
Полная версия:
Сны про не вспомнить
Следователь открыл глаза. На мгновение его взгляд остановился на зеркале над камином. В нём отражался угол потолка и кусок стены, но отражение было странно пустым – не физически, а словно лишенным смысла. Казалось, зеркало показывало не саму реальность, а лишь её бесцветный отпечаток.
Он встал и прошёлся по комнате, ни к чему не прикасаясь. Всё выглядело слишком привычно, чтобы считаться нормальным. Пространство казалось застывшим в бездействии так долго, что начало накапливать чужое присутствие.
Анненков остановился посреди гостиной и взглянул на кресло. Представил Софью, сидящую в нём. Молчащую, улыбающуюся. Представил, как она поворачивает голову и смотрит прямо на него.
Страха не было, но дыхание стало короче.
В призраков Анненков не верил, но уже не мог уверенно отвергнуть возможность чего—то иного – того, что нельзя объяснить законами, но что могло объяснить страх.
Пауза затянулась. Казалось, следователь ждал, что комната заговорит сама, но она продолжала молчать – тишиной, в которой угадывалось дыхание.
Когда Анненков вышел из гостиной, особняк показался ещё тише, словно дом слушал происходящее за стенами и теперь дышал осторожно, экономя каждый звук. У дверного проёма стояла Милена с прямой спиной и сдержанным лицом.
– Я останусь здесь до утра, – спокойно произнёс следователь.
Женщина кивнула, будто ожидала этих слов.
– Хорошо, я приготовлю вам комнату.
Она бесшумно шагнула вперёд и повела его наверх, в старое крыло, где раньше размещали гостей. Коридор был длинным и скрипучим, с тёмными картинами и молчаливыми часами.
Выделенная комната оказалась угловой, с большим зеркалом, тумбой и аккуратно застеленной кроватью. Из окна открывался вид на сад, но за стеклом виднелось только отражение комнаты. Кровать была непривычно широкой, одеяло идеально ровным, а подушка пахла свежим крахмалом. Анненков сел на край, провёл рукой по покрывалу и прислушался – в доме стояла всё та же настороженная тишина.
– Если что—то понадобится… – негромко сказала Милена, избегая его взгляда. – Моя комната прямо под вами.
Анненков кивнул, не желая продолжать разговор и нарушать тонкую грань недосказанности.
Закрыв дверь, он снял пиджак и осторожно положил табельный пистолет на тумбочку. Всё выглядело привычно и правильно, однако чувство чужеродности не отпускало. Пространство не принимало его – не агрессивно, а равнодушно, словно произошёл временный сбой в координатах. Здесь время не шло, а будто замерло, оставив только напряжённую пульсацию в висках.
Иван лёг на спину, сложил руки на груди. Затем повернулся набок, чтобы не слышать своего дыхания в замкнутом пространстве. Сон не шёл. Глаза закрывались, но разум отказывался отпускать контроль, будто кто—то в полутьме ждал: замри – и я приду.
Он не запомнил момент, когда сознание отпустило его. Всё произошло мгновенно: только что слышал собственные мысли, а в следующий миг уже проваливался в густую тёмную воду сна, у которой не было дна.
Проснулся он внезапно – не от звука и не от движения, а словно кто—то мягко позвал из глубины сна. Первое, что увидел Анненков, была Софья, спокойно сидевшая на краю его кровати.
Она сидела совершенно неподвижно, не издавая ни звука, не делая ни единого лишнего движения. На её лице не читалось ни страха, ни упрёка – лишь тишина, от которой становилось тесно в груди. И усталость, похожая на ту, что он уже замечал в глазах Оксаны, но здесь она была другой – прозрачной, будто прожитая боль оставила после себя лишь тихий шелест.
На её плечах лежала шаль, тонкая и полупрозрачная, словно сотканная из утреннего тумана. Свет, проникающий сквозь окно, мягко выделял её силуэт из темноты, и казалось, даже воздух боялся потревожить очертания этой невозможной гостьи.
Софья медленно наклонилась к нему, словно проверяя, поверит ли он происходящему. Её пальцы легко коснулись его щеки – прикосновение было невесомым, как дуновение, но холодом отозвалось вдоль позвоночника.
Резко поднявшись, Иван сел на кровати и ощутил, как от неожиданности перехватило дыхание. Он огляделся в полумраке комнаты и убедился: всё по—прежнему, пространство пусто, и ничто не нарушало привычной, тяжёлой тишины.
Сердце билось учащённо. Анненков провёл рукой по лицу, коснувшись места, где только что чувствовал её пальцы. Кожа горела, хотя в комнате было прохладно.
– Сон, – произнёс он тихо, будто убеждая себя. – Всего лишь сон.
И всё же взгляд его невольно опустился к краю кровати, словно подсознательно ища подтверждение виденному.
На покрывале, сложенная так, будто её аккуратно сняли перед сном, лежала шаль – белая, почти невесомая, как дыхание, оставленное на прощание. От неё исходил лёгкий запах лаванды и ещё чего—то – слишком живого и знакомого, чтобы это можно было забыть.
Рассвет наступил незаметно, не золотым приливом, а прозрачной серостью, медленно просачивающейся сквозь щели ставен и старые, исцарапанные стёкла. Дом просыпался постепенно: внизу щёлкнул выключатель, где—то скрипнула дверь, затем раздались осторожные, утренние шаги ещё не совсем проснувшихся людей.
Анненков уже был на ногах, собранный и выбритый, с привычной сумкой, куда всё было сложено без излишеств. Ночь ушла из комнаты, но осталась в мыслях и теле, как след прошедшей лихорадки, – когда ты уже встал, говоришь и действуешь, но где—то глубоко внутри ещё пульсирует жар.
Он оглядел комнату. Всё было на своих местах: одеяло ровно, подушка взбита, пистолет лежал в кобуре. Всё – кроме одного. Шали не было. Ни на покрывале, ни на полу, ни на спинке кресла. Она исчезла, словно растворилась вместе со сном, случайно проникшим в реальность.
Следователь машинально обыскал комнату. Милена не могла бы убрать вещь, о существовании которой он сам ещё не успел до конца задуматься. Но ткань исчезла, как исчезают тени, когда перестаёшь на них смотреть.
Спустившись вниз, он ощутил, как дом ожил: в кухне звякала посуда, кто—то торопливо открывал окна, в холле переговаривались двое сотрудников – вероятно, из технической экспертизы. Всё возвращалось в норму. Почти.
На крыльце Анненков остановился, будто решая что—то. Машина стояла у ворот, покрытая утренней влагой, словно терпеливо дожидаясь его возвращения. Медленно приблизившись, он открыл дверцу и завёл двигатель – тот отозвался глухо, словно нехотя, вторя тревоге, поселившейся в душе. Но взгляд его задержался на фасаде дома – на окнах, карнизах, чуть выцветшей лепнине под крышей, которые казались уставшими, будто у старика, лишившегося тайны, но сохранившего её боль.
Анненков хотел покинуть это место – не только физически, но и всеми силами души, которых обычно хватало, чтобы не оглядываться. Машина тронулась с места, но он чувствовал: случившееся не закончилось, лишь свернулось глубоко внутрь, как инстинкт, ожидая своего часа.
Автомобиль медленно проехал по гравийной дорожке между старыми липами. Шины тихо хрустели по влажному камню, и кузов чуть дрогнул, проезжая неровность у ворот. За спиной остался дом, а впереди начинался день – будто менее настоящий, чем всё, что осталось позади.
Если бы кто—то в эту минуту взглянул на окно кабинета профессора – второе слева на углу, – он увидел бы Софью. Она стояла неподвижно, словно боялась нарушить тонкую грань между присутствием и исчезновением.
Это была не копия, не отражение в стекле и не иллюзия – перед окном стояло нечто, чего невозможно было спутать ни с чем известным. Софья находилась там, реальная и в то же время отстранённая, почти растворённая в утреннем свете, словно уже принадлежала не этому миру, а чему—то иному – трудноопределимому и ещё не названному.
Её лёгкая улыбка была едва заметна, но в ней теплилось нечто живое – выражение, остающееся в памяти надолго, как неоконченная фраза или несказанное слово, обещающее не конец, а продолжение.
Глава 6
День тянулся вязко, как сквозь мутное стекло, покрытое тонким слоем старого жира. Солнечный свет, пробиваясь через высокое окно, ложился на стол Анненкова тусклым прямоугольником, в котором пыль плыла медленным дождём. Кабинет пропитался рутиной: тихое щёлканье клавиш в соседней комнате, редкие шаги по коридору, сдержанные голоса за дверью, пахнущие кофе и усталостью. Всё было так, как всегда. И это «всегда» угнетало.
Следователь слегка наклонился вперёд, тупо глядя в серую папку, в которой не осталось ничего, способного взволновать. Фамилии, даты, протоколы – круг, из которого не выбраться. Следы, казавшиеся когда—то обещанием развязки, теперь увяли в сухих формулировках экспертиз. Он читал машинально, без попытки понять, скользя взглядом по буквам, которые уже не складывались в слова. Мысли разбивались о внутреннюю стену бессилия.
Он потянулся за ручкой, провёл ею по краю листа, словно хотел процарапать гладь действительности, но даже это движение казалось обречённым. Всё застыло: кабинет, дело, он сам. Механизм следствия дал сбой, оставив лишь пустоту между строк.
В этот момент телефон ожил резким, чуждым звуком, словно звонок пришёл не по линии связи, а прямо из другой реальности. Аппарат вздрогнул, как от боли, и снова настойчиво зазвенел – будто зов о помощи. Номер был незнаком. Не раздумывая он поднял трубку.
– Анненков. Слушаю.
Пауза – короткая, как вдох перед признанием.
– Здравствуйте… – Голос на другом конце дрожал тонкой струной. Женский, молодой. – Меня зовут Марина. Я работала в доме профессора Рикошетникова в тот трагический вечер, на приёме. Меня пригласили через агентство. Я думала, это просто подработка… а потом всё это…
Слова срывались, как капли из треснувшего сосуда. Анненков не перебивал. Голос звучал искренне, но под ним чувствовалась неуверенность и тревога – дрожь, которую нельзя подделать.
– Что вы хотите сообщить? – спросил он мягко, почти по—отечески, откидываясь на спинку стула. Пальцы сжимали трубку крепче.
– Тогда, на приёме… я видела одну вещь. Мне казалось, это не важно. Просто жест. Но теперь… я не могу спать. Мне кажется, что это было… – голос её оборвался, почти исчез.
– Вы в безопасности, Марина, – сказал он, глядя на дверь, за которой продолжалась безликая тишина ведомства. – Приезжайте сейчас. Это может быть важно.
В трубке послышался вздох, которым принимают решение, способное изменить многое.
– Хорошо. Я приеду сейчас. Только… вы точно будете там? Один?
– Я буду ждать. И вы не останетесь без защиты, – ответил он и только потом понял, как пересохло в горле.
Раздался щелчок – линия оборвалась, оставив пустоту. Анненков медленно опустил трубку и задержал взгляд на чёрном пластике, будто там ещё сохранялось тепло чужой тревоги. Звонок не ушёл в прошлое, он остался в воздухе, растёкся по стенам холодным туманом.
Следователь встал и подошёл к окну. У здания было пусто, даже ветер, казалось, затаился. Он почувствовал: сейчас что—то изменится. Слова, услышанные по телефону, были не просто информацией – знамением. Ткань дела начала шелестеть.
До приезда девушки оставалось не больше пятнадцати минут. Он ещё не знал, что именно она скажет, но внутренний щелчок уже произошёл.
Она вошла осторожно, будто боялась нарушить какой—то внутренний порядок. На пороге замерла, едва слышно вдохнула и только затем шагнула вперёд. Свет из окна осветил её бледное лицо, высокие скулы и лёгкий блеск на висках – след недавнего страха.
На Марине было простое тёмное пальто, не по сезону лёгкое, с помятыми рукавами – так бывает, если долго держать его в руках. Под ним тонкий свитер приглушённо—оливкового цвета и юбка до щиколоток, едва заметно колышущаяся при движении. Туфли с потёртыми носами были слишком открыты для погоды, и пальцы ног судорожно сжимались внутри – то ли от холода, то ли от напряжения. Волосы, тёмно—каштановые с мягким рыжим отливом, были собраны в торопливый пучок, из которого выбивались пряди, выдавая спешку. Глаза серо—зелёные, усталые, наполненные чем—то застывшим, тревожным.
Анненков встал, молча указав на стул. Девушка села, сцепив пальцы на коленях. Руки её заметно дрожали.
– Я благодарна, что вы… – начала она и осеклась, не найдя опоры в собственной фразе. – Простите. Волнуюсь. Я просто… должна это сказать.
Следователь не торопил. Он раскрыл блокнот, положил рядом ручку так, чтобы не отвлекаться.
– Говорите спокойно, Марина. Сейчас важно каждое ваше слово.
Она кивнула и несколько секунд молчала, проверяя, на месте ли голос.
– В тот вечер я работала в особняке впервые. Меня наняли через агентство. Нас было трое, распределили по зонам. Мне досталась сцена – следить за столиками с напитками, менять бокалы, подавать закуски. Всё шло обычно. Софья подошла к микрофону, улыбалась, а потом вдруг потеряла равновесие, пошатнулась и упала.
Голос Марины стал чуть увереннее, словно воспоминание укрепляло её слова.
– Я инстинктивно сделала несколько шагов к ней, даже потянулась вперёд, хотя не знала, чем могу помочь. Люди повскакивали, кто—то закричал. Я подбежала, но не слишком близко – нам запретили мешать. Профессор уже был рядом. Сначала он стоял над ней, потом опустился на колени и, казалось, держал её за плечи.
Девушка опустила взгляд, словно не решаясь сказать главное, но всё же выдохнула и продолжила:
– Я была совсем рядом, метрах в двух. И увидела: он резко наклонился над ней, будто что—то говоря. А потом его левая рука сделала очень точное движение. Два пальца… – она повторила жест в воздухе, – будто вложил ей в рот что—то. Это было слишком быстро для осмотра. Я не видела самого предмета, но жест был очень уверенным. Он точно знал, что делает.
Анненков записывал молча, лишь раз взглянув на неё – не как следователь, а скорее, проверяя правду по дрожи её зрачков.
– Вы уверены, что Софья уже была без сознания? – уточнил он после короткой паузы.
Марина сразу же кивнула.
– Да. Она лежала неподвижно. Руки, глаза – ничего не двигалось. Мне показалось, жизнь уже ушла. Но он наклонился. И сделал это быстро и уверенно. Совсем не спонтанно.
– Возможно, он пытался помочь? – осторожно спросил Анненков.
– Нет, – дрогнувшим голосом сказала девушка. – Если бы хотел помочь, повернул бы её на бок, проверил дыхание. А он вложил что—то ей в рот. Словно хотел, чтобы она что—то приняла или проглотила. И тут же отдёрнул руку, поднялся, и только потом к ней подбежали остальные.
Анненков не перебивал. Диктофон на столе ровно пульсировал красным огоньком, фиксируя каждое слово. Он чуть наклонился вперёд, позволяя словам девушки разворачиваться медленно, словно клубку, где за ниткой страха тянулся узел смысла.
– Вы можете описать, как именно он это сделал? – тихо спросил он.
Марина задумалась.
– Как будто он долго репетировал это движение. Никакой суеты. Его рука… – она снова повторила жест, – прошла по её щеке, задержалась возле губ и тут же исчезла. Я сначала подумала, он поправляет что—то, но это был не жест утешения. Это был жест, наполненный чужим смыслом. Слишком точный, чтобы быть случайным.
Следователь перевернул страницу блокнота. Почерк у него был ровный и спокойный, как движение руки по воде. Он задал ещё два уточняющих вопроса – о расстоянии, об угле обзора. Девушка отвечала чётко: неуверенность ушла, страх же остался, но теперь это был страх перед значением воспоминаний, а не перед ними самими.
– Спасибо, Марина. Вы правильно поступили, что пришли, – сказал он наконец. – Если потребуется, мы обеспечим вам защиту. Пока – никому ни слова, даже агентству.
Девушка едва заметно кивнула и медленно встала, словно боялась потревожить что—то, оставшееся в кресле после её слов.
Он проводил её до двери. Их прощание было сдержанным, взгляд её на миг задержался на его лице – и исчез.
Когда дверь закрылась, тишина вернулась в кабинет. Но теперь она была другой: не привычной рутиной, а глухой и вязкой, полной чего—то тревожного и неопределённого. В ней негромко скрипнули ручки кресла, когда Анненков снова сел. Перед ним лежали записи: ровные строки, в которых слово «жест» встречалось слишком часто.
Он провёл пальцем по бумаге, будто проверяя, осталась ли в ней дрожь её рук. Слова на глазах приобретали форму, и эта форма могла быть капсулой, таблеткой или… приказом.
Это была первая настоящая подвижка за долгое время.
Начальник следственного управления встретил его холодным взглядом, в котором сквозило раздражение, вызванное не сутью дела, а самой попыткой нарушить безупречную чиновничью инерцию. Кабинет был обставлен строго и дорого, в нём пахло кожей, лакированным деревом и неприступностью.
– Ходатайство? – переспросил он, не поднимая глаз от бумаг, и в голосе уже слышалась усмешка. – Вы хотите, чтобы я подписал бумаги и запустил процесс, который завершится тем, что судья получит на стол заявление на обыск у одного из самых уважаемых учёных страны? Вы действительно собираетесь просить санкцию на вторжение в жизнь человека, известного в Европе, цитируемого в академических журналах, человека, который завтра будет принимать гостей из Австрии и Японии?
Анненков стоял прямо, руки за спиной, но пальцы уже дрожали от скрытого напряжения.
– Да. У нас есть свидетель, которая была на месте и видела всё сама. Она описывает не просто ситуацию, а конкретный жест – резкий, целенаправленный и явно осмысленный. По её словам, профессор вложил что—то в рот потерявшей сознание Софье – возможно, капсулу или таблетку. Это не догадки. Она подробно описала движение и несколько раз повторила его без колебаний. Это не случайная фантазия, а отчётливое воспоминание, которое вызывает у неё страх. Она не просила денег, не стремилась привлечь внимание, а просто не могла больше молчать. У нас есть достаточные основания для подачи ходатайства на обыск. Дальше пусть решает суд.
Начальник театрально откинулся в кресле и тяжело вздохнул, будто от него требовали не санкции, а личной жертвы.
– У нас есть слова какой—то девчонки с приёма. Без документов, без проверки и без статуса. Прислуга, Иван Сергеевич. Вы ведь понимаете, что она даже не постоянный сотрудник, а случайный человек, временная единица, которой никто не интересовался ни до, ни после события. Ни рекомендаций, ни обязательств, ни даже удостоверения в деле. Она может исчезнуть завтра, и мы даже не вспомним её фамилии. Не врач, не эксперт, даже не сотрудник лаборатории. И вы хотите, чтобы на основании её сбивчивых впечатлений, сказанных под влиянием эмоций, мы ворвались в дом академика? Человека, читающего лекции за границей, получающего награды от королевских научных обществ, того, кто в следующем месяце будет представлять страну на международном конгрессе? Вы хотите, чтобы его фотографии украсили первые полосы жёлтой прессы с заголовками вроде «Профессор – отравитель»? Только потому, что девочка из агентства решила, будто заметила нечто подозрительное?
Анненков ответил без заминки:
– Не просто впечатлений. Она дала точное описание действия профессора. Наклонившись над Софьей, он совершил движение, не характерное для оказания первой помощи: это не проверка пульса, не попытка реанимации, а намеренное действие. Его рука поднялась к её лицу, пальцы коснулись губ, и он вложил что—то ей в рот. Это Марина описала не с чужих слов и не по намёкам, а из своей памяти, повторив жест трижды одинаково. Я проверил её намерения: она не искала выгоды, не пыталась использовать ситуацию. Она испугана, но абсолютно последовательна. Её рассказ не путается в деталях – наоборот, с каждым разом становится только чётче. Психологически это не воображение, а травматическое воспоминание, запечатлённое в теле. Весь разговор записан на диктофон с временными метками. Я готов предоставить запись и организовать очную ставку при необходимости.
– Хотите, я тоже вам кое—что расскажу? – Начальник поднял глаза, и голос его стал жёстким, с оттенком сдержанной злобы чиновника, которого вынуждают смотреть не вперёд, на карьеру, а под ноги. – Девяносто процентов заявлений – бред, ложь или искажение. Это поток, Анненков, бесконечный и липкий, как канализация. Кто—то что—то увидел, кто—то подумал, кто—то подслушал. Сотни заявлений, тысячи слов – и всё разваливается при первом же допросе. Вы сами это прекрасно знаете. Это не следствие, это болото, в которое нас постоянно пытаются втянуть. И теперь вы хотите затащить туда имя Рикошетникова? Хотите, чтобы на стол судье лёг документ, где фигурирует профессор, обладатель международных премий, человек, лекции которого публикуются в Nature и который, между прочим, возглавляет консультативный совет по этике в науке при президенте? Вы предлагаете превратить его кабинет в сцену дешёвого криминального шоу? Вынести из его дома бумаги, книги, личные вещи, а потом позволить третьесортным блогерам публиковать фотографии, как научный мэтр сидит на табуретке в коридоре, потому что молодой следователь увидел в словах горничной уголовную перспективу? Этого вы хотите?
Следователь сжал зубы. Внутри него росло знакомое чувство – холод, смешанный с гневом, возникающий всякий раз, когда правда сталкивается с железным лбом «репутационной осторожности».
– А если она права?
– А если, Анненков, она просто испугалась? Или решила привлечь внимание? Может, узнав о смерти девушки, она начала пересматривать в памяти всё, что видела, добавляя значение каждому жесту? Теперь каждая эмоциональная свидетельница – автоматический повод для судебного преследования? Мы работаем не с воспоминаниями и страхами, а с фактами. А фактов, уважаемый, у вас нет. Только голос на диктофоне. Нет ни капсулы, ни следов вещества, ни доказуемого мотива. Психологическая достоверность – не юридическое основание. Хотите истину? Несите материальные доказательства. С подписями, результатами экспертиз и юридической перспективой. Пока их нет. И вы это знаете.
Наступила тишина. Формально начальник был прав. Но что—то внутри Анненкова отчаянно кричало: нет, он не прав.
– Вы свободны, – тихо сказал начальник.
Дверь закрылась за ним беззвучно. Анненков шёл по коридору, словно сквозь вязкий воздух. Внутри всё гудело от злости и бессилия. Он ясно видел лазейку, в которую можно было пролезть, но стоял перед ней с завязанными руками. И самое страшное – понимал, что это не предел.
Пока машина везла его к дому профессора, Анненков сидел почти неподвижно, будто внутри него шёл тихий и безжалостный суд. Внутренний голос, обычно спокойный и ясный, теперь звучал с сомнением: правильно ли он поступает? Хватит ли у него не доказательств – их и правда не было, – а характера, чтобы взглянуть в глаза человеку, которого давно считали неприкасаемым? Он мысленно повторял каждую фразу, оттачивая интонации, ища ту тонкую грань между давлением и выдержкой, когда слова не ломают человека, а лишь подтачивают его. Всё должно быть выверено до малейших оттенков: сначала прямой взгляд, затем пауза, потом голая правда. Он не мог позволить себе слабости. Если не надавит сейчас – дело застынет.
Когда в окне появилась калитка особняка, он уже точно знал, с чего начнёт. Машина остановилась плавно и бесшумно. Воздух снаружи был влажным, прохладным, пропитанным запахами хвои и нагретого камня. Дом возвышался на участке, будто изолированная сцена, где каждое движение неизбежно становится частью спектакля.
Анненков подошёл к двери и нажал кнопку звонка – раздался один короткий гудок, похожий на выстрел. Дверь открылась через несколько секунд. На пороге стояла Милена Робертовна – безукоризненно прямая, с напряжённо сжатыми губами и идеально выглаженным передником.
– Господин Анненков? – уточнила она, узнав его, но в голосе сквозила настороженность. – По какому вопросу, если не секрет?
– Личный визит. Мне нужно поговорить с профессором, желательно с глазу на глаз, – спокойно ответил он, не меняя тона.
Милена коротко кивнула и пригласила его войти. В доме пахло полированным деревом и сухой, выверенной тишиной. Она жестом указала на просторную гостиную и, когда он сделал несколько шагов, спросила без лишней суеты:
– Вы надолго, Иван Алексеевич? По поводу… того дела?
– Я хотел бы обсудить это лично с профессором, – уклончиво ответил он.
– Понятно, – сказала она и скрылась за двойными дверями.
В гостиной было прохладно. Часы на стене тикали громко и мерно, и это тиканье вдруг показалось ему странно угрожающим. Через несколько минут Милена вернулась. Лицо её оставалось непроницаемым.
Она пошла вперёд, и шаги теперь звучали чуть громче, чем следовало – возможно, из—за напряжения. Знакомый маршрут, ни единого взгляда назад, ни слова. Ровная осанка и точные жесты выдавали привычку годами провожать гостей одним и тем же путём. Остановившись у кабинета, постучала дважды – негромко, но отчётливо, затем приоткрыла дверь и произнесла:
– К вам следователь, Вениамин Степанович.
Отступила в сторону, освобождая проход.
Профессор Рикошетников сидел в глубине кабинета, словно в театральной декорации, идеально соответствующей его статусу. Тяжёлый стол из красного дерева, старинный глобус с выцветшими латинскими буквами, шторы, чуть колыхавшиеся от сквозняка, – всё источало выдержанную респектабельность. При появлении следователя профессор не встал, только поднял взгляд, полный холодного и безупречно воспитанного безразличия.