Экспроприация

Миша окончил свой рассказ и швырнул на стол измятый подписной лист. В нём жались друг к другу всего лишь пять подписей за кандидата. Одна из них принадлежала Мишиной Святой. Скорая, скромная, сутулая буква «С» и к низу хвостик.

Я скомкал этот лист и швырнул его в мусорное ведро. В эту самую секунду предвыборная Мишина кампания завершилась. Мы проиграли. Народ выбирает не нас.

Наша гостья слушала рассказ с огромным интересом, а потом посоветовала:

– А чего вы голову-то морочите? Заплатите и всё.

– Нечем, – возразил я. – И деньги непонятно куда нести. Не военкому же в кабинет: «Здрасьте, мы тут со взяткой, но вы, наверное, догадались, товарищ майор».

– Нет, конечно. Не военкому. Он не берёт напрямую. Он в том году потерял (как бы) дело одного призывника (за недорого, кстати), а тот девочку изнасиловал.

– И что? – спросил Миша.

– Ничего. Еле отмазался.

– Кто?

– Оба, – подумав, ответила она. – Вам нужно через председателя медицинской комиссии вопрос решать.

– А кто это?

– Да Рагин же. Доктор Рагин. Позвонить ему? Я могу.

В ответ на наши изумлённые взгляды она объяснила, что работает медицинской сестрой и хорошо знает Рагина.

– Позвони, – попросил я.

Она ушла ненадолго в ванную, а потом вернулась с ясной информацией:

– Вам нужно успеть до конца октября. Как деньги соберёте, позвоните мне. Я скажу куда и когда.

Сумма за пацифизм равнялась шести моим тогдашним зарплатам. Нам предоставили скидку. Поразительно! Скидку нам! Миша улыбался и, сидя на стуле, как-то даже пританцовывал. Он водил плечами, убирал волосы за уши, поглаживал бороду. Сладкое чувство дезертирства.

– Как тебя отблагодарить? – поинтересовался я.

– Оплатите такси, а? Мне к маме за город ехать.

Она уехала (эвакуировалась?), а мы впервые в жизни стали думать о том, как очень быстро и по возможности легально отыскать большую сумму денег.

Не могу припомнить, как её звали. Вертятся какие-то имена, но ни в одном я не уверен. Миша назвал её попросту «Ангел». Вскоре и я привык.

С этого дня мы перестали жить и начали зарабатывать. В военкомате Миша (что далось ему нелегко) выпросил перенос призыва на декабрь. Так можно при наличии определённых обстоятельств. Миша что-то соврал про ремонт крыши в доме матери. «У мамаши крыша протекает», – твердил он, притворяясь на всякий случай слегка слабоумным.

Таким образом у нас оставалось два месяца на то, чтобы собрать деньги. Почти половину сразу же выдала Мишина Святая, свершив тем самым обыкновенное чудо. Откуда взяла – непонятно. Наши женщины всегда немножко откладывают – такая вот жизнь.

– Остальное зависит от меня, – констатировал Миша.

– От нас, – возразил я.

– Ты теперь не только мой друг. Ты больше. Ты мой товарищ, – едва сдерживая слёзы, сказал тогда он.

И это было трогательно. За окном дрожал холодный вечер с розовым закатом, который отражался сразу во всём: в сухих листьях, окнах панельки напротив, в лицах прохожих, особенно в их глазах. Мы отправились в парк и там, под деревом, распили одну на двоих бутылку дешёвого, но немецкого вина. Город опустел, и бутылку мы протирали влажной салфеткой. Это бушевала эпидемия коронавируса, которая тогда казалась смертельной и великой. Длился карантин, но все работали. (У нас ведь не столица, строгости нет.) Вечерами сидели дома, береглись. Страшные были времена: несчастные люди душились бессмысленными масками и говорили, говорили, говорили об этом. Умирали люди. Часто страшно и мучительно. Это меняло нас. Но сами мы не очень-то ждали смерти. Пили вино под деревом и тёрли холодные носы. Этот вечер навсегда со мной. Стоит подумать – и я там. Настоящая победа над временем.

Где-то четвёртую часть своей зарплаты я теперь откладывал в томик Маркса. Миша днём работал на старом месте, а ночью (ночь через ночь) сторожил недострой в соседнем дворе. По выходным мы ударно шабашили. Это невероятно, до удивления утомляло. После таких выходных ломило кости ещё дня три и все жилы казались надорванными. Вскоре я стал бояться выходных и до сих пор я радуюсь им с опаской. Постоянно клонило в сон. Паёк наш состоял в основном из гречки и варёной курицы. Специи не использовали, чтобы не провоцировать аппетит. Алкоголь тем более. Пили зелёный чай. Радовали желудки карамельками. Естественно, мы мгновенно похудели. У меня приплюснулась задница, почти исчезла, как туман высыхает на солнце. Мне её было жалко. Смотря на неё в зеркало, я думал: «Это же моя задница. Она всегда жила со мной, а теперь спина и дряхлые ноги голодного».

Как-то в понедельник во время овощного ужина (Святая нам возила с огорода картофель и перец) я спросил Мишу:

– Может, ты зря? Отслужил бы годик и всё. Не думаешь, что всё это позорно?

– Нет, – был ответ. – Всю жизнь мы с мамой за всё платили. От бинта до образования, от штрафа за курение, анализов в больнице, от сортирных услуг до поверки счётчика. Ни льгот, ни пособий, ни доброго слова. Только «плати, плати и плати». Ничего я государству не должен. Это оно мне хорошенько торчит! Ни сегодня, так завтра они (то, что сейчас называется государством) захотят повоевать. Враги же кругом. Окружают. Меня? Нет. Их окружают. (До меня никому нет дела. Сдохну – бесплатно в канаву не отнесут.) Враги… И все враги абстрактные – это очень удобно. Абстрактного врага нельзя победить. Но с ним можно воевать бесконечно. А на деле они (те, кто называются государством) элементарно поиздержались. Зубы слишком дорогие, тачки, шлюхи, новенькие розовые органы дорогущие нынче. Они обязательно будут воевать, а такие ребята, как мы с тобой, Юрочка, обязаны будем стать героями этой бойни. Без героев на войне никак. А герой – он чаще всего мёртвый. Лежит – позирует скульптору, который памятник лепит. Неужели ты думаешь, что я боюсь казармы и примёрзшего к рукам автомата? Нет, конечно. Нормально мне будет в казарме. Я просто не хочу. Мне обидно их слушаться. У государства бывают послушные детки, а бывают выродки. Вот я не хочу быть героем. Я – выродок, дезертир. Давай, Юрочка спать. Мужик заедет за нами в шесть утра.