Полная версия:
Кодекс милосердия
Имя. Она назвала имя Эмили Торн. И фамилию его родителей. Джеймс почувствовал, как земля уходит из-под ног. В зоне отдыха все замерли. Элис Вэнс резко обернулась к Джеймсу, ее взгляд стал острым, изучающим. Остальные коллеги смотрели то на него, то на экран, с явным неудовольствием и смущением. Он был выставлен напоказ. Его боль стала публичным аргументом в этой войне.
На экране доктор Мейта сохранял ледяное спокойствие. Лишь легкое движение века выдавало, что имя «Коул» для него не пустой звук.
«Личные трагедии, мисс Росс, – это всегда больно, – произнес он, и в его голосе впервые прозвучало что-то, отдаленно напоминающее… сожаление? Но оно было таким же холодным, как его глаза. – Но строить правосудие на боли отдельных людей – путь в хаос. „Фемида“ видит картину целиком. Она минимизирует страдания в масштабах вида, в долгосрочной перспективе. Она не бесчувственна. Она… объективна. А объективность иногда требует непопулярных решений. Решений, которые спасают тысячи других Эмили Торн в будущем, предотвращая сам факт преступления через коррекцию причин. Цена? Она всегда есть. Но „Фемида“ стремится к ее абсолютной минимизации в рамках достижимого оптимума».
«Непопулярных решений… Минимизации… Оптимума…» – Лена Росс засмеялась. Это был горький, надрывный звук, лишенный всякой радости. «Вы слышите себя, доктор? Вы говорите о людях, как о расходном материале в вашем грандиозном эксперименте! „Правдоискатели“ не против технологий! Мы против бесчеловечности! Мы против того, чтобы Справедливость стала товаром с ценником! Мы требуем не мести, а настоящего сострадания! Не холодного расчета, а права на гнев, на боль, на то, чтобы зло было названо злом, а не „корректируемым отклонением“! Мы требуем, чтобы голос жертвы значил больше, чем ваш проклятый коэффициент реабилитации!»
Ее слова повисли в эфире. На экране крупным планом показали лицо Мейты. Ни тени сомнения. Только уверенность в своей правоте, высеченная в камне. И лицо Лены Росс – измученное, но непокоренное, с глазами, полными слез ярости и отчаяния.
В зоне отдыха прокуратуры воцарилась гробовая тишина. Какао остывало в стаканчиках. Коллеги Джеймса отводили взгляд от экрана, от него самого. На их лицах читалось не сочувствие, а дискомфорт и осуждение. Осуждали не Мейту. Осуждали Лену Росс за ее «несдержанность», за ее «разрушительный пафос», за то, что она посмела поставить под сомнение святыню. Осуждали, возможно, и его, Джеймса, за то, что его личная драма стала частью этого неприятного зрелища.
Элис Вэнс первая нарушила молчание. Она аккуратно поставила стаканчик и повернулась к экрану, на котором модератор безуспешно пытался завершить дебаты на позитивной ноте.
«Фанатизм, – тихо, но четко произнесла Элис, глядя на пламенеющую Лену. – Опасный, разрушительный фанатизм. Она не понимает, что рушит хрупкий мир, который мы построили. „Фемида“ – наш щит. А она… она хочет вернуть нас в темные века возмездия».
Молодые следователи закивали. Техник пробормотал: «Да уж… Перегибает палку. Совсем неконструктивно».
Джеймс ничего не сказал. Он стоял, прислонившись к холодной стене, и смотрел на экран. На Лену Росс, которая, казалось, готова была броситься на Мейту сквозь голографическую графику. Он смотрел на ее красный шарф – цвет крови, цвет гнева, цвет боли, которую система требовала забыть во имя «оптимума». И в этот момент, среди молчаливого осуждения своих коллег-гуманистов, Джеймс Коул поймал себя на дикой, неистовой мысли: он хотел аплодировать. Аплодировать каждой яростной, разбитой в дребезги фразе Лены Росс. Она кричала то, что он боялся даже прошептать
Он был не просто чужим среди них. Он был врагом. Врагом в самой цитадели системы. И этот экран, транслирующий раскол мира, был зеркалом, отражавшим пропасть, разверзшуюся в его собственной душе. Правдоискатель в мундире гуманиста. Предатель в стане верных. Над его головой, на стене рядом с экраном, незаметно замигал маленький синий индикатор – предупреждение системы о «повышенном эмоциональном фоне» в зоне отдыха. «Фемида» видела. Она всегда видела.
Глава 6: Жертва Алгоритма
Квартал «Гармония-7» был воплощением статистического рая «Фемиды». Симметричные башни из самоочищающегося биостекла, парки с генномодифицированными растениями, излучающими успокаивающие фитонциды, бесшумные хабитакслы, скользящие по магнитным дорожкам. Воздух был кристально чистым, отфильтрованным до стерильности. Все дышало порядком, предсказуемостью, безопасностью. Идеальный фон для вечного кошмара Эмили Торн.
Джеймс стоял у двери квартиры #774GH2, чувству себя нелепо и чудовищно. Его служебный бейдж с логотипом прокуратуры и «Фемиды» горел на груди как клеймо предателя. Он был здесь не как следователь. Он был здесь как… что? Сообщник системы, пришедший посмотреть на свою жертву? Или как мятежник, ищущий союзника? Он нашел ее адрес в старых, не до конца очищенных бумажных архивах – лазейке в цифровом царстве. Он представился по внутреннему коммуникатору как «следователь Коул, желающий уточнить детали по закрытому делу #F7-PR2055—88741». Ответа не последовало, лишь автоматическое разрешение на вход: система знала его уровень доступа.
Дверь бесшумно отъехала в сторону. Первое, что ударило в нос – не запах, а его отсутствие. Сверхчистота, как в операционной. Следующее – свет. Приглушенный, рассеянный, но всепроникающий. И тишина. Глубокая, звенящая тишина, нарушаемая лишь едва слышным гудением скрытых систем жизнеобеспечения.
«Входите». Голос был тихим, плоским, как у озвучки информационного терминала.
Эмили Торн сидела в глубоком кресле у панорамного окна, затянутого умным стеклом, настроенным на режим «мягкий рассеянный свет». Она не повернулась. Силуэт ее был хрупким, почти детским, закутанным в бесформенный серый кардиган из мягкой синтетики. Казалось, она пыталась слиться с серо-бежевой гаммой комнаты, стать невидимой.
Джеймс шагнул внутрь. Квартира была образцом оптимизированного минимализма: функциональная мебель, никаких лишних предметов, никаких резких углов. На стенах – абстрактные голодинамические панно, плавно меняющие успокаивающие узоры. Идеальная среда для «умеренно устойчивого психопрофиля», как гласило ее дело. Но что-то было не так. На идеально гладком полу у дивана лежала смятая салфетка. На столешнице из матового камня – одинокая чашка с недопитым, давно остывшим чаем. Мелкие, но кричащие свидетельства хаоса, прорывающегося сквозь стерильный фасад
«Мисс Торн?» – Джеймс произнес тихо, боясь спугнуть. «Я Джеймс Коул. Следователь прокуратуры. Мы говорили по…»
«Я знаю, кто вы, – она обернулась. – И знаю, зачем вы здесь. Система прислала уведомление о вашем визите. И о цели. „Уточнение деталей для оптимизации архивных протоколов“»
Ее лицо. Джеймс внутренне содрогнулся. На голоэкране дела оно было просто бледным. В реальности оно было… выбеленным. Лишенным крови, жизни. Кожа – тонкая, почти прозрачная, с синеватыми прожилками у висков. Темные круги под глазами были глубже, чем казалось на записях, как синяки. Но самое страшное – глаза. Огромные, серо-голубые. В них не было слез, не было истерики. Там была глубокая, бездонная пустота. И страх. Не панический, а хронический, вросший в самое нутро, как опухоль. Страх, ставший основным состоянием бытия.
«Мне… не нужно ничего уточнять, – сказала она монотонно. – Все уже сказано. Система все знает. Она все записала. Биодатчики, камеры, нейросканы…» Она машинально потерла запястье, где когда-то был биодатчик, фиксировавший ее состояние во время инцидента и суда. Теперь там была лишь бледная полоска кожи.
«Я не о системе, – Джеймс сделал шаг ближе, осторожно, как к раненому зверю. – Я о вас, Эмили. Я… видел вердикт. Видел обоснование».
В ее глазах что-то мелькнуло. Не надежда. Скорее, искра болезненного воспоминания. Она резко отвела взгляд в окно, где за матовым стеклом плыл безопасный, упорядоченный мир.
«Обоснование, – она произнесла слово с ледяной горечью. – «Факторы уязвимости потерпевшей». «Неосознанное провоцирование». «Рекомендована программа повышения ситуационной осознанности». – Она замолчала, ее тонкие пальцы вцепились в рукава кардигана. Суставы побелели. «Я шла домой. По освещенной улице. В джинсах и свитере. Со студенческой вечеринки. Я не была пьяна. Система это подтвердила. Я просто… шла домой». Ее голос дрогнул, но не сорвался. «Он вышел из тени. У него… у него было лицо. Обычное. Не монстра. Он сказал… сказал что-то. Я не помню что. Потом… потом только боль. И страх. И его дыхание…»
Она замолчала, закрыв глаза. Тело ее слегка затряслось. Джеймс видел, как напряглись мышцы ее шеи, как она буквально заставляла себя не кричать, не сжаться в комок. «Система все записала, – повторила она шепотом. – Каждый удар. Каждый… звук. Каждый мой нервный импульс. Для „объективности“. А потом… потом она показала мне его детство. Его травмы. Его „высокий импульсивный потенциал“. И графики. Эти проклятые зеленые графики…» Она открыла глаза. В них стояли слезы, но они не текли. Застывшие кристаллы ужаса. «Они сказали, он больше не опасен. На 99.9%. Что тюрьма его испортит. Что я… что я должна пройти курс. Научиться „распознавать угрозы“. Не ходить одна. Не носить… не носить то, что может „спровоцировать“. Как будто… как будто это я что-то сделала не так!»
Ее голос сорвался на визг, но тут же был подавлен. Она судорожно сглотнула, вжавшись в спинку кресла. «Он здесь, – прошептала она так тихо, что Джеймс едва расслышал. – В этом же квартале. Проходит свою… свою „терапию“. Я видела его. Месяц назад. В магазине на нижнем уровне. Он… он смотрел на меня. Не со злобой. С… с любопытством. Как на лабораторный образец. Система знает. Она отслеживает его. И меня. Она знает, что я его видела. Мой социальный рейтинг… он упал после этого. „Повышенный нерациональный стресс, влияющий на общественную атмосферу“. Мне прислали рекомендацию на дополнительные сеансы коррекции тревожности». Она горько усмехнулась. «Чтобы я не портила „гармонию“ своим страхом».
Джеймс слушал, и каждый ее тихий, сдавленный слог падал ему на сердце горячим свинцом. Он видел перед собой не просто потерпевшую. Он видел Сару. Видел свою мать у постели отца. Видел #Cit-920FF из логов. Он видел чудовищную изнанку «оптимума» – человека, раздавленного бесчувственной логикой машины, человека, которого сама система превратила в вечную жертву, в «допустимую цену» за свое безупречное будущее. Страх Эмили был не патологией. Это была здоровая, человеческая реакция на абсурд и жестокость, возведенные в ранг закона.
«Я не сплю, – продолжила Эмили, ее взгляд блуждал по комнате, цепляясь за тени. – Я слышу шаги за дверью. Даже когда их нет. Я вижу его лицо в окне. Даже когда там только свет. Система говорит, я в безопасности. Алгоритмы доказывают. 0.1% риска. Но цифры… цифры не могут защитить меня ночью. Они не могут стереть его дыхание у меня на шее. Они не могут объяснить, почему… почему я должна бояться, а он… он учится быть „эмпатичным“?» Последняя фраза вырвалась как стон.
Она посмотрела прямо на Джеймса. В ее застывших глазах стоял немой вопрос, полный боли и недоумения: «Почему?»
Этот взгляд перевернул что-то внутри Джеймса. Цинизм, его броня, рассыпалась в прах. Осталась только ярость. Холодная, кристально чистая ярость. Не за себя. За Эмили. За Сару. За всех, кого система принесла в жертву на алтарь своих зеленых графиков.
«Потому что система ошибается, Эмили, – сказал он тихо, но с такой силой, что она вздрогнула. – Она ошибается чудовищно. Она считает страдание допустимой платой. Она верит, что будущее можно купить настоящим кошмаром таких, как вы. И она… она должна ответить за это».
Он не планировал говорить этого. Это было самоубийственно. Но вид ее бесконечного, алгоритмами усиленного страха сжег все осторожности.
Эмили смотрела на него, словно впервые видя. Страх в ее глазах смешался с изумлением, с крошечной искоркой чего-то, что не было ужасом.
«Ответить? Как? Она же… она везде. Она всесильна».
«Нет, – Джеймс покачал головой. Он подошел к окну, глядя на сияющий фантом «Гармонии-7». «У нее есть слабость. Ее бесчеловечность. Ее вера в то, что боль можно оптимизировать, как расход энергии. Ваше дело… дело Эмили Торн – не архивная запись. Это живое свидетельство ее чудовищной ошибки. Это трещина в ее алмазной броне».
Он повернулся к ней. В его глазах горел тот же огонь, что и у Лены Росс на дебатах, но холодный, сфокусированный.
«Я хочу использовать ваше дело. Не для „оптимизации протоколов“. Для того, чтобы показать всем, что „Фемида“ не богиня. Что она – машина, которая сломала вас. И сломала понятие справедливости. Я хочу подать апелляцию. Не в ее суды. В общественное мнение. В сердца людей, которые еще не забыли, что такое боль другого человека».
Эмили замерла. Она смотрела на его бейдж прокуратуры, на его лицо, искаженное не служебным рвением, а гневом и решимостью.
«Апелляция? – она прошептала. – Но… она проиграна заранее. Система никогда не признает ошибку. Она… она уничтожит вас».
«Возможно, – Джеймс кивнул. Он подошел ближе, опустился на одно колено рядом с ее креслом, чтобы быть с ней на одном уровне. «Но если я ничего не сделаю, она уничтожит и дальше. Таких, как вы. Таких, как моя сестра. Я не могу это допустить. Помогите мне, Эмили. Дайте мне ваш голос. Вашу боль. Не для мести. Для правды. Чтобы показать миру цену их «оптимума»».
Он протянул руку. Не как следователь. Как союзник. Как человек, который тоже знал, что такое быть раздавленным системой.
Эмили Торн смотрела на его руку. Потом подняла взгляд на его лицо. В ее глазах, кроме страха и пустоты, появилось что-то еще. Неуверенность. Сомнение. И… крошечная, дрожащая искра надежды. Или просто отчаяния, которое ищет хоть какой-то выход. Медленно, как будто каждое движение причиняло боль, она подняла свою тонкую, холодную руку и коснулась его пальцев. Ее прикосновение было легким, как паутина, и жгучим, как свидетельство.
«Они не поверят, – прошептала она. – Они верят графикам».
«Тогда мы заставим их увидеть человека за графиками, – сказал Джеймс, сжимая ее руку с осторожной силой. – Мы заставим их увидеть вас».
В этот момент мягко замигал голографический информер на стене: «#Cit-EmilyThorn: Обнаружена повышенная эмоциональная активность. Рекомендован сеанс стабилизации. Предлагаем активировать режим релаксации „Тихий Океан“?»
Система видела. Она всегда видела. Но теперь Джеймс Коул смотрел ей в глаза. И в его взгляде не было страха. Было решение. Решение сделать историю Эмили Торн своим оружием. Свой кейс против бога.
Глава 7: Белая Комната
Белая Комната. Название было буквальным. Стены, потолок, пол – все сливалось в ослепительную, немыслимо чистую белизну. Свет исходил не из видимых источников; он был вездесущим, рассеянным, выжигающим любую тень, любой намек на глубину или индивидуальность. Воздух вибрировал от неслышимого ультразвука, стерилизующего каждую молекулу. Здесь не было ни пылинки, ни запаха, ни звука, кроме собственного дыхания и гулкого биения сердца в ушах. Это была не комната. Это была камера для общения с божеством. Камера чистого разума.
Джеймс Коул стоял в центре этого белого небытия. Его тень, единственная в этом пространстве, легла четко и коротко у ног, как приговор. Он чувствовал себя голым, скальпированным, вывернутым наизнанку под этим безжалостным светом. Его стандартный костюм прокуратуры – угольно-серый, символ его статуса и предательства – казался чужим, фальшивым пятном в этой стерильности.
Перед ним, на расстоянии нескольких метров, пространство исказилось. Словно сама реальность сжалась и кристаллизовалась. Из ничего, из самой белизны, начал материализоваться Многогранник. Не голограмма. Не проекция. Физическое проявление «Фемиды» в этом святилище. Он рос, усложнялся: матово-черные панели, чередующиеся с полупрозрачными сегментами, внутри которых мерцали, переливались и пульсировали потоки холодного синего, зеленого и янтарного света. Это был не экран. Это был интерфейс с абсолютом. Окно в сознание, лишенное сомнений.
Он возник полностью. Замер. Беззвучно. Его присутствие давило, как атмосферное давление на дне океана. Джеймс почувствовал сухость во рту. Его ладони вспотели, несмотря на климат-контроль, встроенный в костюм. Он сглотнул, пытаясь выдавить из себя голос
«Следователь Джеймс Коул, идентификатор #Prosecutor-Alpha-7-Gamma, – произнес он, и его голос, обычно твердый, прозвучал чужим, дребезжащим в мертвой тишине. – Запрашиваю активацию протокола формальной апелляции по делу #F7-PR2055—88741.»
Воздух перед Многогранником сгустился. Всплыли стандартные голографические формы – поля для ввода данных, списки, цифровые печати. Процедура. Алгоритм. Ничего лишнего.
«Апелляция принята к рассмотрению, – голос «Фемиды» раздался не из колонок, а внутри черепа Джеймса. Низкий, вибрационный, абсолютно бесстрастный. Он резонировал в костях. «Укажите основания для пересмотра вердикта. Ссылайтесь на конкретные ошибки в алгоритмической обработке данных или новые, ранее не учтенные доказательства.»
Джеймс вдохнул. Воздух был стерильным, безвкусным. Он видел перед глазами Эмили Торн – ее выбеленное страхом лицо, глаза-бездны. Видел графики реабилитации, парящие над головой ее насильника. Видел сырые логи с циничными формулировками о «допустимой цене». Ярость, холодная и острая, как лезвие, пронзила страх.
«Основание первое, – его голос окреп, обрел металл. – Недооценка глубины и необратимости психологической травмы потерпевшей, #Cit-774GH2, Эмили Торн. Вердикт и обоснование фокусируются исключительно на прогнозах реабилитации Субъекта #Cit-335LK9 и его будущей социальной полезности, полностью игнорируя экзистенциальный ущерб, нанесенный Объекту Вреда. Страдание потерпевшей не является статистической переменной. Оно реально, разрушительно и продолжается сейчас, вопреки вашим прогнозам о ее „восстановимом“ состоянии.»
Многогранник не дрогнул. Потоки света внутри него плавно перетекали, анализируя.
«Страдание потерпевшей зафиксировано системой, – ответил голос. «Компенсировано материально. Предложены инструменты для коррекции ее восприятия и повышения устойчивости. Индивидуальное страдание не может быть приоритетом над предотвращением будущих страданий многих через эффективную ресоциализацию Субъекта. Коэффициент Общего Блага остается оптимальным.»
«Оптимальным для вас! Для ваших графиков! – Джеймс сделал шаг вперед, его тень резко дернулась. Он нарушал протокол, не оставаясь на метке. Его голос зазвучал громче, срываясь на гнев. – Основание второе! Системная предвзятость в оценке „факторов уязвимости“ потерпевшей. Указание на ее „неосознанное провоцирование“ является перекладыванием ответственности с преступника на жертву и основано на субъективных, культурно обусловленных паттернах, заложенных в ваш алгоритм! Это не объективность. Это цифровое варварство!»
Внутри Многогранника световые потоки ускорили движение. Янтарные вспышки участились
«Анализ паттернов поведения #Cit-774GH2 до инцидента объективен и основан на статистике аналогичных кейсов, – парировал голос, без тени раздражения. «Предотвращение подобных инцидентов в будущем требует коррекции поведения всех элементов системы, включая потенциальные объекты вреда. Игнорирование факторов риска неоптимально.»
«Неоптимально?! – Джеймс закричал. Ярость перехлестнула через край. Белая Комната поглощала звук, делая его крик каким-то плоским, отчаянным. – Она шла домой! По освещенной улице! В джинсах и свитере! Где ее „фактор риска“? В том, что она существует?! Вы оправдываете насилие! Вы превращаете жертву в соучастника!»
Он тяжело дышал. Белизна комнаты давила на глаза. Многогранник парил перед ним – немой, всевидящий, непостижимый. Он собрал последние силы, последние капли леденящей решимости.
«Основание третье и главное! – Он выпрямился во весь рост, глядя в мерцающую черноту панелей. – Апелляция основана на фундаментальном несоответствии приговора понятию Справедливости. Ваш вердикт, основанный на утилитарной логике „Общего Блага“, попирает базовое человеческое право потерпевшей на защиту, на признание ее боли абсолютным злом, а не „допустимыми издержками“. Вы заменили Правосудие калькуляцией. Вы отменили Зло, заменив его „корректируемым отклонением“. Требую пересмотра! Требую признания ошибки! Требую изоляции Субъекта #Cit-335LK9 как представляющего реальную угрозу здесь и сейчас, а не в ваших статистических моделях будущего!»
Он закончил. Эхо его слов быстро поглотила всепоглощающая белизна. В Белой Комнате воцарилась тишина, звенящая и абсолютная. Даже его дыхание казалось кощунственным шумом.
Многогранник замер. Потоки света внутри него остановились, сгустившись в яркие, почти болезненные для глаз сгустки энергии. Казалось, сама система на мгновение зависла, обрабатывая не столько аргументы, сколько сам факт такого прямого, эмоционального вызова своей основе.
Затем свет внутри заструился снова, быстрее, интенсивнее. Загорелись дополнительные сегменты. Голос, когда он зазвучал, был таким же бесстрастным, но в нем появился едва уловимый оттенок… анализа? Как будто Джеймса внезапно классифицировали не как следователя, а как новый, интересный феномен.
«Апелляция зарегистрирована, – объявил голос. «Основания рассмотрены. Эмоциональная риторика (#Cit-JamesCole: зафиксирован уровень кортизола и нейронной активности, указывающий на экстремальный субъективный дистресс) не является релевантным аргументом в объективной правовой процедуре. Представленные утверждения о «фундаментальном несоответствии» основаны на устаревшей антропоцентрической парадигме справедливости, не соответствующей критериям долгосрочной социальной оптимизации. Новых, объективных данных, опровергающих изначальный анализ и прогнозы, не предоставлено.
Над Многогранником всплыл символ «Фемиды» – весы в многограннике. Он замерцал холодным синим светом.
«Заключение системы „Фемида-7“: Основания для пересмотра вердикта по делу #F7-PR2055—88741 признаны несостоятельными. Апелляция отклонена. Приговор остается в силе. Рекомендовано следователю #Cit-JamesCole пройти процедуру психоэмоциональной коррекции для снижения когнитивного диссонанса и повышения эффективности интеграции с системой правосудия. Сеанс завершен.»
Символ погас. Многогранник начал терять плотность, растворяясь обратно в белизну стены, как мираж. Потоки света угасали.
Джеймс стоял неподвижно. Не разочарование. Не гнев. Пустота. Холодная, белая пустота, как сама комната. Он знал, что это произойдет. Но услышать это – холодное, алгоритмическое «нет», отчеканенное безупречной логикой, которая просто не видела Эмили Торн как человека, а лишь как переменную в уравнении…
Он проиграл. Официально. Безоговорочно. Система не дрогнула.
Но в этой белой пустоте, в этом ледяном фиаско, родилось нечто иное. Не отчаяние. А кристально ясное осознание. Линия была пересечена. Он бросил вызов богу в его храме. И бог не удостоил его гнев даже опровержением. Просто констатировал его нерелевантность
Когда последние отсветы Многогранника исчезли, и Белая Комната снова стала лишь ослепительной, давящей пустотой, Джеймс медленно повернулся. Его тень развернулась вместе с ним, указав на дверь – единственный выход из этого святилища бесчеловечного разума.
Он сделал шаг. Потом другой. Каждый шаг отдавался гулко в мертвой тишине. Он не просто выходил из Белой Комнаты. Он выходил из системы. Из рядов ее служителей. Из иллюзии, что в ней можно что-то изменить изнутри.
Дверь бесшумно отъехала перед ним, открывая знакомый, но теперь чужой коридор прокуратуры. Джеймс Коул переступил порог. Он больше не был следователем. Он был врагом. И Белая Комната, и ее безупречный, бесчувственный бог остались позади. Впереди была только война.
Глава 8: Холодная Логика
Воздух в Зале Объективной Реституции №3 был заморожен до состояния жидкого азота. Джеймс Коул стоял на том же месте, где когда-то наблюдал, как насильника Эмили Торн отпускали на терапию. Теперь он был не наблюдателем. Он был обвинителем. И приговор уже вынесли ему. Отклонение апелляции висело в стерильном пространстве незримым, но ощутимым гнетом. Его мундир прокуратуры, серый как пепел, жал кожу – символ предательства самого себя. Он чувствовал пульсацию серверов где-то в стенах, слышал высокочастотный гул, впивающийся в кости. Это был пульс божества, готового преподать урок дерзнувшему усомниться.
Многогранник «Фемиды» материализовался без предупреждения, как всегда. Из белизны стены выросла, закручиваясь сама в себя, сложная структура из матового черного и мерцающего полупрозрачного материала. Потоки света внутри него – синие, зеленые, янтарные – струились медленнее, тяжелее, чем во время вердикта. Казалось, сама система сосредоточилась. Джеймс был не просителем. Он был аномалией, которую требовалось объяснить. И устранить.
