Экспроприация

– Дело серьёзное, – настаивал он. – Сейчас время такое, что возможны провокации. Бдительность лишней не бывает. Ты не смейся, рассказывай давай.

Я выбрался из ямы и как мог объяснился. Борисович не поверил, но ушёл. Часа через два вернулся и спросил:

– Конкретные размеры колодца согласованы с собственником?

– С кем?

– С Александром Сергеевичем.

– Дедом Сашкой? Ну да, примерно. – Зачем-то я добавил на его, Борисовича, языке: – Метраж утверждён. Всё штатно.

Глава ушёл, а к вечеру, когда я уже заканчивал (таскал канатом ведра с землёй), он явился с участковым и сказал, что могила должна иметь стандартные размеры, а то непорядок.

– Ты, может, до ядра дороешь, и что я тогда в ответ на областной запрос отпишу? Да, товарищ младший лейтенант?

Худой, бледный, тихий участковый лишь кивнул. Мы играли с ним в лапту в школьные годы.

– Серёж, – не отставал от него Борисович, – каким образом мы, в случае чего, будем доказывать, что у нас тут могила, а не, допустим, окоп?

Участковый понял, что отмолчаться не выйдет, и произнёс:

– Следует привести проект места захоронение в соответствие со стандартами.

– А где они – стандарты? – спросил я. – В каком акте закреплены?

– Давайте поручение от собственника возьмём на случай чего, – предложил он после минутного раздумья. – Если будет запрос из района или области – покажем. Вы договор с собственником не заключали?

– С Дедом Сашкой? Договор? Вы его видели? Он в сознание приходит раз в два часа.

Я источал пот, мокрая резинка шорт тёрла бока, хотелось в туалет и воды, побольше чистой холодной воды! Очистив лопату о половинку кирпича, я позвал их:

– Идёмте к собственнику.

Дед Сашка порос щетиной. День-два и она станет бородой. Глаза потемнели, губы высохли. Пахло спиртом, ватой, травяным настоем, резиной перчаток, немытым телом – болезнью, в общем.

Борисович говорил от волнения сложно, но Дед Сашка всё понял и ответил:

– Пусть копает. – И добавил: – Быстрее. – А потом ещё: – Поглубже. До воды. Только не топите.

Борисович пожелал выздоровления и пообещал выделить работника (тётю Машу) для уборки помещения, что было очень кстати. Участковый сфотографировал телевизор, шкаф и микроволновку на случай кражи. Я съел пирожок с повидлом, запил всё молоком и пошёл дорабатывать.

– Он же не увидит. Вырой обычную могилу, – предложил Борисович.

– Обещал ведь, – возразил я. – Стыдно потом будет. Да и, может, поправится ещё. Выйдет посмотрит, и что я ему скажу?

– Не поправится.

К сумеркам я закончил. Вынул лестницу, огородил яму цветным поясом от халата, прикрыл брезентом и поставил предупреждающее гнилое ведро. Зашёл к Деду Сашке. Он не спал. Смотрел в синее вечернее окно.

– Почти готово, – доложил я. – Земля уже влажная, но воды нет. Глубоко получилось. Завтра вычерпаю землю, которая обвалится за ночь, стены подровняю, накрою капитально чем-нибудь. Шифером, например. И финиш. Надеюсь, конечно, не пригодится. Будешь под помои использовать.

Старик благодарно прикрыл глаза.

– Держись, Дед, – сказал я на прощание.

Работница соцзащиты уходила со мной, обещая вернуться в полночь, чтобы дать обезболивающее. Она шепнула мне:

– Сыну сообщили, что умирает. Обещал приехать.

Сразу домой я не пошёл. У меня имелось задание: сбегать отцу за пивом. Он заблаговременно выдал сто рублей. Я пришёл в наш местный магазин «Ольга» и вдруг обнаружил, что карманы мои пусты. Злой, с проклятиями, я вернулся к яме и стал искать купюру, полагая, что выронил её где-то там. Моё ограждение – пояс от халата – уже оборвали какие-то хулиганы, а ведро отфутболили в кусты.

Не понимаю, как это произошло. Свесившись над ямой, я светил в неё телефоном, просматривая сантиметр за сантиметром, а потом оскользнулся и упал вниз головой. Сперва мне показалось, что позвоночник мой сломан. Робко пошевелившись, я выяснил, что цел и даже не сильно ушибся. Я взглянул на телефон – он не принимал сигнал, что неудивительно. Сигнал в посёлке всегда обещал желать лучшего (разговоры с чердака или холма за домом).

Хорошая получилась могила, метра три в глубину. Я попытался выбраться, упираясь в стенки могилы руками и ногами, но земля осыпа́лась. Сначала упал пару раз, расцарапав запястья, а потом устал, присел отдохнуть.

Кричать стеснялся. Ночной крик с кладбища – это страшно, а когда найдут – будет ещё и смешно. Вообще в подобных ситуациях (называю их «ловушка») я ощущаю невероятное спокойствие. Быстро млею и даже получаю удовольствие. Вот и теперь я наслаждался прохладой. Усевшись поудобнее, я о чём-то задумался и просидел так минут пять. Потом, однако, меня посетила неприятная мысль: самое близкое к смерти место. Даже так: я близко к смерти. И, наконец, самая страшная догадка: как и все, я когда-то умру. Мысль о моей личной, родной смерти вдруг сработала удушающим образом. Так жалко мне себя стало! А потом следом и всех, кто меня любит. Жил, жил и умру! Весь я умру, до последнего ноготочка. Как-то раньше удавалось уворачиваться от этой мысли, а теперь она ласкала мои щёки тёплыми, солёными поцелуями.

– Не сломался? – услышал я верху.

Наш поселковый платоновский Бог заговорил со мной. Звали его «Борисович».

Он спустил мне лестницу и, когда я выбрался, сообщил, что Дед Сашка умер.

– Я сказал, что ты с ямой закончил. А потом решил проверить.

– Свободна могилка, – стряхивая землю с брюк, сказал я.

Всю ночь мы с Борисовичем не спали: созывали старух, звонили в ритуальное агентство «Ангел», выносили во двор лавки для собирающихся скорбеть соседей, ездили в магазин на «Ниве» за водой и хлебом. Участковый составил акт и договорился с врачом, чтобы тот не забирал тело в морг.

– Чего мучить – возить по жаре? – повторял он, прикрыв фуражкой телефон.

Среди вещей усопшего мы обнаружили список, в котором значились суммы, а напротив статьи расходов: столько-то на поминки, столько-то на отпевание, а 10 000 рублей – мне. Борисович мне вручил наследство при участковом, который потом заставил написать соответствующую расписку.

Утром, часов за пять до выноса тела, когда уже был заказан поминальный обед в кафе, привезены были пирожки с рисом и мясом, мы обнаружили, что не куплен крест, который устанавливается на свежую могилу. Гроб есть, как и говорил Дед Сашка, костюм есть, канаты, а креста нет.

– И деньги как назло уже потратили. Что же это он? – задумался Борисович. – Может, украли?

Денег мы потратили даже больше: скинулись соседи понемножку и Борисович из муниципальной кассы выделил несколько тысяч. Дед Сашка бы не допустил такого – в его представлении – позора. Но в воровство я не верил. Что это за преступление: кража креста в день похорон?

Почти сразу я догадался, что старик так поступил специально: хотел себе холмик и только. Чтобы он со временем сравнялся с землёй и исчез. Чтобы не разрыли.

– Нельзя так, – настаивал Борисович. – По людям нужно пройти и подсобрать. Давай пробежим? Сам не пойду, а то подумают ещё нехорошее.

Помявшись, подумав, помолчав, я предложил:

– На мои купим. На заработок.

Борисович понял и как мог меня утешил:

– С Игоря потом стрясёшь. Он, может, на подлёте уже.

В ритуальной лавке мы купили Деду Сашке огромный деревянный крест. Один из лучших.

Просторную, самую глубокую в карьере копачей могилу быстро и резко засыпать не удалось. Они тихонько ругали Деда Сашку за нестандарт. Некоторые мужики схватили лопаты из катафалка и стали помогать. Суетился и мой отец, нарядившийся в джинсы и туфли. Он подстриг бороду.

После похорон мы поехали запирать дом покойного. Я теперь сделался вечным свидетелем. «Муниципальная комиссия», как нас называл Борисович.

Воровать в доме было нечего, но мы всё равно проверили окна и качество замков. На сарае и погребе замки сменили на новые, предусмотрительно приобретённые Борисовичем утром.

В какой-то момент я остался в опустевшем, проводившем хозяина доме один. А именно в комнате с приоткрытым шкафом. На его верхней полке, свёрнутый валиком, лежал серый шерстяной свитер под горло. Я хорошо помнил его со времён ночной рыбалки, на которую нас с Игорем брал Дед Сашка.

Быстренько я примерил свитер – как раз. Он казался новым, хотя и пах стариковским шкафом. Меня не смутило. Крупная вязка, рельефные швы на плечах, плотная резинка на талии – хемингуэевский стиль.

Видимо, Дед Сашка тщательно берёг эту вещь. Носил по случаю. Я припомнил, что на самой рыбалке на нём болтался драный пиджак и тельняшка, а в свитер он переоделся, когда привёз нас домой. Он тогда сразу уехал куда-то. Запомнилось.

«Вот и в расчёте!» – подумал я, повязал свитер на талию и быстренько побежал к себе, потея, как роженица.

Борисовичу я ничего рассказывать не стал, чтобы он не терзал расписками.

Отец дня через три прекратил своё пьянство, и мы провели хорошую неделю: заливали дорожку бетоном к душу, жарили вечером шашлыки, смотрели старое кино по телевизору под чай.

Потом я уехал.

В свитере я пару раз ходил на свидание зимой и однажды на работу. Он отлично смотрится на мне.

Надеюсь, мой подарок Деду Сашке тоже в самый раз. Пусть лежит спокойно и не мёрзнет. Место обогретое.

июль 2022

Феодосия

Пам-пара-пам

Настроение – штучное. Пейзаж осени коснулся сердца и напомнил о лучших мгновениях. Разнообразие цветов позволяет снова поверить в Бога. Солнечные лучи прокалывают вату тумана и – Боже ты мой! – греют! Наверное, сегодня последний тёплый денёк. Потом бесконечная русская зима без света и ласкового воздуха.

Я решаю двигаться дальше, пиная ненужные клёнам листья. Подключившись к наушникам, я долго выбираю и наконец запускаю, прослушивая рекламу, нужную песню:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Слуцкий соответствовал моему тогдашнему вкусу. Я смотрел на него и знал, кем хочу стать. Я не боялся застопорить процесс развития собственной индивидуальности – она меня попросту не интересовала. Выпуская дым из ноздрей, он душил микрофон и горланил песню. Весь репертуар я выучил наизусть. Даже юношеские песенки.

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Группа – это и был он, Слуцкий. Остальные музыканты лишь обслуживали его талант. Если Слуцкий – книга, то они – обложка. Если Слуцкий – картина, то они – рамочка. И так далее.

Он «выстрелил» в девяностые. Пока пацаны посложнее приватизировали заводы и пароходы, он отстаивал право производить смыслы. Это потом, заряжая вены героином, Слуцкий расстреливал звуками стадионы с пэтэушниками, а они рвали на себе одежду от гордости, перекрикивая своего идола:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

В самом начале была гитара с искривлённым грифом, стихи в тетрадке и фантазия, разбухающая со скоростью раковой опухоли.

Потом слава. Всё случилось буквально за месяц. Ему звонила мама, хлюпая: «Тебя там по телевизору показывают. Неужели ты куришь?» Слуцкий сказал, что так необходимо для образа.

Убойная песня о сентиментальном уроде взорвала страну. Братки, школьники, солдаты, учительницы и менты напевали:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Дальше было то, что называется признанием. Стадионы поднятых рук. Тысячи мокрых от восторга глаз сливались в шумящий океан у ботинок.

Он и сам однажды разрыдался от волнения.

«Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!»

– хрипело отечество.

Вскоре это стало работой. Любая работа требует дисциплины, а всякую дисциплину необходимо нарушать, чтобы не свихнуться. Тогда все кололись, и он тоже стал. Классическая история вчерашнего пионера, набившего карманы денежками.

Он в интервью потом каялся. Призывал таких как я беречь здоровье, не совершать глупостей, но однажды проговорился: «Весело было. Никогда не жилось так здорово».

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

В девяностые годы за Россией присматривал дохристианский бог. Всё погибшее досталось ему в качестве жертвоприношения. Он насытился и ушёл. Слуцкий пел о пирах этого чудища, чтобы облегчить страдания его жертвам.

Когда счастливая волна схлынула, Слуцкий оказался ненужным. Прежние фанаты переросли его, отдав предпочтение девчонкам в пёстрых купальниках. Каждая из них напоминала соседку-старшеклассницу, которая прежде вежливо здоровалась у подъезда, а потом куда-то исчезла. Страна увидела, куда – в телевизор. Закатывая глаза (как учили), она мурлычет теперь в бикини:

Ля-ла-лу-ла-лу-ла-лу-ла.

Слуцкий решил умереть, но спасся как-то. Иногда думаешь: сдохну к субботе, а спустя год замечаешь, что протёрлись джинсы и срочно нужны новые. Завязав с наркотиками и пересев на водку, Слуцкий записал два лучших в своей жизни альбома, и я чуть не сошёл с ума, когда мне подарили диски. Моя жизнь изменилась и, боюсь, навсегда. Я не помню, что там было в старших классах. Кажется, один Слуцкий, непрекращающийся:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

На первом курсе я влюбился в брюнетку с веснушками. Она не перекрасилась, будучи рыжей, – нет, именно брюнетка с веснушками. И глаза цвета солнца в затмение.

Она так много знала, что я закомплексовал и уселся за книжки. Слуцкий тогда исчез куда-то. Я потом узнал, что он ненадолго возвращался к героину.

Вышло так, что у Слуцкого было два поколения поклонников. Первые – это его ровесники. Они после дефолта перестали слушать музыку. Вторые – это поколение первых россиян – моё поколение. После 2010 года Слуцкий для нас устарел, хотя иногда, тоскуя по уходящему детству, мы запускали в плеерах:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Февраль 2011 года был таким холодным, что мы бегали, а не ходили. Я ещё носил челку «под Слуцкого», но подстригал её всё короче. Вместо стандартной чёрной куртки попросил у мамы изумрудную парку с мехом, а тупоносые ботинки наконец-то выбросил.

Тётка, подвязанная шерстяным платком, смотрела на меня презрительно, но я всё равно повторил:

– Да, одну розу. Одну.

Хотелось мою веснушчатую порадовать, чтоб не сомневалась, что люблю. Одна роза круче букета.

– Зря ты без шапки – холодина вон какая. Прича того не стоит. Слушай, это… короче, типа, давай мы расстанемся с тобой, да? Просто, ну, типа, мне понравился один парень, понимаешь? Ты клёвый, смешной – не думай ничего… Помнишь, как в зоопарк ходили? Клёво было, да? Ничего? Не обижаешься? Не думаешь, что я тебя предала? Блин, это жесть какая-то.

Она меня не предала. Предательство – выстрел в спину товарищу. Расстрел товарища – не предательство.

В том атомном феврале меня опять утешал Слуцкий знакомым как бабушкины ладони:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Через неделю друг Никита прислал сообщение: «Слуцкий приезжает. Пойдёшь?»

Начавший седеть рокер гастролировал без группы. Акустический концерт. Такой ход преподносился фанатам как поиск новых форм, но, конечно же, Слуцкий элементарно не желал делиться с музыкантами.

То был мой первый концерт. Никита сказал, что непременно следует выпить, потому что в клубе дорого. Мы накачались вином, оделись во всё чёрное и пошли на окраину города в клуб с каким-то пошлейшим названием. Никита даже распустил волосы и выпрямил их утюжками. Мне это казалось забавным и трогательным.

В клубе я обнаружил обе категории поклонников Слуцкого. Нам было некомфортно вместе. Взрослые пили у бара цветные напитки из низких стаканчиков, а мы посасывали бюджетное пиво, не понимая: можно курить или нет? Тогда ещё было можно.

Наверное, мы выглядели совсем мальчиками. Будто детей пригласили на взрослый праздник и забыли о них. Чувствуя свою несостоятельность, мы кучковались стайками у сцены, боясь оказаться далеко от микрофонной стойки. Взрослые, выставив животы и груди, держались непринуждённо, как кошки среди цыплят. Одетые в нелепые свитера и растянутые джинсы, они казались нам идиотами. Представляю, что они думали о нас.

Беспрестанно терзая потными руками чёлку, я спрашивал у Никиты:

– Уже пора. Чего он так долго?

Опытный Никита был невозмутим:

– Всегда так. Жди. Он же звезда. Ты, если прославишься, тоже будешь опаздывать.

От сигаретного дыма, перегара и пота становилось тяжело дышать. Какая-то брюнетка с чёрным маникюром, чёрными веками и вся, естественно, в чёрном, рассматривала меня порочным взглядом, манерно сбрасывая пепел в пивную банку. Я оробел и зажмурился. А когда успокоился, заметил, что брюнетка самодовольно улыбается. Кажется, она родилась лет на семь раньше меня. Робкий с женщинами, я не понимал, как поступает в подобных случаях настоящий панк, поэтому всего лишь купил пива и быстренько выпил.

– Ну неужели всегда так долго?

– Всегда, – вздохнул Никита.

Из колонок заиграло родное:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Слуцкий оказался маленьким и сутулым. Удивительно большая голова перевешивала худое, не знавшее труда и спорта тело. Шепелявя, он поздоровался и принялся настраивать гитару на слух. Мы выли, а он щурился, прислушиваясь. Потом завизжали колонки, и Слуцкий поругал какого-то Витеньку. Наконец выдохнул и провёл по «ля». Замер.

– Машенька, чайку, – крикнул он.

Взрослые фанаты понимающе засмеялись. Немолодая уже девица в голубых джинсах и красном затасканном свитере принесла пивной стакан с чем-то жёлтым без пены. Слуцкий отхлебнул, улыбнулся как волк из советских мультфильмов и сыграл ещё один аккорд.

– Так… коньячку, – понимающе прокомментировал Никита, а я глянул на время: мы ждали Слуцкого два часа.

«Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!»

– подумал я.

Всё было узнаваемо: интонация, хрипы, вздохи, жесты, но чужое какое-то всё! Хорошо он играл или плохо – не знаю. Я ещё не разбирался тогда. Помню, что он раскрывал глаза не больше трёх раз – искал стакан с коньячком.

К десяти вечера я стал жалеть деньги, потраченные на билет, маршрутку и пиво. Главная проблема заключалась в том, что для Слуцкого происходящее было привычным. Ему ничего не хотелось. Лишь отыграть бы да уйти. И не видеть нас, и песни собственные не знать. С бóльшим энтузиазмом люди завязывают шнурки. Он жалел, кажется, что сочинил однажды своё легендарное:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Несколько раз он покидал сцену, а потом возвращался к гитаре, покачиваясь на коротких ножках.

– Ты красивый, Слуцкий, – орали тётки из первых рядов.

Он скалился неполным комплектом зубов.

В одну из таких пауз кто-то легонько толкнул меня в спину. Я обернулся и увидел ту чёрную – она улыбалась. Превозмогая стыд как боль, я поднял ладонь, а она ответила. Наше липкое приветствие отозвалось неприличным хлопком. Некоторые отвернулись от Слуцкого и глянули на нас. Так легко у звезды отнять внимание.

В какой-то момент Слуцкий чуть не свалился к нам, запутавшись в проводах. Было бы здорово засвидетельствовать звездопад.

– Маша, – заревел он, подстраивая первую струну. – Чайку!

Порядочно бухая Маша принесла новый стакан и что-то шепнула звезде на ушко. Сладкая улыбка, растянувшаяся по небритому лицу, не вызвала у Никиты сомнений:

– Скоро закончится.

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Как бы там ни было, мы скулили от радости, протягивая руки к утомлённому проповеднику. Неожиданно главный хит оборвался, и Слуцкий, не доиграв куплет, уплыл в каморку.

Мы просили, но он не вернулся.

– Слуцкий спит, – безучастно сообщил мордатый охранник.

– У-у-у!

Для приличия какое-то время все ещё сидели за столиками и курили. Говорить было невозможно – из колонок ревел незнакомый музон.

– Пойдём домой? – попросил я.

Двинувшись к гардеробу, мы наткнулись на Слуцкого. Рассеянный, мокрый и помятый, как пьяный дед, он шептал что-то моей чёрной брюнетке. Она повисала на нём как коромысло. Тоненькая, лёгкая, шальная. Увёл невесту, тварь алкашная!

Мы гордо обошли парочку и унеслись в будущее, а Слуцкий остался в истории выть, как собака, своё:

Пам-пара-пам.Пам-пара-пам!

Бывают дни, пригодные для воспоминаний. Открытки из архива, а не дни! Тепло в душе и вокруг неё. Однако поднимается ветер. Мгновенно темнеет небо. Листья, оставленные солнцем, тускнеют и теряют индивидуальность. Отсыревший воздух опускается в лёгкие, царапая горло.

Если и был Бог, то теперь он отвернулся. Скоро, скоро большая зима. Нужно не забыть прожить её.

ноябрь 2019

Дезертир

И все бы хорошо, да что-то нехорошо.

А. ГайдарПравда, что юноши стали дешевле?Дешевле земли, бочки воды и телеги углей?В. Хлебников

С чего бы начать?

Несмотря на то, что мы прожили с Мишей в одной квартире лет пять, я так и не понял, на кого он учился в университете. Что-то, кажется, связанное с продажами. На занятия он практически не ходил, но экзамены при этом сдавал успешно. Образование Мише оплачивала мама. Он называл её не иначе как Святая. «Моя Святая».

В июле 2020 года мы отметили наши выпускные, состоявшиеся с разницей в два дня: жареная картошка, бычки в томате, деревенские (от Святой) помидоры, белый хлеб и водка. Стол установили посреди комнаты, как гроб. Пел Летов, отпевая нашу юность, и как свечки тлели в мутной банке окурки. Из-под шва горизонта ещё пекло солнце. Вертел головой деловой вентилятор, неутомимо осматривая углы нашей скромной квартирки. Мы ухмылялись друг другу: художник и поэт. Как всегда под бутылку говорили об искусстве. Искали актуальный метод. Как из ничего создать нечто, что будет обладать признаками живого, а особо наивные люди и вовсе будут думать: живое и есть.

Миша тогда только начал писать картины, а я сочинял стихи. Думали – главное, метод. Что писать понятно, но вот как? Великая мука! Если бог наградил человека даром творчества, то сатана поставил вопрос о форме.

Когда июльский зной сменился июльской вечерней прохладой и почернело за окном, мы пошли гулять. Обыкновенное для нас продолжение вечера. Кажется, мы обошли целый город, глотая пиво. Соревновались в подборе приятных тем, вели богемные разговоры, вспоминали удачи и несчастья, устало молчали. В общем, были свободны и непобедимы.

За полночь в киоске у спящего городского рынка приобрели одну на двоих булочку с маком (похожа на снаряд) и отправились спать. Миша, как и всегда, мгновенно уснул, а я всё лежал и думал об одной девушке, которую чудовищно обидел. Она оказалась глупой, но воинственной, и значит, поделом ей. Её оглушительное предложение жить вместе, как бы последовательное и логичное, на деле никак не соотносилось с моим проклятым материальным положением. Попытка это объяснить предпринималась, но мысль не прошла – чересчур абстрактная. Тогда я поступил конкретно: увёл на шашлыках поглубже в лес обезжиренную, смешливую, смуглую, одетую как шлюха на конкурсе шлюх одногруппницу, о чём признался немедленно утром. Рвать, так рвать – до крови.

Миша лежал на своём полосатом матрасе у дальней стенки, храпел и не реагировал на комаров. А они, ненасытные твари, становились всё бесстрашнее с каждым часом. Потея и нервничая, я мял одеяло, как тесто. Только с первыми тенями рассвета я смог уснуть, поэтому и проспал почти до обеда.

Был выходной день и на работу (подработка никем) идти не требовалось. Тем более, я планировал бросить эту халтуру и подыскать что-то поинтереснее (пять через два по восемь часов, например). Надеялся на диплом.

Проснувшись, я обнаружил Мишу на кухне (понурую фигуру Миши). Он пил коньяк, закусывая сыром и сливами. Бутылка уже заканчивалась, когда я, почёсываясь, явился на кухню. У плиты, прислонённый к спинке стула (второго в нашем хозяйстве), сох свежезагрунтованный холст.

Миша сразу всё объяснил:

– Святая моя денег прислала. И весть: из военкомата звонили. Ждут меня осенью. Бреют в солдаты. Швырнут в топку очередной империалистической войны.

– Войны? Где война? – спросил я.

– Будет. Капитализм уже породил все необходимые для громадной бойни противоречия. Скоро полетят самолёты, посыплются бомбы на города. Солдат пойдёт на солдата, а танк на танк. Капиталу требуются мертвецы и убийцы, и то буду я. – Произнеся всё это, Миша развёл в стороны руки: – На крест меня! На крест! Принесите крест, пожалуйста, но не учите меня стрелять!

Сквозь похмельный морок я подумал: ведь он действительно похож на Него, только пожившего и потрёпанного. Курчавые волосы до плеч, островками борода, нежные тонкие руки, кроткий взгляд. Только белый живот исколот татуировками, только кольцами пробиты соски и бесцветные рыбьи глаза не моргают, как сваренные. Он воду превращает в водку и проповедует марксизм (коммунизм? большевизм? сталинизм? социализм? ленинизм? не разобраться). Миша заметил, что я любуюсь им, и галантно, точно перед камерой, закурил. Дым рывками поплыл по квартире.

– А плана на этот случай разве не существовало? – поинтересовался я.

Увы! Мои родители (тоже святые) подсуетились и купили мне плоскостопие ещё год назад, а вот Мишина заступница оплошала. Понадеялась на авось, не доглядела.

– Ты наверняка чем-то болеешь, – предположил я, пытаясь утешить друга.