Амурская соната Чёрного Дракона

– Я… – сказала Лиза.

Вода дрогнула. Рядом с отражением Лизы проявилась другая фигура – женская, в длинном чёрном платье, с профилем, который упрямо не давался памяти. Сердце Марины болезненно ухнуло в живот: узнавание без названия – хуже, чем забытьё.

– Мама… – прошептала Лиза.

Фонари вспыхнули. Сад исчез. На его месте возникла маленькая комната: пианино у окна, потертый коврик с геометрическим рисунком, кофе – горький, утренний, и звонкая капля на подоконнике. «Дом». Но не этот, не нынешний, не их. И всё равно – дом.

– Марина! – голос Улуна резанул, как смычок по эску, – Вернись!

Она с усилием сорвала взгляд с «комнаты» – как отрывают руку от липкой ленты. Хрипло вдохнула. Снова – холодный сад, чаша, стражи. Они стояли очень близко – протянутые пальцы были у самой кромки света, чуть не касаясь тени Марины. Казалось, ещё полшага – и эти пальцы поймают её «вчера».

– Идём, – сказал Улун. – Мы прошли. Но город взял своё.

Марина не сразу поняла, что именно он имел в виду. Поняла только когда они спустились с площадки и снова вошли под арку, туда, где фонари свисали ниже, а нефритовые листья звенели глуше. В горле у неё поднялась яркая, детская паника: «каким был родинка у мамы на левой щеке?» Она видела лицо матери – всегда видела: рабочий халат, нитка на запястье, две серебряные заколки. А теперь – пустое место, белая маска без черточек. Не пропало всё; исчезло «как именно».

– Дыши, – сказал Улун. – Это не навсегда. Город всегда берёт «мелкую деталь», если ему дорого главное.

– Главное? – глухо спросила Марина.

– Ты с дочерью идёшь дальше, – ровно произнёс он. – Это – главное. Остальное – детали. Он их берёт, чтобы ты не оглядывалась.

Лиза молчала. Марина видела – как та, сама того не замечая, водит пальцем по ребру бумажной птицы: раз, два, три. От этого движения стало легче: «рядом». И всё же, идя вперёд, Марина не удержалась – чуть-чуть оглянулась, типичным человеческим «на пол-глаза». И её взгляд упёрся в стражей – те стояли там же, где она их оставила, только теперь поверх плащей у них лежали тонкие снежные искры. И в каждой искре отражалась луна.

– Не оборачивайся, – сказал Улун, словно успевая раньше её. – Здесь оглядка – приглашение.

Они свернули на боковую дорожку, где фонари висели реже, а вместо нефритовых листьев у деревьев были длинные, ломкие подвески, как у веток ивы, только с пепельной корой. Под ногами вода – тончайшей плёнкой, как стекло – и Марина, осторожно, не глядя вниз, ступала по своей тени, как по верёвке канатоходца.

– Мы подходим к середине, – сказал Улун. – Там будет испытание на слух. Не на зрение – на слух. Ты справишься.

– Почему я? – Марина попыталась улыбнуться.

– Потому что ты музыкант, – просто ответил он. – Город уважает тех, кто умеет держать тему.

Середина Сада оказалась не центром, а кругом – площадкой в окружении фонарей, которые чисто физически свисали на уровень плеча. Любое неловкое движение – и ткань фонаря с тихим шуршанием коснулась бы лица. В центре – каменная чаша, такая же, как у Врат, только больше. Вода в ней была настолько гладкой, что Марине показалось – это вовсе не вода, а отлитое зеркало. И луна в нём – правильная, как оттиск монеты.

– Говори, кто ты, – предложил Улун не гордо, не торжественно – буднично. – Только без «фамилия-имя-отчество». Здесь их не спрашивают.

Марина вдохнула. В голове был шум – не город, не фонари – её собственный: бессонная дорога, тяжёлый воздух чужого дома, Лизины пальцы на запястье, смех, который она услышала сегодня впервые за всё это. И вдруг – словно кто-то выключил лишние дорожки – шум перекрыла тихая, простая мысль: «я – та, кто идёт и держит».

– Я – Марина, – сказала она. – Я держу идущее со мной.

Вода в чаше не дрогнула – и это было страшнее, чем если бы дрогнула. Но фонари вокруг медленно, как по команде, взяли один и тот же ритм – чуть-чуть кивнули, и этот кивок прошёлся волной по кругу. Где-то невдалеке, в тех рядах фонарей, которых они не видели, отозвался глухой колокольчик – один удар. И стало ясно: город услышал и не возразил.

– Теперь ты, – сказал Улун Лизе.

Лиза посмотрела в воду – и в отражении снова была «не нынешняя»: волосы длинней, в глазах – тёмный свет, которого у Лизы никогда не было, и на шее – тёмная раковина. Девочка прикусила губу, чуть-чуть – как в детстве перед «пианино для гостей», и сказала очень тихо:

– Я – Лиза. Я хочу, чтобы меня звали по-настоящему. Но я не скажу. Потому что моё имя – рядом со мной, и я не отдам его воде.

Вода – дрогнула. Совсем еле-еле, как улыбка. Фонари вокруг вздохнули едва слышно. И где-то, в том слое теней, где ходят стражи, что-то огорчённо отступило, как кошка, которой не дали пройти на подоконник.

– Прошли, – сказал Улун.

– И что он взял? – спросила Марина, чувствуя безымянную пустоту там, где недавно шуршала мамина заколка.

– Ты узнаешь, – ответил он. – Но не сейчас. И это тоже милость.

Они пошли дальше, избегая смотреть в свет и ловя тени, как рыбаки ловят правильную струю. Стражи, не приближаясь, мелькали между деревьями, как перерезанные мечом кляксы туши: то тут, то там, – но к ним уже не подходили близко. Сад будто «признал» их, но всё равно прислушивался, не решаясь отпустить без напутствия.

На дальней кромке, там, где фонари становились реже, а деревья – толще, воздух неожиданно потеплел. Не по-летнему, нет, – как в небольшом чайном доме, куда только что занесли угли в жаровне. Пахнуло лёгкой копотью, апельсиновой коркой и дымком благовоний. Прямо над дорожкой, на тонких бамбуковых полосках, висели крошечные свитки – как календарики счастья в китайских лавках. На каждом – один знак. Свитки покачивались, едва заметно шурша. Иногда какой-то свиток отплывал от линии и летел чуть впереди – как будто указывал тропу.

– Это для тех, кто не слышит, – сказал Улун. – Город всегда даёт два способа пройти. Но лучше – первый.

– Музыка? – догадалась Марина.

– Музыка, – кивнул он. – Или память. Но память он уже попробовал на вкус.

Марина подняла скрипку. Не до игры, казалось бы; и всё же – пальцы сами нашли привычное. Она коснулась струны едва-едва, почти не извлекая звука, – щекой уловила тонкую вибрацию воздуха. Фонари, словно вежливый хор, ответили микроскопическим кивком. И дорога впереди «собралась»: перестала переливаться, как жидкий свет, стала более «земной». Можно идти.

– Сюда, – сказал Улун.

Поворот – и снова арка. Эта – тяжелее, ниже, как будто её камни повисли на шею, тянут к земле. Под аркой на камне – выщербленные жесткие линии, уже не плавные, а как нацарапанные ногтем. Марина внезапно вспомнила: в детстве на даче пальцем выцарапывала на мокрой крыше старой будки «Марина была», и эти буквы – страшной правды «здесь я побыла». Тот же характер.

– Здесь многие возвращались, – сказал Улун спокойно. – И многие – пропадали. Мы пройдём. Ты – будешь держать. Я – буду считать. Лиза – не отвечать.

– Кому? – спросила Лиза.

– Всему, что назовёт тебя по имени, которого у тебя не было, – произнёс он очень мягко. – Даже если имя будет красивым.

Они шагнули, и Сад будто втянулся. Фонари стали почти касаться волос; их бока тепло царапали плечи. Звук от шагов перестал отдавать в камень – стал уходить внутрь, в фонари, в ткань воздуха. Нефритовые листья над головой звенели – тихо, как невидимые бокалы, которыми чокаются привидения. Слепой порыв ветра пронёсся – и в сразу пяти фонарях вспыхнули начали и погасли крошечные искры – как если бы кто-то внутри них посыпал тонкий песок на угли.

– Не чихай, – шепнул Улун. – Придётся потом объясняться.

Марина с трудом удержала смешок. Чем ближе они подходили к дальней стене Сада, тем отчётливее чувствовалась «организация» пространства: фонари не просто висели – они дышали общей фразой, древней, как пятиступенный лад, и простая, как считалка. «Раз-два-три-четыре-пять – кто идёт, тот пусть идёт». Марина подстроила дыхание под этот «раз-два-три-четыре-пять», и стало легче: тело само нашло шаг.

– Слышишь? – спросил Улун.

– Да, – сказала она. – Он сам себе дирижёр.

– И ты – концертмейстер, – кивнул он. – Держи.

Они вышли к узкому мостку над мелкой, как блюдце, заводью – не река, не пруд, просто «лужа в вечность». В ней отражались не фонари и не деревья – чужие лица. В одно мгновение Марина увидела, как в нижней воде смотрит девочка лет десяти – упрямая, кудрявая, чужая – и держит за руку женщину в чёрном платье. И сердце Марины, уже знавшее, что это – «ловля», всё равно дернулось: «Держать крепче».

– Не смотри вниз, – сказал Улун.

– Я и не смотрю, – сказала Марина.

Лиза ступила на мосток и неожиданно легко прошла его, почти не тронув плоскость. Подошвы её ботинок еле касались досок – и доски отвечали не скрипом, а почти музыкальным «динь». Марина пошла следом, удерживая ровный, «безэмоциональный» шаг, – и в этот момент из-под мостка, как рыба, выскользнула холодная тень и ударила в воздух. Удар был не физический – звуковой: незримая «ладонь» хлопнула прямо по уху. Марину качнуло; мир на долю секунды стал двухслойным, как нелепо наложенные в редакторе фотографии – луна сверху и луна снизу.

Смычок в её руке сам нашёл струну. Одна нота – ровная, чистая, без вибрато, – и слои сложились. Тень, не найдя «пустоты», в которую можно провалить, ушла обратно.

– Молодец, – коротко сказал Улун. – Дальше – проще.

– Ты всегда так говоришь, – выдохнула Марина.

– Потому что иначе мы остановимся, – ответил он.

Впереди фонари вдруг поредели. Ветер – если это был ветер – прошёл по Саду, и серебряные медузы засветились сильнее. Открылось место, где дорожки сходились в одно – узкое, словно бамбуковая тропинка. Сбоку на невысоком постаменте стояла маленькая курильница: круглая, на трёх лапках, с львом на крышке. Из её рта шёл холодный дым – серый, с синеватой полосой. На каменном бортике курильницы были вырезаны две крошечные буквы: «тихо».

– Здесь город просит «тихо», – сказал Улун, глядя на Марину. – И платит за это правом пройти.

– А если не «тихо»? – спросила Лиза.

– Тогда «громко», – пожал плечами он. – И платить будешь ты.

Марина приложила палец к губам. Её дыхание стало тонким, «зимним». Они шли – три тени, три дыхания – по узкой тропке, где любые слова расплывались в туман и тут же возвращались призрачными двойниками. Стражи сопровождали их, как караульные фонари на ночной переправе, но теперь держались на расстоянии; маски-сферы отражали не людей, а сами фонари – бесконечность кругов в кругах.

И – почти внезапно – Сад закончился. Как заканчивается длинный свиток: не обрывается, а складывается под пальцами, чтобы позже кто-то другой развернул с первого метра. Перед ними – новый свет, более плотный, зеленоватый. Проёмы, похожие на рты рыбин, которые выводили в другой ярус. Там пахло совсем иначе: водой, камнями, в которых «живет» уголь, и – далёким рёвом. Рёв был не человеческим и не звериным – длинный, глубокий, как если бы огромная медная чаша, наполненная рекой, ударила в саму себя.

Марина поняла, что на секунду зажмурилась; открыла глаза – и поймала взгляд Улуна. Он улыбался – той самой мягкой улыбкой, за которое его так удобно недолюбливать и так легко доверяться. «Чай» – подумала Марина. «Чай, которому веришь в холод».

– Мы прошли Сад, – сказал он. – И он забрал у тебя малость, чтобы ты не оборачивалась. Это цена за то, чтобы идти по прямой. Дальше – Водяной Дворец. Там город будет уже не шептать, а говорить вслух. И спрашивать – не словами.

– Я готова, – сказала Марина. И вдруг услышала, как это звучит похоже на «я готова» перед сценой. Руки перестали быть чужими.

– Я тоже, – сказала Лиза. Она посмотрела на свою бумажную птицу, погладила крыло, как шерсть кота, и спрятала журавлика в карман: – Если что – дашь мне «такты», мама. А я… я не соглашусь на имя, которое не моё.

– Я дам, – сказала Марина. – И проведу.

Сад лунных фонарей за их спиной ещё какое-то время дышал – их дыханием, их шагами, их темой. Потом фонари мягко, почти дружелюбно, качнулись – и застыли, подобрав свет. Ветви нефритовых листьев тихо, как дождь в августе, позвонили. И в этом звоне Марина вдруг услышала, как в детстве, когда она совсем маленькая, кто-то говорил ей: «Не бойся воды. Она – слушает». Она хотела прикоснуться к этому «кто-то», но не стала: договорилась с собой не оглядываться.

– Вперёд, – сказал Улун.

Они шагнули туда, где зелёный свет рождался не на бумаге фонарей, а в самой воде. Где Зеркальный Хабаровск не только отражал, но и создавал. Где – как сказал Улун – «говорят не словами». И Марина крепче перехватила футляр, потому что в таких местах музыка – не украшение, а ключ.

Она знала, что Сад попробовал вытянуть из неё то, что любил город – частности. И знала, что он оставил ей главное – её движение. Отныне, пока она держит шаг и тему, фонари на невидимых нитях покачаются вместе с ней, а стражи отражений в масках воды так и останутся по краям – не врагами, но и не друзьями: слушателями.

И когда с дальнего уровня, словно из глубин Амура, докатился новый, грудной удар – как у очень большого гонга, – Марина не вздрогнула. Она просто сделала следующий шаг. И ещё один. И – вдох, выдох – нашла новый такт в зелёном свете.

Глава 15. Водяной Дворец

Когда последний фонарь Сада остался позади, туман расступился, и из воды поднялся дворец. Левая половина – белый камень с резьбой волн и драконьей чешуи. Правая – сама река, застывшая в миг шторма. По прозрачным стенам медленно шли валы, не картинка, а дыхание.

– Водяной Дворец, – сказал Максим и сразу поправил себя: – Улун. Сердце Зеркального Хабаровска.

Воздух стал влажным и тяжёлым. На губах – солоноватая горечь. В ушах – низкий гул, как дальний прибой. Дышать хотелось осторожно, чтобы не тревожить эту толщу.

– Нам туда? – спросила Марина, хотя знала ответ.

– Да, – кивнул Улун и посмотрел на Лизу. – После Сада город нас «узнал». У сердца – свои стражи.

К дворцу вёл узкий серый мост без перил. Он уходил в дымку над чёрной гладью. Отражение внизу жило отдельно: вода текла как будто вспять, не в такт их шагу.

– Не смотри вниз, – предупредил Улун. – Здесь отражение тянет сильнее высоты.

Они шли медленно. Камень под подошвой то становился твёрдым, то пружинил, как мокрая глина. С каждым вдохом Марина ощущала тяжесть в теле – словно река брала её на счёт.

Внизу вспыхнули силуэты. Под мостом шли «они», но другие: у отражённой Марины – спокойное, чужое лицо; у отражённого Улуна – вместо клинка тёмная цепь, стягивающая запястье; у Лизы на шее – чёрная раковина, с которой капала вода.

– Они нас догоняют, – прошептала Марина.

– Это не мы, – ответил Улун. – Город предлагает «замены». Если они первыми войдут к сердцу, мы останемся там, в отражении.

Мост мелко затрещал. Из трещин потянулись струйки, холодные петли обвили щиколотки.

– Держим шаг, – коротко скомандовал Улун. – Не бегом. Раз – вдох, два – шаг, три – выдох.

Последние метры они почти прыгнули. Стоило ступить на каменную площадку у ворот, как мост позади беззвучно провалился – будто его и не существовало.

Ворота были высоки, как дом. По резьбе шли драконы и облака. Между досками тихо шептала вода. Створки сами приоткрылись, и внутрь вылился мягкий бирюзовый свет.

– Не трогайте воду, – напомнил Улун, переступая порог. – Здесь каждая капля – глаз города.

Первый зал был как колодец, открытый к небу: вода стекала по стенам вверх и вниз одновременно, собираясь в прозрачные нити. В них проступали лица – не стеклянные маски, а живые тени. Они смотрели не на людей, а сквозь.

В центре – широкий бассейн, вокруг – фигуры. Сначала казалось, каменные. Но это были люди, покрытые соляной коркой. Глаза закрыты, пальцы – в человеческих, узнаваемых жестах.

– Они… живы? – спросила Марина тише.

– Были, – ответил Улун. – Кто ошибся на имени, тени или ритме, тот остаётся. Город «смотрит» их глазами. Не смерть, но и не жизнь – остановленное.

Одна из фигур медленно повернула голову. По щеке скатилась тонкая струйка.

– Идём, – сжато сказал Улун. – Пока нас не сочли лишними.

Коридоры вели глубже. Потолок опустился так низко, что Марина коснулась его ладонью. Пол прикрывала тонкая вода. В ней отражались не они, а чужие: девочка с косами, седой мужчина, женщина в чёрном. Эти отражения звали – не голосом, а привычкой.

– Мама, – прошептала Лиза. – Это ты. Только не ты.

Одно из отражений подняло голову и улыбнулось. Марину потянуло вниз: ноги налились, дыхание стало вязким. Улун перехватил её за локоть.

– На тень, – коротко сказал он. – Смотри на свою.

Марина упрямо перевела взгляд на чёткую полосу у ног – собственную тень. Волна чужого «узнавания» схлынула.

Зал за залом – и наконец огромная ротонда. Потолок здесь был из сплошной воды – гладкой, как озеро. На возвышении – трон из чёрного обсидиана, мягко светящийся изнутри. За ним – стеклянная стена, за которой река текла в обратную сторону. В углах – каменные «уши» с дрожащими водяными кольцами: дворец слушал.

– Сердцевина, – произнёс Улун. Он вынул свёрток. Под тканью вспыхнули зелёные искры: Камень Звезды Дракона был с ними. – Здесь он не украшение. Он – тональность. С ним можно разорвать «связку» с охотниками и открыть безопасный ход.

– Мы сможем… уйти? – спросила Марина.

– Если выдержим три проверки: кто ты, где твоя тень, чем держишь шаг, – ответил Улун. – И если город примет нашу ноту.

С потолка сорвались капли и в полёте сложились в фигуры. Это были стражи Дворца: водяные тела и ледяные маски. За мутным льдом угадывались лица – живые, но без тепла. Они не шагали – нарастали.

Снаружи, за стеклянной стеной, город менял чертёж: улицы сворачивались, мосты тянулись, закольцовывая дворец. Зеркальный Хабаровск сжимал их, как ладонь – воду.

– Времени мало, – сказал Улун и расставил их, как на репетиции: – Марина – сюда, лицом к трону. Одна чистая нота. Лиза – между нами. На зов по «красивому» имени не отвечай. Я – считаю и держу Камень.

Он положил камень в чашу ладоней. Нефрит отозвался: звездные искры сложились в знакомый рисунок течений. Бирюзовый свет зала стал ровнее.

Стражи остановились на грани света. Их маски покрылись мелкой сетью трещинок: слышали.

– Готова? – спросил Улун.

– Готова, – сказала Марина и подняла смычок.

Первая нота – тонкая, чистая, без вибрато – скользнула под свод и коснулась «ушей». Давление в зале перестроилось: толчок, отдача, пауза. Вторая нота легла точно в паузу – пауза тоже музыка. Камень вспыхнул зеленью, стеклянная стена дрогнула.

– Держи, – шепнул Улун. – Он слушает.

У одного стража поднялась рука. По льду маски пробежали иероглифы – считалка «раз-два-три-четыре-пять». В зал вошло давление – не боль, как в самолёте при наборе высоты. Лиза ровно сказала:

– Меня зовут… – Не называй, – мягко перебил Улун. – Имя – внутри.

В этот миг в полу вспыхнули тени – чужие. Они попытались «обнять» настоящие, поймать в привычные жесты и улыбки. Марина упрямо держала взгляд на своей: плечи, футляр, локоть Лизы. Смычок не дрогнул.

– Вторая проверка – тень пройдена, – быстро отметил Улун, считывая рисунок в Камне. – Осталась третья – ритм.

Из-под трона поднялась короткая волна – не звук, толчок. Марина поймала её вдохом и положила ноту сразу после, в нужную тишину. Волне не за что было уцепиться – она ушла мимо.

Ледяные маски начали таять. Вода стекала по плечам стражей и падала на пол, рассыпаясь каплями. За стеклом река остановилась. На миг – вдох.

– Сейчас, – сказал Улун. Он поднёс Камень к обсидиану. Зелёный свет нефрита и чёрный блеск трона встретились, как две ноты в унисон. Стена разошлась, открывая узкий ход – не вверх и не вниз, а вслух: туда, где гул города становился голосом.

Последний страж протянул к Лизе руку. В ледяной маске блеснуло имя, чужое, но похожее на правду.

– Я не откликнусь, – сказала Лиза твёрдо. – Моё имя – рядом со мной.

Лёд осыпался. Фигура рассыпалась в воду.

– Ход открыт, – сказал Улун. – Выйдем – город перестроится. Охотники пойдут следом. Их больше, чем стражей.

– Тогда – сейчас, – ответила Марина.

Они втроём шагнули в проход. Камень в руке Улуна ещё раз вспыхнул и погас – выдержал тональность. За спиной водяной свод шумно вздохнул, будто закрылся клапан большого сердца. И уже на пороге, когда зелёный свет впереди стал плотнее и ниже, снаружи прокатился первый низкий удар, как от огромной медной чаши. Город ответил.

Проход вывел их в круглый зал без углов. Свод держали десятки тонких чаш с водой – уши. Свет шёл не от ламп – от влаги. На полу – три круговые дорожки: Имя, Тень, Ритм. – Здесь город не спрашивает словами, – сказал Улун, ставя Камень на центральный пюпитр. – Он сравнивает звучание. Марина подняла смычок. Лиза коснулась своей тени. Зал вдохнул.

Проход из Сердцевины вывел их в круглый зал без углов. Свод держали десятки тонких чаш-«ушей», наполненных водой. На полу светились три кольцевые дорожки: Имя, Тень, Ритм – тусклые, как линии ладони. – Здесь город не спрашивает словами, – сказал Улун. – Он сравнивает звучание. Имя держим внутри, вглядываемся в свою тень. Марина – ведёшь одной чистой нотой. Они сделали первый шаг к трону.

Глава 16. Путь к трону

Едва они двинулись, Водяной Дворец ожил. Стены, по которым стекали тихие струи, загудели громче; вода поднялась вверх, будто кто-то перевернул течение. Бирюзовый свет потемнел до густого сине-зелёного и стал исходить уже от самих потоков. Залы сдвигались, меняя очертания.

– Он нас заметил, – сказал Улун, и шум почти заглушил голос. – Теперь Дворец будет сопротивляться.

Пол под ногами дрогнул. Тонкая плёнка воды ожила и поднялась прозрачными щупальцами. Они ударили по ботинкам, сбивая шаг. Марина инстинктивно отступила, но Улун крепко перехватил её за запястье.

– Не стой. Здесь нельзя медлить.

Лиза шла чуть впереди, прижимая к груди бумажного журавлика. Глаза бегали по стенам – она слышала дыхание дворца так же ясно, как музыку.

Сверху тяжёлые капли падали на пол и расползались в мини-воронки. Некоторые вытягивались в тонкие руки с прозрачными пальцами и цеплялись за ткань, волосы, запястья. В их журчании слышались приглушённые голоса – женские, мужские, детские; в интонациях угадывались старые речные песни.

– Не слушайте! – крикнул Улун. – Это оставленные – те, кто остался здесь. Голоса тянут в воду.