Здесь, в темноте

– Леди, никакой школы частных детективов…

– Может быть, я просто пытаюсь не испачкать кровью ваш диван.

Он откидывается назад – стул скрипит – и поднимает руки в жесте капитуляции.

– Хорошо. Балл в твою пользу. Итак, Дэвид: он показался тебе нервным, да? Он что-нибудь говорил о себе? О том, что происходит в его жизни?

– Нет. Я так не думаю. – И теперь моя очередь податься вперед. – Что вы имеете в виду под «происходит»?

– Терпение, как подобает леди. Мы еще вернемся к этому. Во что был одет объект?

– Свитер. Кажется, черный? И очки. И на нем была зеленая парка с капюшоном, отороченным искусственным мехом.

Он смотрит свои записи.

– Да, все сходится. Хотя невеста говорит, что куртка синяя. Он отвечал на какие-нибудь звонки, пока разговаривал с тобой? Отправлял что-нибудь из этих эсэмэс или всяких штучек из соцсетей?

Я отвечаю, что Дэвид Адлер ни разу не доставал свой телефон. Что мы проговорили час, если не больше.

Джейк нацарапывает что-то на листе.

– Итак, последнее означает, что он был в кафе около двух сорока пяти – двух пятидесяти. Ты думаешь, кто-нибудь из персонала запомнил его?

– Нет. Ты делаешь заказ у стойки и сам приносишь еду к столу. Я не могу представить, что Адлер произвел на кого-то большое впечатление.

– Не засовывал эклер себе в штаны или что-нибудь в этом роде?

Я ловлю себя на том, что искренне улыбаюсь.

– Насколько я помню, нет.

– Так и думал. И все же я должен был спросить. Когда вы закончили говорить, ты видела, куда он пошел?

– В парк Томпкинс-сквер. Или, возможно, просто через него.

Джейк закрывает папку.

– Хорошо, – тянет он, закуривая сигарету. – Ты хочешь узнать немного больше об этом деле?

– Пожалуй.

– Только ты узнала об этом не от меня. Разглашение информации, имеющей отношение к расследованию, не самый правильный поступок. Но подбрасывать идеи красивой девушке – один из моих любимых методов.

– До тех пор, пока ты не попытаешься впихнуть в меня что-нибудь еще.

Он смеется. Или, возможно, кашляет.

– Отлично, леди. Итак, тот день не был для нашего объекта днем красной буквы[14]. Если только эта буква не «х». Пока он учился, он подрабатывал программистом в Luck Be a Lady. Знаешь, что это?

Я качаю головой.

– Онлайн-казино. Недавно открылось. Не самый крупный игрок, но за ним стоят большие деньги. Принадлежит некоему Борису Сирко. Эта фамилия звучит знакомо? Нет? Ну, угадай, у кого такая же? У милой Ирины, девушки, которая дала тебе мою визитку. Борис – ее любящий папочка. Малыш Дэвид, наш объект, разыграл довольно умную партию, учитывая, что его невеста просто случайно оказалась дочерью босса. Но вот в чем дело: Дэвид хорош в своей работе, может быть, даже слишком хорош. Кто-то написал код, который обманывает программу казино. Заставляет выпадать красное чаще, чем следовало бы. И «крутой босс» решил, что этот кто-то – Дэвид. Итак, за пару часов до вашего свидания в кондитерской его вызывали в главный офис и уволили. Сирко поручил паре головорезов из службы безопасности обыскать его стол, подозревая, что тот мог сохранить код на каком-то диске, или накопителе, или облачной штуковине. Они копались в его компьютере, в его телефоне. Ничего не нашли. Так что они вышвырнули его – вероятно, предварительно описав ему, какие телесные повреждения ему грозят, если он когда-нибудь снова переступит этот порог. В общем, дали ему хорошего пинка под зад. Но вот в чем дело, – продолжает он, его дыхание участилось, а щеки покраснели. – Я тут немного поспрашивал. Похоже, Дэвид был не так уж хорош в программировании. Он никак не мог быть достаточно хорош, чтобы написать код, с помощью которого можно было бы украсть все эти деньги. Так что либо кто-то подставил его, либо он заплатил кому-то поумнее, чтобы тот сделал для него эту программу, либо такой программы никогда не существовало, и у Сирко были другие причины желать, чтобы он исчез. Но эта информация только для тебя, меня и этого мертвого растения, леди.

– В этом нет никакого смысла, – возражаю я и так резко подаюсь вперед на футоне, что чуть не падаю. – Если в то утро его вышвырнули из офиса, зачем ему идти в кафе и спрашивать меня, кого я предпочитаю – Ибсена или Стриндберга? Почему бы ему просто не отменить встречу?

– Подловила, леди. Возможно, он просто придерживался намеченного плана. Некоторые люди так поступают, когда испытывают сильный стресс. Переключаются на автопилот. Занимаются своими делами. Так кого предпочитаешь в итоге?

– Стриндберга. Всегда. Но если Сирко хотел, чтобы Дэвид Адлер исчез, тогда зачем ему платить вам за то, чтобы вы выяснили, куда он делся? – Но пока я задаю это вопрос, в моей голове все начинает складываться воедино. Грязный офис, беспорядочно валяющиеся папки, бывший фикус.

Джейк Левитц как раз из тех частных детективов, которых вы нанимаете, если пытаетесь успокоить свою скорбящую дочь, но на самом деле не хотите, чтобы ее пропавший жених был найден.

– Говорит, что не хочет, чтобы его дочурка волновалась, – объясняет Джейк, складывая пальцы домиком, как в какой-нибудь неосвященной церкви. – Я думаю, он ни за что не позволит ей выйти замуж за этого придурка, но он не хочет, чтобы она ночами гадала, что с ним случилось. Это мешает ее драгоценному сну.

– Так чем вы сейчас занимаетесь? – интересуюсь я. – Вы отслеживаете его кредитные карты? Телефон?

– Ты смотришь слишком много фильмов. Полиция может получить доступ ко всему этому, если есть постановление суда. Возможно. Я? Вряд ли. Я обзваниваю его друзей и родственников – известных партнеров, как мы их называем, – ориентируясь на его обычные тусовки. Моя племянница, умница, помогает мне с Интернетом, социальными сетями, хотя не похоже, чтобы он не сильно этим увлекался. Пока что: ничего. Наверное, я мог бы вытереть пыль по всему Манхэттену в поисках отпечатков, но Сирко скуп, когда дело доходит до моей почасовой оплаты, поэтому я просто сделал несколько листовок. Может, повесишь парочку рядом с тем кафе?

Он лезет в ящик своего стола, достает пачку, повернув ко мне так, чтобы я могла разглядеть нечеткую фотографию Дэвида Адлера, размытые глаза за очками и надпись: «Вы видели этого человека?». И я задаюсь вопросом, а видела ли я? Или я разглядела только то, что он хотел, чтобы я увидела.

– Нравится? – спрашивает Джейк, поднимаясь на ноги. – Сам делал. Пожалуй, я сделаю еще несколько. Что ж, леди, я провожу тебя.

Я встаю с футона, и на мгновение у меня кружится голова. Выйдя на лестничную площадку, спускаюсь по скрипучим ступенькам. Джейк пыхтит у меня за спиной, задержавшись, чтобы запереть дверь и прикурить сигарету.

– Я чем-нибудь помогла? – спрашиваю я.

– Не очень. Если круассан сыграет роль, я отстегну тебе часть своего гонорара, хорошо? Не то чтобы я представляю Сирко как человека, выдающего гонорары. Он уже тянет с оплатой. Но если ты вспомнишь что-нибудь еще, как подобает леди, позвони мне.

– Обязательно, – киваю я.

Мы подошли к входной двери, и Джейк проковылял вперед, распахивая ее почти галантно.

– Эй, леди, – произносит он, переводя дыхание, – дай знать, если тебе когда-нибудь понадобится пара для похода на представление.

– Извините, – отвечаю я. – Я всегда хожу одна.

* * *

Возвращаясь домой, я плотнее запахиваю пальто и пригибаю голову от ветра. Время от времени я мечтаю переехать куда-нибудь, где я не проводила бы пять месяцев в году, пытаясь не стучать зубами, точно отбойными молотками бригады по укладке дорожного покрытия.

Но мечты проходят. Некоторым людям не суждено оттаять. И пусть во Флориде есть театр, я не хочу его видеть.

Я перебираю в уме то, что рассказал мне Джейк, но история никак не складывается. Объясняет ли нервозность Дэвида Адлера обвинение в растрате? Объясняет ли это, почему мне показалось, что он притворяется? Эта сталь в его глазах, это был настоящий Дэвид Адлер? Или это была какая-то запутанная реакция на страх? Сбитая с толку, я делаю то, что сделал бы любой уважающий себя журналист. Сворачиваю в ближайший бар. У меня есть правила о том, когда мне разрешено пить, где и сколько, а также несколько нормативных актов, касающихся гарниров. В основном я им следую. Но в данный момент я просто хочу, чтобы у меня перестали дрожать руки.

Я заказываю водку со льдом. Затем, как это случается в очень редких случаях, когда я залипаю на истории, звоню своему редактору.

– Роджер, – говорю я. – У меня есть для тебя кое-что.

– Пожалуйста, скажи мне, что это про тот новый бурлеск-клуб.

– Никакой наготы, но послушай. – Сообщив ему о предполагаемой работе в группе критиков, я подробно рассказываю о своей встрече с Дэвидом Адлером, о кофе с Ириной Сирко, о недавнем и сомнительном в гигиеническом плане визите в офис Джейка Левитца. В заключение я делаю последний горький глоток своего напитка и подаю знак бармену – коренастому, татуированному, в шляпе «свиной пирог» – принести еще.

– Итак, что ты думаешь?

– Расслабься, Вив. Это, конечно, странно. Но это Нью-Йорк. Странные вещи случаются здесь постоянно. В прошлом месяце наша машина не заводилась. Оказывается, крысы забрались внутрь капота и отгрызли кусок двигателя. Они оставили внутри куриные кости. Послушай, ты сделала все, что могла: поговорила с его невестой, помогла детективу. Если хочешь знать больше, можешь спросить людей из American Stage. Вероятно, он был именно тем, за кого себя выдавал, делая все, что в его силах, учитывая обстоятельства, и как только он сбавил скорость и отдышался, просто на некоторое время уехал из города. Если это тебя расстраивает, просто забудь об этом.

– Роджер, когда это я уходила со спектакля в антракте?

Бармен приносит мой напиток и протягивает руку, чтобы увеличить громкость в плейлисте K-pop.

– Ты вообще где? – уточняет Роджер. – В Сеуле?

– Да, Роджер. Сегодня утром я села на рейс Korean Air. Но я вернусь как раз к занавесу спектакля по Брехту. Разговор со следователем выбил меня из колеи, понимаешь? Я зашла в бар в Чайна-тауне, чтобы выпить чего-нибудь покрепче.

– Господи. Который час? Ты сказала, что сокращаешь потребление, малыш. Мы говорили об этом.

– А ты сказал, что перестанешь называть меня «малыш».

– Ты нужна мне в форме. Иди домой. Протрезвей. И перестань изображать детектива, ладно? Вместо этого сосредоточься на Пулитцеровской премии за критику. Не забудь сказать комитету, что своими успехами ты обязана мне.

– Это то, что мне нужно, чтобы наконец получить работу? – спрашиваю я, морщась, даже от этого вопроса.

– Работаю над этим, Вив.

Я допиваю водку и медленно бреду на север, позволяя своему разуму развеяться на фоне мрачных серых зданий, тротуаров и неба, пока сама не становлюсь серой, ходячей тенью. Но мысли о Дэвиде Адлере засели крепко. Поэтому я покупаю сэндвич с кусочками сыра в магазине на углу и тайком проношу в читальный зал библиотеки на Второй авеню, пряча обертку и большую часть бутерброда, устраиваюсь где-то в отделе самопомощи. И затем, в поисках единственной зацепки, которая у меня есть, и настолько одурманенная водкой, что вообще не задаюсь вопросом, зачем я за ней гоняюсь, принимаюсь искать в своем телефоне веб-сайт Performance Presenters. Найдя имя директора по организации мероприятий – Фэй Тиммс. Эту женщину я помню по деловому ужину, состоявшемуся несколько лет назад – белокурые волосы, кожа, как гофрированная бумага, блузка с высоким воротом, застегивающаяся сзади на пуговицы. Отправляю короткое электронное письмо, в котором сообщаю, что со мной связались по поводу участия в работе группы критиков, и мне интересно, назначила ли она дату. Затем я приступаю к подборке музыкальной критики шоу. Звуковой сигнал оповещает, что Фэй ответила. На конференции не запланировано подобных дискуссий, они не проводились уже целую вечность. Хотела бы я предложить такую дискуссию на следующий год? Есть ли у меня на примете координатор? Хотела бы я сама выступить координатором?

Едва доверяя своим пальцам, я отправляю ей короткое сообщение о том, что, должно быть, ошиблась и что подумаю над ее предложением. Нажимаю «отправить» и направляюсь вглубь библиотеки, чтобы посмотреть номер American Stage.

Обычно я отправляю электронное письмо или текстовое сообщение, наслаждаясь расстоянием, которое обеспечивает экран.

Но нынешняя ситуация совсем не типичная, и я хочу получить ответы как можно быстрее. На мой звонок отвечает секретарша, и я спрашиваю Рона Диаса, главного редактора, человека, которого знаю по прошлым встречам в Кружке критиков.

– Рон! – восклицаю я, когда меня соединяют. – Прошло слишком много времени. – Я стараюсь, чтобы мой сценический шепот звучал весело и общительно, как у маленького духового оркестра. – Мне так жаль, что я не смогла сделать репортаж о фестивале для тебя, но ты меня знаешь, я тепличный цветок. Я увядаю за пределами города.

– Все в порядке, Вив, – отвечает он. – На днях мы что-нибудь для тебя подберем. Что-нибудь местное.

– Отлично, – произношу я бодро. – Не могу дождаться. И послушай, это может прозвучать безумно, но один аспирант сообщил мне, что готовит январскую дискуссию, что-то о критиках и о том, почему здравомыслящие люди хотят стать критиками. В любом случае, он сказал, что вы обещали опубликовать отрывки, и я просто хотела убедиться, что все это соответствует действительности, прежде чем соглашаться. – Что, конечно, мне следовало сделать в первую очередь.

– Честно говоря, это звучит странно, – сомневается Рон. – Но позволь мне проверить. Как зовут этого человека?

– Дэвид Адлер, – произношу я как можно более нейтрально.

– Дэвид Адлер. – Он растягивает слоги, и я слышу, как он щелкает, словно насекомое, набирая это имя на клавиатуре. – Нет, – говорит он. – Я не вижу ничего подобного в своей почте. И я просмотрел памятку по планированию февральского выпуска, и там ничего не говорится о подобной группе. Ты уверена, что он сказал American Stage?

– Мне так показалось, – мямлю я. – Но, должно быть, я неправильно поняла.

– Может, он имел в виду Theater Year или Journal of the Stage?

– Скорее всего.

– Или, вероятно, таким образом он заставляет симпатичных девушек говорить с ним о структуре драматургии.

– Рон! – Я заставляю себя рассмеяться, мой смех, как звон разбитого стекла. – Это очень своеобразный обман! В любом случае, спасибо. Не хочу убегать, но у меня очень ранний спектакль. Поговорим позже.

Раннего спектакля нет. Шоу начнется только в восемь. Я выхожу из библиотеки и в оставшиеся часы хожу от квартала к кварталу, растворяясь в вечернем воздухе, позволяя улицам вести меня куда угодно. Я иду достаточно быстро, чтобы не думать о Дэвиде Адлере, о том, как мало из того, что он мне сказал, было правдой. Возле Пенсильванского вокзала мой взгляд цепляет ребенка в красном плаще. И тут я вспоминаю, что хотела сказать Джейку Левитцу о мужчине, с которым Дэвид Адлер чуть не столкнулся, когда мчался в сторону Томпкинс-сквер, о замешательстве Ирины, когда я упомянула о кепке этого человека. Джейк Левитц рассказал мне о том, как головорезы из службы безопасности Сирко обыскивали офис Дэвида Адлера в то утро, о том, как они избили его после этого. Тот человек на улице, тот человек в красной кепке, был одним из них? Он следил за Дэвидом? Поэтому Дэвид сбежал? Мог ли этот человек видеть нас вместе? Стоило ли мне вообще упоминать о нем при Ирине? Я не замечаю, что дрожала, пока не оказываюсь в вестибюле театра, где дают «Мамашу Кураж», и дрожь, наконец, прекращается.

Калеб на месте работает для одного из веб-сайтов, одетый так, словно готовится к бар-мицве, в вязаном жилете, рубашке с воротником-стойкой и галстуке-бабочке, в его блестящих волосах маслянистой радугой отражается свет. Я пытаюсь проскользнуть мимо, но он ловит мой взгляд.

– Привет, Вивиан! – произносит он голосом, похожим на застывший сироп. – Твоя статья о Трусе? Люто. Мне понравилось. Типа, я никогда не смог бы так написать. Но я очень рад, что ты можешь. И разве ты сама не в восторге от этого? Я знаю, что говорят об эффекте отчуждения[15], но я всегда чувствую себя таким близким к Брехту, а ты?

Я не знаю, что сказать в ответ.

– Конечно. Вот почему я заказала это кольцо: «ЧБСБ». Что бы сделал Бертольд? – Я оказываюсь на своем месте прежде, чем он понимает, что на мне нет кольца.

Достаю свой блокнот и напряженно, как канатоходец перед первым шагом, жду, когда погаснет свет. Занавес открывается, звучит народная песня. И на мгновение я начинаю беспокоиться, что это чувство не придет, что повседневные заботы встанут на пути к трансцендентности, к переносу. Но вот он, этот внутренний щелчок. Ощущение того, что я выхожу за пределы себя и оказываюсь в жизни персонажей. Так что, как бы мне ни было неприятно соглашаться с ним, Калеб прав. Я не чувствую отчуждения. Я чувствую себя успокоенной и цельной, даже счастливой, я наблюдаю, как накапливаются монеты и умирают дети. Я не думаю о своей собственной матери. Я не думаю о Дэвиде Адлере. Я почти не думаю о пьесе – это будет позже, в одиночестве, когда я разберу ее на части и снова соберу на экране своего ноутбука. Но пока идет спектакль, я сижу, окруженная темнотой, и чувствую, каково это – быть живой.

Глава 4

Риторический вопрос

Вернувшись домой, я глотаю ледяной водки, затем чищу зубы и ложусь в постель, хотя некоторое время не могу уснуть, прокручивая сцену за сценой, мои глаза открыты и блестят в темной комнате, слышно, как влажно булькает радиатор. Утром, выпив еще немного ибупрофена и столько кофе, сколько в винной лавке могут продать без специально разрешения, я готова несколько часов писать и редактировать. Я представляю себя в фургоне Мамаши Кураж, выживающего среди ужасов войны, затем выбираюсь из него, переплетая эмоции и анализ, пока они не складываются в аккуратные абзацы. И все же, как только я нажимаю «сохранить» и «отправить» и закидываю в рот горсть сухих хлопьев, мысли о Дэвиде Адлере мгновенно возвращаются.

Я напоминаю себе сказанное Роджером, что я должна отказаться от роли девушки-детектива, и вместо этого сосредоточиться на своем пути к работе, о которой я мечтала, работе, которая дала бы мне некоторое чувство принадлежности, постоянства. Но театральный критик рецензирует спектакли, и представление Дэвида Адлера меня раздражает. Потому что я не распознала в этом спектакль, пока не стало слишком поздно. Потому что это было так близко к моему состоянию и мироощущению. Я не знаю, было ли показанное им искусством или жизнью, но мне необходимо это знать – чтобы я могла судить об этом, классифицировать, отложить в сторону и перейти к следующему шоу. И все же я не должна рисковать, вовлекая себя дальше. Не ради незнакомого мне мужчины. Кроме того, не представляю, с чего мне начать? К счастью, прежде чем мой разум успевает завязаться в новые зацепки и узлы, он выуживает одну из лучших строк Брехта: «Сначала еда, потом этика».

Под небом цвета бронзы, грозящим первым снегом, я выхожу из вестибюля здания и бреду по парку Томпкинс-сквер, трава вокруг уже хрупкая, баскетбольные площадки пусты, разбросанные фантики от конфет серебрят дорожки и колючие кусты. С игровой площадки доносятся детские визги и лай собак, но даже они кажутся приглушенными из-за низко нависающих облаков. Парк – это общественное пространство, скрывшее Давида Адлера от моего взгляда, и вот спустя недели я ищу его и ловлю вспышку – синюю, красную? – с другой стороны фонтана. Я вглядываюсь внимательнее, но вспышка исчезает. На мгновение становится трудно дышать, поэтому я сажусь на скамейку, прижимая колени к груди, пытаясь сберечь тепло. Дорожки и деревья отступают, пока все вокруг не становится похоже на декорации – искусственные, иллюзорные, такие штуковины, которые можно разобрать за считаные минуты с помощью всего лишь одной кувалды и шуруповерта.

Прежде чем пойти дальше, я хватаюсь за подлокотник скамейки так сильно, как только могу, ледяной, твердый металл впивается в мои пальцы. «Это твои пальцы, – говорю я про себя, – это твоя рука». Но как только я начинаю успокаиваться, у меня возникает тошнотворное ощущение, что за мной наблюдают. Я снова смотрю на фонтан, а затем верчу головой, как сова, влево, потом вправо. Осматривая территорию, мой взгляд натыкается на кучу старой одежды у подножия вяза примерно в двадцати футах от меня, и почти сразу я осознаю, что куча – это не просто одежда. В коричнево-синем ворохе просматривается фигура, по-видимому, мужчины, хотя что-то в наклоне тела кажется совершенно неправильным. Он не в отключке. Он не спит. Он точно не греется на солнышке в этот пасмурный день.

Я встаю со скамейки и осторожно подхожу к дереву, теперь отчетливо ощущая гравий под ногами; холодный воздух сжимает мое горло, словно руки душителя. Приближаясь к телу, я вижу, что лицо закрывает капюшон толстовки. Это не может быть Дэвид Адлер, не так ли? Вся одежда не та, и, кроме того, он пропал несколько недель назад. Томпкинс-сквер – не самый ухоженный из городских парков, но человек не мог оставаться здесь так долго незамеченным. Даже крысы запротестовали бы. Тем не менее, наклонившись чтобы получше рассмотреть, я ощущаю кислый запах. Большим и указательным пальцами хватаю край хлопчатобумажного капюшона, осторожно оттягивая его назад.

Когда лицо становится четким, я вижу его – Дэвида Адлера.

И тут меня охватывает ужас. Стискивает так сильно, что мне становится трудно дышать. Но когда я заставляю себя вдохнуть, понимаю, что это обман зрения или разума. У мужчины, лежащего на земле, коротко подстриженные черные волосы и морщинистая, пожелтевшая кожа, похожая на кожуру сморщенного лимона, с белым шрамом, тянущимся вверх от губы, которая загнулась вверх от испорченных зубов, будто искала место получше. Никогда в своей жизни я не видела этого человека. Онемевшими пальцами я принимаюсь рыться в кармане в поисках телефона и вздрагиваю, когда он выскальзывает у меня из рук и, срикошетив от ноги мужчины, падает на землю. Я приседаю на корточки, чтобы поднять его, и набираю 911. Пока жду соединения, слышу тяжелый, хриплый выдох, царапающий рот. Смотрю вниз на тело, удивленная, сбитая с толку – и только потом понимаю, что звук вырывается из моего собственного горла.

– Здравствуйте, – бормочу я, когда диспетчер отвечает. – Я нахожусь в парке Томпкинс-сквер и хочу сообщить о смерти. – Говоря это, я поднимаюсь, мое сердце колотится так, словно пытается выломать ребро. И вдруг, без предупреждения, черная волна захлестывает меня, засасывая в себя, пригибая к земле, и я падаю так близко от тела, что наши руки почти соприкасаются в каком-то ужасном, неудачном объятии. Я слышу, как блеет телефон, лежащий на сухой траве рядом со мной:

– Мэм, мэм?.. Мэм, вы меня слышите? – И теряю сознание.

* * *

Парамедики нашли меня сидящей обхватив руками колени. Они окружили тело мужчины, пощупали запястье, приподняли ему веко, чтобы официально констатировать очевидную смерть. Затем тот, что покрупнее, тщательно выбритый белый мужчина с мощной шеей, по которой от воротника ползло татуированное пламя, опаляя правое ухо, обратив свое внимание на меня, уточняет, не кружится ли у меня голова.

– Немного, – откликаюсь я. – Я потеряла сознание, когда обнаружила тело.

– Дуэйн, – рявкает он коллеге, – принеси одеяло. Она в шоке.

– Нет, правда, я в порядке. Я иногда падаю в обморок. Я шла на ланч через парк, направлялась к закусочной на Би, понимаете? И я сегодня не завтракала, так что, наверное, у меня уже кружилась голова, а тут еще я увидела его и… – Я слышу свой надломленный голос. Но, кажется, я не могу замедлить свою речь, понизить тон или проявить характер, контролировать себя. Потому что история разворачивается прямо передо мной, и у меня нет возможности оставаться в стороне с ручкой в руке.

– Ш-ш-ш, – говорит мне другой парамедик, мужчина с темно-коричневой кожей, тугими косичками и походкой танцора. – Все в порядке. Сейчас мы все сделаем. – Он накидывает мне на плечи шуршащее серебристое одеяло, нежно, как мать, защищающая своего ребенка от холода, затем ведет меня обратно к скамейке, на которой я сидела раньше. – Вы ведь не из веганов или сыроедов? – уточняет он.

– Что? Нет.

– Подождите.

Он уходит почти вприпрыжку и возвращается минуту спустя с чашкой густого кофе со взбитыми сливками и пончиком в шоколадной глазури.

– Съешьте, – требует он. – Вам нужен сахар.

– Я правда не думаю, что у меня шок.

– Съешьте.

– Надеюсь, оно органическое? – Я дожидаюсь, пока раздражение отразится на его лице, прежде чем откусить пончик. – Шучу.

Мы улыбаемся друг другу. Потом я вспоминаю, что́ находится под деревом, и улыбка сползает с моего лица.

– Детектив уже здесь. Он захочет поговорить с вами. Вы справитесь?

Я подкрепляю силы еще одним глотком кофе.

– Разумеется.

Парамедик уходит. Женщина в униформе наматывает пронзительно-желтую полицейскую ленту вокруг дерева, где лежит мертвый мужчина, теперь укрытый простыней.