишком взрослая. Да только часто не понимаю самых простых вещей, понятных и младенцам. Видимо, взрослость отнимает у меня что-то от нормальности. Как что-то чрезмерное или не ко времени проявившееся отнимает силы у обыденного, постоянного, образовывая пустоту или недостаток.

Когда не можешь говорить, учишься думать. Не можешь участвовать- наблюдаешь. С жадностью, с дотошностью изучаешь жизнь за стеной самого себя.

Я училась как безумная. Ольга Гавриловна, будто не замечая, какая я на самом деле, и не думала о снисхождении. Я бесилась, получая четверки и тройки за правописание. Она действительно не понимает, что я часами, днями и вечерами сижу за уроками, когда другие играют во дворе, давно закончив с домашним заданием?

Она не понимает, чего мне это стоит. Тройка, опять тройка за мои неразборчивые каракули. Я несколько часов сидела над ними. Другие дети наверняка справились намного быстрее.

– Ольга Гавриловна! – выпалила я на одном дыхании, так всегда легче. Я подошла к ней после урока с тетрадью, где красным стояла тройка.

– Да, я тебя слушаю, – не поднимая головы, она отозвалась, будто отвечая классному журналу.

– Тройка, – слово далось с большим трудом, и я покраснела от стыда, ставшего привычным. И от злости, ставшей другом. Слишком близким другом.

– Очень грязно и много исправлений, – Ольга Гавриловна продолжала отвечать журналу.

– Но… но… я… старалась… ведь это… трудно.– Я почти задохнулась от возмущения и запуталась. Ольга Гавриловна подняла голову, и посмотрела мне в глаза. Это что, укор или мне померещилось? Осуждение? Будто меня тряхнули и привели в чувство. Или это было: «Я знаю, что ты хочешь сказать – и это тебя не красит»?

Я поняла все и от силы невысказанного сжался желудок. Я сжала челюсти, чтобы скрыть за злостью то, что мне открылось. Только бы она не поняла, что я все знаю. Это будет слишком. Слишком близко ко мне.

Но Ольга Гавриловна по-прежнему с невозмутимым видом изучала строчки в журнале. И тут в ужасе я подумала, может, она тоже притворяется? Только притворяется, что ничего не происходит, а внутри у нее горит пожар или пробегает смерч, как у меня?

Я отошла к своей парте, бросила тетрадь на стол и выбежала из класса на перемену. Пусть хоть что-то будет выглядеть нормальным. Я на перемене вместе со всеми.

Что я хотела сказать? Я старалась, не ставьте мне тройку, как всем в этом случае, ведь это… ведь это я. Вот что я хотела сказать тогда и осеклась. Пожалейте меня, относитесь ко мне по-особому, вот что я едва не сказала. Я не как все. И вы это знаете, Ольга Гавриловна.

Где же ваша жалость?!

Неужели она поняла, неужели она разгадала меня? Неужели этот укор во взгляде означал, что она угадала мою игру? Она узнала мою тайну. Жалость мне не нужна. Я и дальше молча буду корпеть часами над простыми уроками, пока другие гоняют мяч во дворе, когда другие уже давным-давно все сделали на пятерку.

Лишь бы только никогда не увидеть пятерки за неряшливые троечные каракули, лишь бы не услышать осторожный, медленный тон, обращенный ко мне. Тон, которым обращаются к больным, не желая их беспокоить. Тон, который рисует красный крест над твоей головой. Таким тоном говорят с теми, у кого нет будущего.

Удивительно, как мы по-разному боимся одних и тех же вещей.

Время придает всему более четкие очертания, одновременно размывая все неважное. Или, может быть, то, что кажется неважным, становится ступенькой на следующий этап.

Наступило время, когда я стала получать четверки за правописание чаще, чем тройки. И вот однажды, открыв тетрадь, я увидела пятерку напротив моих плотных, кряжистых букв и цифр.

Я радовалась, как обычный ребенок. Я дождалась вечера, когда все соберутся на ужин. Меня распирало от восторга. Я ворвалась в кухню, размахивая дневником и крича: «А у меня пятерка за правописание, пятерка, пятерка. Вот! Вот, вот!».

С пол-оборота я врезалась плечом в косяк, но это не вышибло радость.

– Прекрати кричать и садись за стол, – отозвалась мать, разговаривая с кастрюлей.

– Ну и что? – сказал отец вилке.

– Подумаешь, – буркнул брат тарелке с едой.

– Кому какое дело, это ничего не значит, – продолжила мать, копаясь в кастрюле, – Всегда-то тройки были. И потом будут. У тебя брат вот отличник. И спортом занимается. Он-то не хвастается.

Я врезалась в эти слова, будто опять налетела на косяк. Только удар был сильнее и радость вышибло. Вот бы еще один удар плечом, чтобы выбросить эти слова из памяти.

Захотелось ткнуть брата невидимой булавкой, до того он раздулся от собственной важности. Наверно, он и сутулился, потому что не выдерживал ее тяжести.

Действительно уж не хвастался.

Я уныло глотала куски, сглатывая вместе с едой обиду. Только сейчас обида была больше, чернее обычного, к ней прибавилось что-то новое, неизбывное, непреходящее, глубоко застрявшее внутри. Я не знала, что это.

Я оседлала упрямца внутри себя. Меня уносило вперед, и я не хотела останавливаться. Будто кто-то внутри шепчет: «Все кончено», а другой тянет дальше. Я боялась остаться на месте, утонуть в этом шепоте, окружить себя призраками. Я бежала, боясь остановиться.

Моя успеваемость походила на щербатый покосившийся забор, но я не сдавалась. Я полюбила читать и читала запоем. И так небольшой отдел детской литературы в местной библиотеке больше не мог ничего мне предложить, и я упросила взрослый абонемент. Я не понимала взрослых книг, даже самых простых. Мне говорили прийти позже, когда я стану старше. Забавно, потому что мне казалось, что старше мне уже не стать. Хотелось быть ребенком. Обычным ребенком.

Тогда я принялась читать энциклопедии по разным наукам. Чтение отвлекало меня от жизни.

Димка не давал мне списывать. Я все равно сидела с ним. Мне нравилась его серьезность, будто он знает что-то неведомое и оттого ему все нипочем.

Ольга Гавриловна научила смотреть на саму себя ее взглядом. В нем была непримиримость. Кажется жестоким, и сначала я очень боялась ее взгляда. Но со временем привыкла. Это была непримиримость к моим выходкам, которых не замечали другие, но были заметны ей. Мои внутренние выходки.

Она невозмутимо наблюдала за моими стараниями, ошибками и промахами в учебе, жестко и справедливо ставила оценку. Именно ту, что нужно. Беспристрастную, несмотря ни на что.

Но она совершенно не терпела моментов, известных только нам двоим.

Когда я избегала ее внимательного взгляда. Когда лишь делала вид, что мне сложно давались задания, когда приукрашала свои старания и затраченное время. Когда пыталась бросить ей вызов, произнося фразы намного хуже, чем могла, и следила за ее реакцией.

Я злилась и довольно долго пряталась за мнимым непониманием. Я пыталась отгонять от себя понимание, что Ольга Гавриловна знала это во мне, она видела все. Нестерпимо было выдерживать ее взгляд, и пытаться так хитрить.

Она продолжала так смотреть на меня, и со временем что-то во мне переменилось. Я стала меньше прятаться за свою злость и стала стыдиться. Нет, не себя, как это было раньше. А своих хитростей. Своей слабости. Нет, не своей уязвимости, недостатков, непохожести на всех. Слабости духа. Меня притягивало в Ольге Гавриловне спокойствие, ее незримая, но жесткая граница. Своим появлением она чертила невидимую, но ощутимую линию, и никто не смел переступить ее.

Мне нужна была жалость, поблажки, снисходительность. Но со временем под ее взглядом мне становилось стыдно за это. Она отвергала все мои попытки жалеть себя, требовать особого отношения.

Я вспоминала, как она смотрела на мою мать при первой встрече. Как моя мать смотрела на нее, требуя особых правил для меня. Противостояние двух женщин, как противостояние двух миров. Как противостояние двух жизненных путей.

8

Я начертила мелом на асфальте линии старта и финиша. Приготовилась к забегу. Было довольно трудно обогнать Лешку. Он бегал быстрее всех во дворе. Я любила играть с мальчишками. У них было все по-честному: если смогла пройти страшное или противное задание, то тебя брали в компанию. Мне пришлось несколько раз откапывать червей, вылавливать склизкую икру лягушек из тухлого болота, пугать прохожего. Но все эти гадости стоили того. Меня брали в свои игры.

Мы лазили по опустевшим стройкам, скрепляли плоты из пластиковых бутылок и пробовали плавать на них в лабиринте из заброшенного фундамента. Отец сделал мне сочок из лыжной палки. С одного конца – сочок, с другого – опасное колющее оружие. Я ловила им в болоте недалеко от дома тритонов. Они жили у меня по несколько дней в сооруженном аквариуме из пластикового ведра и домиком из конструктора. Потом я отпускала тритонов обратно в болото.

На линию старта стала обычная компания – несколько девчонок, Лешка, я. Девчонки не любили бегать, им нравился Лешка. А мне нравилось бегать. Но тут нас окликнул какой-то незнакомый мальчик. Я знала всех из соседних дворов. Его видела впервые.

– Я с вами, – и мальчишка уверенно встал на линию, потеснив девчонок. Лешка крикнул: «Вперед», и все рванули с мест. Думать об этом зазнайке не было времени. Бежать со всей силы, потому что дистанция короткая. Бежать до боли в груди. Я рванула что есть силы и начала сдавать раньше обычного. Я не видела, а скорее чувствовала рядом Лешку, немного впереди, на полшага, он обгонял меня. Ничего, так часто бывает, я обгоняю обычно позже, но тут я почувствовала, что мне тяжелее обычного. Новенький шел с нами, и вот он уже обгоняет Лешку. Только не это. Я ускорилась из последних сил, ноги почти окаменели от напряжения, пальцы свело. Во рту проступила горечь.

Это вкус скорого проигрыша, если до финиша не осталось считанных секунд. И вот я поравнялась с Лешкой. Голова начала кружиться, и захотелось выплюнуть сердце. Лешке тоже было тяжело. Он выкладывался полностью, больше, чем всегда, из последних сил, как и я. Новенький стал опережать нас, и через белую линию мы перемахнули разом с Лешкой после новичка, отставая на шаг.

Итак, держась друг за друга, скрутившись пополам, и мучаясь от тошноты, мы познакомились с Ванькой, моим новым соседом из квартиры напротив. После забега, пока мы с Лешкой отдувались, Ванька убежал домой. Но в тот же день мы столкнулись на лестничной клетке. Увидев его, я почувствовала похолодание в груди и жар на щеках.

– Привет, ты здорово бегаешь, – бросил мне Ванька, закрывая входную дверь. Внутри разлилось тепло, я тихо улыбнулась. Мир снова не умещался в груди.

– Ты заикаешься, да? – спросил он так буднично, будто это и вправду ничего не значит. Грохот удара или выстрела прямо в сердце. Жаль, ненастоящего. Как на ходу врезаться в бетонную стену, бегая по летнему полю и радуясь счастливому дню. Абсурд разрастался и давил на меня бетонной стеной из боли. Жаль, что настоящей. Все болело и разбилось, а я недоумеваю, откуда бетонная стена посреди знойного поля? Я попыталась стряхнуть с себя наваждение. Только не здесь.

Моя улыбка таяла так медленно, осторожно, будто не верила, что так быстро внутри может что-то рухнуть. Бетонная стена из стекла.

Грохот удара. Хруст, звон чего-то разбитого. Теперь я по ту сторону окна. Снова.

– И что?! – мне нужно было время, чтобы собраться, но собраться не получалось.

– Ничего, просто интересно, – будничный тон продолжал хрустеть моими костями на бетонной стене.

– Что тут интересного?! – давай, рассыпайся прямо здесь, злись, врежь ему ногой. Я сделала глубокий вдох. Никогда раньше я не чувствовала такой растерянности. Меня застали врасплох, счастливой. Безоружной. Вот я стою полностью уязвимая, ошеломленная, не зная, не представляя, как дальше быть. Никто еще так просто и сразу не бросался этими словами мне в лицо. Все остерегались, обходили стороной, стыдились меня, а я их.

Потом меня учили стыдиться себя. Никто не смел говорить правду так буднично и безразлично. Никто не смел так сразу и так близко приближаться ко мне. Творилось что-то необычайное, пугающее до глубины души, неподвластное пониманию. Ванька с любопытством изучал меня.

– Ты интересная, – он подчеркнул «ты», и продолжал спокойно изучать меня. – Я… сейчас… тебя… ударю!! – мне стало жечь глаза, я усиленно сглатывала, чтобы подавить слезы. Все это чересчур.

– Ты смешная, – продолжил Ванька, закрыл, наконец, дверь и сбежал по лестнице. Я осталась один на один со своей стеной из бетона. Он сказал: «Смешная». Смешная, а не жалкая. Это грело душу.

С тех пор, как я познакомилась с Ванькой, прошло несколько недель. Я твердо решила не замечать его. Это было непросто, ведь мы играли в одной компании. Часто оказывались в одной команде в «поиске сокровищ», и дважды проиграли из-за моего молчания. Пришлось выбирать между стыдом и выигрышем, я не могла долго обманывать себя.

Стыд и боль тянули вниз, а победа поддерживала равновесие. Победа означала «здесь мое место», хоть и ненадолго, потому как я с каждым годом становилась ненасытнее к победам – над несправедливостью в классе, над обидами во дворе, над собой. Пришлось мириться с Ванькиным присутствием, хотя каждый раз при виде него хотелось сжаться в точку. А став точкой, испариться.

Мы сидели, прижавшись спинами к кирпичной стене заброшенного бассейна. Подсказка оказалась ложной, и вместо следующей подсказки мы обнаружили лишь завернутый в бумагу камень.

– Не может быть! – я с досады швырнула камень в стену, он отскочил и попал Ваньке в ногу.

– Может, хватит?! – Ванька схватил меня за руку и строго взглянул мне в глаза. Бежать некуда.

– Я случайно, прости, – пришлось выдавить из себя извинение.

– Я не об этом. Что с тобой творится?

Я изобразила непонимание. Но это было глупо, и он скоро поймет, что я лгу. Он слишком взрослый. И сейчас он один на один с моей попыткой избежать, солгать, спрятаться. Я почему-то сразу почувствовала, что проиграла. Что он все понял.

– Ты на меня злишься? – Ванька продолжал допытываться.

Пожалуйста, солги. Это важнее всего на свете. Ложь спасет от его попытки приблизиться. Но я не смогла. Мне почему-то стало невыносимо стыдно лгать именно ему.

– Нет, не злюсь. Ты ведь правду сказал. Я заикаюсь. С самого детства. До школы вообще не разговаривала.

– С тобой не разговаривали что ли? – Ванька не понял.

– Разговаривали. Но не замечали, – я, кажется, сама впервые поняла это.

– А я заметил, – Ванька улыбнулся и потер ушибленное место.