В садах Эпикура

Меня очень увлекали «Демон» Лермонтова и «Каин» Байрона, и непрограммные стихи непрограммных поэтов. Конечно, ничего не следует преувеличивать. Я запоем читал графа Сальяса, Конан Дойля, Стивенсона и т. д. Чаще я воплощался в их героев, а не в Люцифера или князя Андрея. Я зачитывался Шолом-Алейхемом: грустил над «Мальчиком Мотлом», «Блуждающими звездами» и печальной повестью «Стемпеню». Я очень любил театр. Мать не жалела на это денег, сама мне доставала билеты, никогда не ограничивала меня. Я отлично знал репертуары Художественного, Малого, Большого театров. И это увлечение не следует преувеличивать. Были и другие.

Начиная с восьмого класса, моим ближайшим товарищем стал Женя Вольф. Об этой дружбе я еще расскажу. Мы встречались ежедневно, дружили до самозабвения. Так вот, Женька Вольф организовал общество любителей бани. Мы собирались в воскресенье целой компанией и уходили в Сандуновские бани и оставались там часами: из парных мчались в бассейн, из бассейна направлялись в души, обливавшие со всех сторон.

Итак, я не был ни философом, ни пропойцей, ни гением, ни бездарностью. Я был парнем с приличными способностями, выросшим в очень интеллигентной, повторяю, творческой среде. Вместе с тем залезть в чужой сад, за яблоками – тоже входило в программу творчества. Рос я достаточно самостоятельно: мать была слишком занята, чтобы очень следить за мной. Поэтому я не был лишен изобретательности. Старое умение рисовать пошло впрок. Я вместе с Петькой Закалинским наладил серийное производство красочных вывесок: «Пиво. 0,5 литра – 1 рубль». Эти анонсы охотно приобретались продавцами ларьков, которые расплачивались либо натурой, либо какими-то деньгами. Так мы зарабатывали, потом ехали в город – Петька Закалинский, Юрка Зыков, я. Заходили в магазинчик на улице Горького, пили теплый, вкусный глинтвейн.

В 1939 г. я учился в девятом классе. Как-то зимой ребятам приказали явиться в военкомат: предстояло стать на военный учет. Настроены все были весело: еще бы, теперь-то мы наверняка взрослые. Я легко прошел с хорошими результатами все медицинские обследования. Удивляться не приходилось: я ничем особенно не болел и перенес только операцию аппендицита, которая никак не отразилась на здоровье. Казалось бы, все хорошо. Не тут-то было. Всем раздали довольно невинные листки с вопросами, кто и чем занимался до 1917 г., служил ли в белой армии, имел ли колебания в линии партии, состоял ли в оппозициях. Какой-то военный, объяснивший, как заполнять листки, строго заметил: «Если кто-нибудь имеет арестованных родственников, указать обязательно!» И я указал, что мой отец в 1934 г. приговорен к десяти годам ссылки. Понятно, я не мог предвидеть последствий этой откровенности. Помнилась сталинская реплика: «Сын за отца не отвечает».

Между тем учеба в школе подходила к концу. Думали над выбором специальности. Мой сосед и ближайший друг Юрий Зыков, по прозвищу Гном, собирался стать летчиком и начал ходить в аэроклуб. Позвал меня. Летчиком становиться я не собирался, но от посещения аэроклуба не отказался. Но к этому делу меня не допустили. Здесь установка на свободу от ответственности сына за отца не сработала. В небо я не поднялся. Было обидно, но я не сожалел.

К тому времени Борис увлекся военной историей. Особый интерес возник у него к войнам Наполеона. Он исходил Бородинское поле и стал по совместительству экскурсоводом при тамошнем музее. Борис углубился в чтение книг, быстро собрал значительную библиотеку. Кирюшка стал уговаривать и меня заняться историей. Я согласился и решил поступать на исторический факультет Московского Университета.

Летом 1940 г. я сдавал выпускные экзамены. Пятерки шли за пятерками. Даже письменная математика удалась на славу. Я решил задачу с элементами математического анализа. Сделал один вывод, до которого не додумался даже лучший математик класса Митька Забелин. Я подсмотрел Митькину работу и этот вывод зачеркнул, а зря. Оказалось, что я переоценил Митьку, но не поверил сам себе. По химии и физике я получил четверки. Но в году у меня были отличные оценки и, в конце концов, мне выдали аттестат с золотой каемочкой, т. е. отличный, дававший право поступать в любой ВУЗ без вступительных экзаменов. Кроме того, меня наградили 87-ым томом Полного Собрания Сочинений Л. Н. Толстого. Сделали надпись: «За ленинско-сталинское отношение к своим обязанностям ученику 149 школы Кац Алексею 17 июня 1940 г. Москва. Директор школы Л. Широкова». И всё это заверили гербовой печатью.

Потом был выпускной вечер с речами, вручением аттестатов, с вином и тостами. Веселились до утра. Было солнечное летнее утро. Веселой толпой мы провожали до дома учителя литературы старого Похаревского. Вспоминаю экзамен, который я ему сдавал. Сидел какой-то ассистент. Похаревский посмотрел мой билет, махнул рукой и сказал: «Прочтите “Юбилейное” Маяковского». Я прочел. И старый учитель промолвил: «Хорошо». На выпускном вечере тоже читали стихи. Я вновь прочел «Юбилейное». Ребята закричали: «Читай Есенина». Похаревский согласно кивнул головой. И я читал «Зажила моя былая рана», «Эх, вы сани», и что-то еще. Мне аплодировали. А я грустно смотрел на девочку с длинной косой Зину Страхову, которая меня не любила. Ей нравился другой парень, имевший предо мной только одно преимущество: рост. Вот и все. Как мало нужно для счастья, и как оно в общем-то недостижимо. Всегда не хватает роста даже великанам.

Вскоре должен был решаться вопрос о моем призыве в армию. Я пошел, как и все на призывной пункт. Переходя от врача к врачу, я убеждался в своей полной пригодности для службы в танковых войсках, которые почему-то меня привлекали. И что же? Здоровый по всем статьям, я получил военный билет с короткой пометкой: «Запас второй очереди». Я был ошеломлен. Потом вдруг выяснилось, что такие же военный билеты получили многие другие выпускники, которые не должны были отвечать за своих отцов. Я теперь реально ощутил собственную неполноценность, неприкасаемость. Что же мне дозволено? – спрашивал я себя. А примут ли меня в университет. С этой мыслью я отправился, в сопровождении Кирюшки, в приемную комиссию исторического факультета МГУ.

Написал короткое заявление. Заполнил листок по учету кадров, где с полной откровенностью сообщил, что не служил в белых армиях и не состоял в оппозициях. Там, где речь шла о занятиях родителей, написал: отец арестован в 1934 г. по 58 статье. Сдал документы и стал ждать. Должно было состояться собеседование. Шло лето. Я почитывал кое-что по истории, намереваясь заняться средневековьем. В начале августа пошел на собеседование. Исторический факультет размещался в старом особняке по Герцена 5. Я вошел в приемную деканата. Там толпилось довольно много абитуриентов – преимущественно девочек. Ребят было мало: кривые, косые, хромые и больные запасом второй категории. Просторный кабинет декана. Стены отделаны дубом, массивная мебель. За громадным столом – маленькая женщина: заместитель декана. Она предложила мне сесть в кресло, задала несколько вопросов о том, что я читал, какими разделами истории интересуюсь. Все шло очень спокойно, просто, доброжелательно. Беседа продолжалась минут пять. Через пару дней я зашел на факультет и обнаружил себя в списке принятых на первый курс. Сразу записался в группу, которой предстояло изучать французский язык. По языковому принципу формировались и учебные группы. Получилось так, что в одной группе из 18–20 человек, я оказался единственным мужчиной. Может быть, поэтому меня назначили старостой. Должность, на которой разрешалось использовать и неблагонадежных. (Дело в том, что факт ареста отца делал меня все-таки неприкасаемым. Набирали группу для занятий парашютным спортом. Я записался в нее, но не был зачислен: в десантники не подходил. Потом меня вызвали на беседу с хорошо одетым мужчиной. Он спросил: «Хотите ли вы перейти в Высшую Дипломатическую школу?» Из спортивного интереса, я сказал: «Хочу, но у меня арестован отец». «Благодарю», – ответил дипломат и исчез, как перекрещенное привидение.) Но ничего! Все-таки я стал студентом МГУ и сразу же получил должность, соответствовавшую уровню моей благонадежности: мне доверялось отмечать в журнале девочек, пропускавших занятия. Впоследствии я оправдал доверие деканата и общественных организаций, хотя… для некоторых девочек я делал исключения.

Начался новый период в моей жизни. Сейчас не помню подробностей учебы на первом курсе. Ничего особенно выдающегося не было. Первая лекция проходила на Моховой 9 в «Коммунистической» аудитории, в которой когда-то Ключевский собирал слушателей со всех факультетов. Я, разумеется, опоздал на начало занятий и потому прошел на балкон. Глядя сверху на небольшую сцену, увидел невысокого пожилого человека, легко и весело рассказывавшего о первобытности. Это был широко известный ученый и популярный лектор Марк Осипович Косвен. Читал он с блеском, славился не только своей ученостью, но добротой и мягкостью. Я попал в семинар к очень крупному в то время ученому Константину Васильевичу Базилевичу. Рассказывали, что в Первую мировую войну он был офицером и перенес какое-то тяжелое ранение. Константин Васильевич был высокого роста, с отличной выправкой и добрым лицом. Он говорил приятным, каким-то глубоким голосом. Лекции его были захватывающе интересны. Историю Киевской Руси читал академик Б. Д. Греков. Говорил он негромко, не очень выразительно. Его приходилось слушать с большим напряжением. Но он захватывал изяществом обоснования своих выводов. Помню и лекции К. К. Зельина по истории древнего Востока. Читал он сидя, далеко не так артистично, как, скажем, Базилевич. Однако меня глубоко убеждала его полемика с В. В. Струве о рабстве на Древнем Востоке. Запомнились блестящие по форме, необычайно увлекательные лекции по античности А. Г. Бокщанина. Читать он их начал со второго семестра. Незадолго до этого неожиданно скончался знаменитый В. В. Сергеев – автор учебников по истории Греции и Рима, блестящий лектор. С короткого поминания о нем начал свои лекции его ученик А. Г. Бокщанин.

Став студентом, я столкнулся с громадными трудностями. Учеба в ВУЗе ничем не напоминала школу, а как перестроиться, – никто не говорил. Лекционные курсы, кроме «Основ марксизма-ленинизма», шли в полном отрыве от семинаров, носивших проблемный характер. Я растерялся. Набрал книги, которые рекомендовал М. О. Косвен, потом другие. Скопилось их много, а как с ними обращаться, я не знал. Сел читать «Происхождение семьи…» Энгельса. Попытался начертить схему семьи пуналуа. Ничего не вышло. Я хватался за голову, зачеркивал начерченное и брался за все снова. Не получилось. С вопросом я обратился к самому М. О. Косвену. Оказалось, что схема эта и не может получиться: в системе родственных связей допущена какая-то ошибка. Тут же начались муки с чтением «Истории Древнего Востока» Тураева. Я читал чуть ли ни по складам. Не понимал, зачем столько цитат из древних памятников. Сказал о трудностях К. К. Зельину. Он посмотрел на меня и с удивлением ответил: «А мне казалось, что Тураев очень легко читается». Я почувствовал себя абсолютным идиотом. Потом раздали хронологические таблицы по Древнему Востоку. Они и вовсе повергли меня в уныние: такое количество ничего не говорящих дат! Это было не по моей голове! Готовясь к семинарам по Основам марксизма, я принялся за чтение работ В. И. Ленина, Плеханова. Увлекла работа «Что такое “друзья народа”…». Читал с удовольствием, восхищался блеском полемики, накалом спора, но… ничего не мог повторить, не знал, о чем, собственно, спор? Правда, здесь было легче. Помогал преподаватель. В семинаре К. В. Базилевича я выступил с докладом по отрывку из «Повести временных лет». Получилось. Мое выступление руководитель семинара одобрил. Первый семестр пролетел мгновенно. Зимняя сессия обрушилась на меня, словно лавина. Несмотря на все свои усилия, я не был к ней подготовлен. Вот почему я получил «отлично» у Марка Осиповича Косвена (меньше он ставил в исключительных случаях), на «четыре» вытянул археологию и французский язык, и предстал пред грозные очи А. Г. Бокщанина. Он экзаменовал по истории Древнего Востока. Мне достался вопрос, касающийся Ассирии. Конечно, я честно прочитал учебник В. В. Струве, но по Ассирии помнил только выразительную внешность царя Саргона Второго. А. Г. Бокщанин вкатил мне тощую «тройку». Девочки из моей группы негодовали. Все они, конечно же, успешно отщелкивали экзамены. Группа считалась передовой. А я, староста, с трудом получил «удовлетворительно». Позор!! Я молчал и чувствовал себя законченным дураком, способным тискать некоторых первокурсниц-переростков на крутых и пустынных вершинах Коммунистической и Ленинской аудиторий, но я не постиг ни структуры семьи пуналуа, ни истории Ассирии в период ее свирепого могущества. С точки зрения экономической, я не пострадал: я все равно не получал стипендии. Считалось, что у матери хорошая заработная плата. Я получал от нее нужные мне суммы на обед в столовой, на кино (только на один билет) и на книги. Подбрасывали кое-что Борис и Кирюшка. Я не бедствовал. Но морально я был положен на лопатки и некоторое время так и провалялся. К счастью, недолго.

Первый семестр все-таки оказался поучительным. Негодующие девочки меня явно недооценили. Плохо экзаменовал меня и А. Г. Бокщанин. Конечно, Марк Осипович Косвен слыл либералом. Но именно он углубился в вопрос о том, что я читал по его предмету. Оказалось, много. Неточность, закравшуюся в семью пуналуа, заметил тоже только я. Вот почему Марк Осипович Косвен, прощаясь со мной после экзамена, сказал: «Конечно, отличных оценок в вашей группе много, но некоторые из них мне нравятся. В частности, мне нравится ответ одного молодого человека». И он засмеялся. А вот А. Г. Бокщанин не знал, что я одолел Тураева, прочел монографию Снегирева и Францева о Египте, еще многое прочел. Конечно, духовная пища оказалась и слишком тяжелой, и слишком обильной для нетренированной головы. Это можно было понять.

Кончились каникулы, наступил второй семестр, и я быстро стал набирать темпы. Многие трудности остались позади. Я начал работать над большим докладом по истории Руси XVII в. для семинара К. В. Базилевича. Сидя в кабинете истории СССР, я не замечал, как бежит время. Ко мне пригляделись лаборантки: оставляли место за столиком, не расставляли взятых мной книг, так и оставляли их стопкой. Для первокурсника это было исключением. А я читал по-русски, по-немецки, даже по латыни. Работы Маркса, Энгельса, Ленина уже не представлялись непреодолимыми. Я опять читал много, выходя далеко за рамки обязательного. Девочки из моей группы стали явно отставать. Они усердно читали учебники. Так было и при подготовке античной литературы. Я же одолевал Гомера, лирику, греческую драму, римских поэтов. Я бы не мог объяснить, как произошел перелом, но он наступил. Вдруг оказалось, что у меня отличная память, что даты вовсе не нужно зубрить: они укладываются сами в стройную систему, что латинская грамматика, в конце концов, соединяется с текстом и т. д. К. В. Базилевич очень похвалил мой доклад. Пожалуй, Константин Васильевич был мне ближе, чем другие преподаватели. Впрочем, это касается группы в целом. Он устроил как-то для участников семинара поездку в заброшенную в те годы Троицко-Сергиевскую лавру в Загорске. Помню, мы ходили по пустым соборам, взбирались по шатким лестницам на колокольню. Кажется, он показывал какое-то место, хранившее следы ядер польских орудий. Впрочем, может быть, я что-то путаю. Не важно.

Наступил июнь 1941 г., началась экзаменационная сессия. Я отлично сдал историю СССР, Основы марксизма-ленинизма, античную литературу. (Ее принимал сам профессор Ратциг, автор учебника, знаток греческой классики. По просьбе курса, он как-то декламировал по-гречески отрывки из Илиады.) Каждый, раз после успешно сданного экзамена я шел к матери в ателье, где шили корсеты и бюстгальтеры. Мои достижения немедленно становились достоянием всех дам, находившихся на месте, а, может быть, доходили и до главы учреждения, продолжавшего совершенствовать производство во славу закона о запрещении абортов. 23 июня 1941 г. мне предстояло сдать экзамен А. Г. Бокщанину по античной истории. Поэтому 22 июня я с утра пришел в читальный зал на Моховой, взял книги, сел за стол. В тот день началась война.

Как у меня повелось, за день до экзамена я заканчивал подготовку и просто просматривал материал. Так было и 22 июня. Вдруг почему-то из читального зала стали с шумом выходить студенты. Заговорили все сразу. Для порядков читального зала такое было невероятным. Я встал из-за стола и вышел в коридор. Здесь я узнал, что выступил по радио Нарком Иностранных дел В. М. Молотов и сообщил о нападении Германии на нашу страну. Разумеется, я был ошеломлен, как и все. Вышел на улицу. По совести говоря, я не заметил ничего особенного. Может быть, в отличие от корреспондентов и писателей, выпускающих сейчас многочисленные мемуары, я не приглядывался к лицам прохожих. Как я воспринял сообщение о войне? Как величайшую неожиданность. Впомнились, помещенные однажды на первых полосах газет фотографии: Гитлер держит под руку виновато улыбающегося Молотова. Тон газетных статей в отношении Германии был доброжелательным. ТАСС опровергало возможность Советско-Германского конфликта. Значит, войны я не ожидал, как, впрочем, множество других людей. Теперь она началась. Я не сомневался, что она продолжится очень недолго и пройдет так же незаметно, как, скажем, столкновения с японцами, события в Прибалтике, в западных районах Украины, Белоруссии, война с Финляндией. Поэтому я шел на работу к матери предупредить, чтобы она не волновалась. В ателье шла обычная работа. Поговорив с матерью, я поехал на Левитана. Наступил вечер, я лег спать и спокойно проспал до утра. Немного волновался перед экзаменом. Этим, пожалуй, можно закончить первую часть моих записок.

7. IX–26.IX.1971 года

Часть вторая. Тропы войны

Вторая часть моих записок охватывает время Великой Отечественной войны, в которой я участвовал практически от начала и до конца. Я не пишу ни истории, ни военных мемуаров. Потому я и не стану касаться того, чего не пережил или чего не видел сам. Писать я буду главным образом по памяти. Но есть у меня и некоторые материалы, подкрепляющие память. В июле 1944 года я начал писать полувоспоминания, полуповесть и довел изложение, кажется, до 1943 г. Сохранились и кое-какие дневниковые записи, несколько писем и, наконец, довольно многочисленные стихи.

Стихи я стал писать в детстве, а последнее стихотворение написал в 1953 г. Сохранилась, сшитая из тетрадных листков, записная книжечка, куда переписаны стихи 1937 и 1938 гг. Были и более ранние, но они пропали. Это очень плохие стихи. В них описаны мои любовные муки и школьные события. Плохи, конечно, и мои все остальные стихи. Тем не менее мне придется их приводить, т. к. они наиболее непосредственно выражают настроения той поры, когда писались. А их литературные достоинства или недостатки значения не имеют. Я никогда не предназначал их для читателей.

Стихи я стал писать под влиянием моего приятеля Володи Плетнера, смуглого, черноглазого и большеносого парня. Он писал уверенно и хорошо. Я с ним крепко дружил, бывал у него дома. Его мать – патриархальная еврейка – считала сына талантом. Конечно, она отдавала себе отчет в том, что Володя Плетнер это не Александр Пушкин, но знала она и другое: Пушкин это тоже не Плетнер. Потом Володя бросил писать стихи, переключился на сочинение музыки (он кое-как играл на фортепиано). Однажды он исполнил мне свой новый опус. Не будучи знатоком, я все-таки заметил, что опус живо напоминает широко известную часть «Лунной сонаты». Тут же находившаяся, мама сказала: «Ну и что же? Ведь все-таки это нужно уметь сыграть». Конечно, она была права и в этом. Володька Плетнер не стал ни поэтом, ни музыкантом. Его убили на войне.

23 июня 1941 г. я сдавал экзамен по античной истории А. Г. Бокщанину. Он начал слушать меня довольно скептически, т. к. помнил мои зимние попытки красочно охарактеризовать выдающуюся внешность Саргона Второго. Однако, чем дальше я продвигался в ответе (достался мне Александр Македонский), тем внимательнее прислушивался А. Г. Бокщанин. Полистал зачетку, покачал головой и поставил «отлично». Анатолий Георгиевич считался знатоком военной истории. Мы разговорились. С большой энергией он заговорил о начавшейся войне. На листке бумаги нарисовал схему основных ударов немецких войск. Общие выводы были более, чем оптимистическими. Мы расстались вполне довольные друг другом. Мне оставалось сдать 30 июня еще один экзамен – этнографию.

Между тем, Борис отправился на фронт. В это время он был снят с воинского учета, т. к. страдал какой-то тяжелой формой порока сердца. Однако он отправился в военкомат и получил назначение. Как я уже говорил, Борис заведывал кафедрой военной подготовки в одном из институтов. Помню, как он, вросший в привычную военную форму, с маленьким чемоданом в руках, шагал во главе колонны новобранцев, направлявшейся на Ленинградский вокзал. Я проводил его до эшелона, дождался отправления и пошел в библиотеку. Надо было готовить этнографию. Я ее сдал профессору Токареву. Получил «хорошо». Время было суетливое, и негры банту не полностью владели моими мыслями. А именно о них я должен был рассказывать на экзамене.

Было большое комсомольское собрание. Комсомольцы приняли решение считать себя мобилизованными. Ночами мы патрулировали по Москве. Но это продолжалось недолго. 1 июля был получен приказ: всем мужчинам студентам собраться в одной из московских школ для дальнейшего следования неизвестно, куда, неведомо, за чем. Жизнь в Москве пока еще мало изменилась. Работали кино, театры, в магазинах шла торговля без всяких ограничений. Мать собрала мне вещевой мешок, простилась и ушла на работу. Ни она, ни я не представляли масштабов катастрофы. До Манежной площади меня провожала Нина Манегина. Дальше я пошел один: не хотел слишком грустных проводов. А между тем я грустил. И причиной тому была белокурая Нина, о которой я сейчас намерен рассказать.

От Нины Манегиной сохранились: альбом с открытками. На первой странице надпись: «Дорогой, любимый. Вспомни наши тревоги в день поисков хлеба, и чем этот день кончился. Нина М. 17.X.41 г.». Этот день кончился ничем. Позднее я узнал, что Нина намеревалась меня поцеловать. Почему-то не поцеловала. Есть фотография, датированная 12 июня 1943 г. На ней написано: «Лешенька, если ты пронес меня через бури, то пронесешь и через цветущие долины». И это не осуществилось. Я просто не дошел до цветущих долин. Так вот: о Нине Манегиной.

Был веселый месяц март 1941 года. Я говорю веселый, потому что люблю этот месяц. В московских широтах с ним приходят первые лучи весеннего солнца. Начинают таять снега, шумно убегая ручьями. На лужах трещит тонкий ледок. Таким вот ярким мартовским утром я не шел, а летел к метро «Сокол». (Я опять опаздывал к началу лекции.) На спуске к речке Таракановке я ступил на накатанное какими-то злоумышленниками место и рухнул на мать сыру землю. Из очумения меня вывел милый девичий смех. Я встал, оглянулся и увидел хорошенькую девочку в коричневом пальто и в шляпке с полями. Падение я воспринял как знамение судьбы. Я подошел к девочке и спросил: «Почему ты смеешься?» Она ответила: «Ты здорово треснулся! И все-таки это смешно!» «А как тебя зовут?» – поинтересовался я. Жестокое красивенькое создание охотно отозвалось: «Нина». Потом выяснилось, что она учится в десятом классе, что живет вот здесь, в этом двухэтажном доме. Короче говоря, я многое выяснил, но опоздал на лекцию. Иногда наука требует жертв, иногда она сама становится жертвой. Потом наступил апрель. В чудесном лесу в Покровском-Стрешневе я ходил с Ниной Манегиной и очень ее любил. И я не скрыл этого от нее, а она как-то задумчиво сказала: «Не знаю, никогда, ничего подобного не испытывала, но мне кажется, что я тебя не люблю». Я, конечно, не ожидал такого ответа. Мне стало горько, но кое-что в делах любви я смыслил. Уверенно и совсем спокойно я сказал: «Я все-таки думаю, что ты меня любишь. Я уверен: очень скоро ты мне об этом скажешь сама». И она опять очень просто ответила: «Если захочу, скажу. Приду, чтобы сказать». И она пришла. Однажды, когда я поздно вечером вернулся из университета, Петька Бакалинский мне торжественно сообщил: «Была Нина!» А потом начались чудесные дни ребячьей любви, про которую написано немало хороших книг. К сказанному в теплой повести «До свидания, мальчики» я ничего не могу добавить. У меня все было так же. Сейчас есть великолепная песня Булата Окуджавы «До свидания, мальчики». Думаю, что поэт прощался с кем-то точно так, как я и миллионы других Ленек-королей. Между прочим, на голове моей тоже красовалась кепчонка, как корона. И натянул я ее по случаю крайней необходимости. Кто же из московских ребят, имевших приличную шевелюру, носил кепку в июле месяце.

Так вот, 1 июля я прощался с Ниной Манегиной на Манежной площади. Бессмысленно воспроизводить сказанные тогда слова. Помню, что она спросила, не боюсь ли я. Я действительно в тот момент ничего не боялся. И она сказала: «Я очень хочу, чтобы ты не боялся и помнил, что я тебя жду». И Нина ушла, и я двинулся к сборному пункту и на душе у меня было грустно и светло, и я курил «Казбек», потому что мать этого не видела и никто не мог запретить мне курить папиросы.