Эхстрим, или Сверх ожидаемого. Рассказы 2016—2019

Корней быстро приложил палец к губам. Иннокентий замер. Снова запел комар, но он перестал слышать. Мелькнуло черненькое. Шелестя фалдами фрака, мимо пробежал маленький Пушкин.

Бесшумно сняв ружье, Корней молниеносно прицелился и уложил его первым выстрелом.

– Дробь, – пояснил он степенно.

– Схожу принесу?

– Да пусть лежит, – махнул рукой Корней. – Твари тоже питаться надо. Тот же Толстой убоину любит. Достоевский. Лермонтов.

Теперь притихли оба. Утренний туман растворялся, осеннее солнце собиралось с силами, чтобы к полудню припечь. В пожилой листве зашелестел ветер, и где-то далеко что-то коротко скрипнуло, словно умерло, но осталось стоять.

– А Маяковского чем, тоже картечью? – заговорил Иннокентий снова.

Корней чуть откинулся и сунул корявую лапу в бездонный карман. Когда вынул, на ладони лежал револьвер. Он показался трогательно маленьким.

– Маяковского лучше этим. И надо целиться промеж глаз. Если не убьешь, а подранишь – беги. Куда угодно: лезь на дерево, бросайся в омут, что хошь. Спасайся, короче. И обязательно петляй – он по прямой бежит, дороги не разбирает.

– У меня ж нет револьвера, – оробел Иннокентий.

– На, бери, – равнодушно пожал покатыми плечами Корней и протянул ладонь. – Только у меня он один. Будешь сам разбираться с Маяковским.

– Да не, давай лучше ты. Я вообще в первый раз.

Не говоря ни слова, Корней вернул оружие в карман. Иннокентий машинально ощупал патронташ. При полной амуниции он, как любой новичок, уже невольно воображал себя бывалым охотником. Это получалось нечаянно, он и сам понимал, что ни на что не годен, но на выходе из избы все-таки задержался, все-таки посмотрелся в зеркало – древнее, потемневшее, с резным украшением в виде филина и явно из чьей-то берлоги.

Корней встал. Прошелся по опушке, вороша сапогом веточки и палую листву. Коротко свистнул.

– Глянь!

Иннокентий подошел, посмотрел на черные катыши.

– Есенин, – сказал Корней. – У него по осени гон. Да и по весне. Это он территорию метит. Чуковский еще так же делает. Редкая личность, я только однажды добыл. Да ты его видел, в сенях голова прибита. Это вообще необычная фигура.

– Почему?

– Потому что не только зверь, но и гриб. Растение. Он еще переводчик. А переводчики – грибы.

– Съедобные хоть?

– Не знаю. – Корней оглушительно высморкался и утерся рукавом. – Мы их не берем, поганых много. Ягоды вот собираем – всяких редакторов, корректоров.

– Они и у нас растут, – улыбнулся Иннокентий. – Даже по зиме. Одни красные, как рябина, а другие белые. Эти вроде бы ядовитые. Но стоят, не осыпаются! Вокруг уже голое все, декабрь или январь, а им хоть бы что.

– Ладно, идем. – Корней затоптал цигарку, поддернул штаны и снялся с места.

Роща кончилась быстро. Началась просека, а сразу за нею зачернел неприветливый ельник. Присутствие Маяковского обозначилось сразу, как только в него вошли.

– Видишь, содрана кора? – прошептал Корней, мгновенно подобравшись. – Он здесь терся. А вон там – смотри, куда показываю – сбросил рога.

Ели здесь были могучие и стояли плотно, почти не оставляя места подлеску. Несло перегноем. И старческого скрипа звучало больше, а где-то долбил дерево, наверно, дятел – но может быть, кто-нибудь из плеяды пролетарских поэтов. Ни ягод, ни грибов видно не было. Местами рос папоротник, тянулась еле видная, серебряная паутина серебряного века. Изнеженный Иннокентий только и смахивал ее с раскрасневшегося, потного лица.

Они углубились в чащу и пошли медленно, стараясь неслышно переступать через поваленные стволы и настороженно посматривая по сторонам. Корней немного оскалился. Взгляд сделался острым, глаза собрались в кучку. Повисла слюна, которая медленно налилась увесистой каплей. Иннокентий держал наготове карабин. Так прошло полчаса. Наконец, Корней остановился и прислушался.

– Может, мы его спугнули? – шепнул Иннокентий. – Когда стреляли Пушкина.

– Он на ухо тугой, Маяковский-то, – таким же шепотом ответил Корней. – Зато у него первостатейный нюх…

Хрустнул сучок.

Корней стремительно повернулся.

– Вон он, блядь, пошел! – крикнул он, выхватывая револьвер. – Вон-вон-вон!

Иннокентий увидел рослую фигуру в вязанной, до колен кофте. Голые ноги, голый череп, огромные запавшие глаза. Длинные, нескладные руки болтались, как у обезьяны. Маяковский не стал убегать. Иноходью прокравшись шагах в двадцати, он сделал стойку, немного постоял и двинулся на незваных гостей.

Корней – охотник тертый, но непривычный к Маяковскому – проворонил момент.

Последние метры Маяковский преодолел прыжком. Иннокентий прикрылся локтем, и прокуренные зубы вонзились ему в предплечье. Он отпрянул, вырвался, споткнулся, опрокинулся навзничь.

Маяковский расправил плечи. Глотнул. Изо рта стекла струйка крови.

Он прорычал:

– Хорошо!

– На хуй, на хуй, сука!

Корней влепил ему пулю аккурат между глаз.

Маяковский рухнул на сгнивший ствол, и тот рассыпался в труху. Иннокентий стоял на коленях и баюкал пострадавшую руку.

Минут через десять, уже перевязанный, он немного успокоился.

– Повезло нам, – качал головой Корней. – А чего ты хотел? Вы, городские, их только на картинках видите! А мы их бьем, как старики завещали…

– И куда его теперь? – плаксиво спросил Иннокентий. – Шкуру снять?

– Да на кой она мне. Вот челюсть… – Корней извлек из-за пояса топорик. – Челюсть знатная.

Нагнувшись, он парой ударов вырубил челюсть и сунул ее в подсумок.

– Укусил, сволочь, – со страхом проговорил Иннокентий, все глубже осознавая случившееся.

– Ну, укусил, великое дело.

– Говорили, у него сифилис. Тот же Чуковский сказал.

– Ничего. – Корней выпрямился и спрятал топорик. Шапочка издала чмокающий звук: он снял ее. Вытер ею лицо. – Чай, не бешенство. Бабка пошепчет, и нет твоего сифилиса. Прямо сейчас и сходим.

© май 2018

Сумерки богов

Орел летит.

Много мыслей в его маленькой голове, и все они мрачные. Это он жертва, а не тот идиот, который высекал искры.

Орел давно позабыл о вольной жизни. Это, конечно, речевой оборот – он ничего не забыл. Его терзают воспоминания об орлице и горном гнезде. Ему хочется к ней и туда. Но орлица свалила к другому, и тоже давным-давно. Уже оперились и встали на крыло ее чужие птенцы. Уже и передохли они. Как и внуки этих птенцов, и внуки их внуков.

Орел спешит выклевывать печень этого полоумного пиромана.

Его уже тянет блевать от печени. Он ее видеть не может. Его привлекают суслики и прочая мелкую живность, которую он различает с многокилометровой высоты своим бесполезным орлиным зрением. Но он обременен божественным поручением, ибо в первую очередь наказали орла.

Опять же за какого-то примата. Орел и понятия не имел, что тот помешанный следит за ним из-под ладони, приставленной козырьком. Оценивает изгиб и размах крыльев, количество перьев. Орел летал по своим делам, добывал пропитание, баловал орлицу и даже, случалось, присаживался на ее яйца. Он знать не знал примата. А тот потихоньку ладил крылья собственные. Потом он воспарил, и дело, естественно, кончилось для него скверно, однако виновником почему-то оказался орел.

Напрасно взывал он к богам, твердя, что и не думал становиться моделью. Все равно наказали. Отрядили клевать эту проклятую печень.

Орел не может питаться исключительно печенью. У него развилось ожирение, ему тяжело взлетать. Обмен веществ пришел в полнейшую негодность, оперение потускнело, дальнозоркость сменилась близорукостью. Осточертевший маршрут ему снится. Но он исправно снимается на каждой заре и отправляется на свидание с дураком-поджигателем. Орел не понимает, почему приходится отдуваться за каждого недоумка. Да и тому не больно, он тоже привык. Орел здоровается с ним клекотом, они в известной мере породнились и подружились. Преступник старательно услаждает извращенный слух богов и горестно воет, но это спектакль. Не исключено, что ему даже приятно. Хотя и скучно. И больше ради себя, чем ради него орел исподтишка калечит оковы. В скалу вбили крюк, и орел его понемногу расшатывает. Порода крошится медленно, очень медленно, но дело продвигается. Это вносит в их встречи разнообразие. А больше с ними ничего не происходит. Они привыкли даже к булыжнику, который скатывается на них ежедневно, грозя размозжить пленнику голову. Тот уж и не пригибается. Мы знаем, что в последний момент подоспевает очередной убогий, которому дали пожизненное с этим камнем. Несчастный возвращает его на вершину.

Наступает день, когда прикованный освобождается при содействии нового действующего лица. Орел подготовил почву, и все получается довольно легко. За это пришелец платит ему черной неблагодарностью. Посылает в орла каленую стрелу, но орел рад и такому исходу. Он с нетерпением ждет, когда наступит блаженное небытие.

Однако вздорные боги решают иначе. Им снова мало, опять они недовольны. Орел превращается в голубя. Ему назначают новое наказание, дают новое поручение. Оно заключается в том, чтобы… Нет, он не может этого выговорить. Задание не укладывается в его голову. Он должен… Нет, лучше не думать об этом. Голубь встает на крыло и спасается отвлеченными мыслями о печенке.

© март 2019

Вечная весна

О тайной своей страсти к мастеру цеха токарь Морозов узнал от психолога.

Психолог всех взял в оборот, как только укоренился на предприятии.

Морозов уже давно испытывал непонятное томление, плохо спал, погружался в необычную для себя задумчивость. Смутные образы тревожили его неповоротливую фантазию. Работа не приносила удовлетворения, досуг заполнялся тупым созерцанием потолка.

Правда, психолог ничего об этом не знал. Он пригласил Морозова в общем порядке, который немедленно сам и завел, как пришел. Усадив токаря за стол, он показал ему разные рисунки и таблицы, поинтересовался впечатлением и мнением. Потом открыл ему глаза:

– Похоже, уважаемый, что вы испытываете симпатию к Николаю Кирилловичу.

Токарь не понял. Он сидел и хлопал глазами.

– Вы его, Николая Кирилловича, хотите – так понятнее?

– В смысле? – хрипло спросил Морозов.

Психолог со вздохом объяснил ему, в каком смысле.

Морозов смешался. Он представил Николая Кирилловича: мастер был немолод, с лысиной, седоус. Потомственный передовик и наставник молодежи, мастер спорта по домино.

– Это и возбуждает, – кивнул психолог, когда токарь все это сбивчиво перечислил.

Морозов отправился домой, испытывая чувства самые противоречивые. Лег спать, но сон не шел. Николай Кириллович представал перед ним в самых рискованных позах. Лицо мастера оставалось бесстрастным, напоминая маску, и только усы немного пушились. Морозов представлял, как Николай Кириллович объявляется у него на пороге, охваченный красной с золотыми буквами лентой. Мастер только что победил в конкурсе тех самых наставников и пришел к Морозову с тортом. Предчувствуя дальнейшее, Морозов зажмурился. Победитель бесшумно лопнул. Картинка сменилась: теперь мастер был в комбинезоне и берете. Морозов чувствовал нарастающее возбуждение. Ему было и страшно, и светло. Что-то новое стучалось и в дверь, и в окно, впереди замаячила развилка, а он растерянно топтался на перепутье. С мыслями было неважно. С формулировками – тем более.

На следующий день, в столовой, токарь следил за Николаем Кирилловичем. Мастер взял поднос с первым, вторым и компотом; сел через столик. Вдумчиво откусил от горбушки; начал жевать, глядя в стену. Морозов сначала покрылся мурашками, а потом вспотел. Он пошел к психологу за таблетками.

– Я не врач, – покачал головой психолог. – И зачем они вам? Эта ситуация нуждается в разрешении, а таблетки тут не помогут.

– Я ночь не спал, – пожаловался токарь.

– Понимаю. Но я вас утешу: дело не только и не столько в вас. Это он вас соблазняет.

Морозов недоверчиво посмотрел на психолога. Одновременно его попустило: жертвой быть легче.

– Я ему рыло начищу, – осенило Морозова.

– Ну, зачем же? – возразил психолог. – Не стоит. Скажу в его оправдание, что он это делает не нарочно, а бессознательно.

– Спьяну, что ли?

– Да нет. На самом деле это он вас хочет, но не осознает. А биоволны идут, и вы их улавливаете.

– Так надо ему сказать!

– Надо. Давайте подумаем, как!

Морозов наморщил лоб.

– Мне же сказали, – пробасил он после долгого размышления. – Вот и ему давайте так же.

– Скажу, – улыбнулся психолог. – А дальше? Так и будете друг друга обходить за версту? Нет, конфликт нуждается в разрешении. Нужен катарсис.

– Что? – совсем запутался токарь.

– Надо, чтобы он пришел ко мне не просто так, по приглашению, а с проблемой. С какой-нибудь травмой. Подумайте, что тут можно сделать. А я потом залижу под контекст.

– Что сделаете?

– Неважно. Это специальный термин.

– Получается, я его сюда заманю, – буркнул Морозов. – Будто проблема во мне. Не люблю врать.

– Не такое уж и вранье – проблема-то и правда будет в вас!

Морозов не стал мудрить. Через два дня он тупо сбросил мастеру на ногу чугунную чушку. Николай Кириллович взвыл, покрыл Морозова матом и поковылял в медпункт. Психолог уж ждал его там. Когда мастеру оказали первую помощь, он увел его к себе якобы для коррекции посттравматического стресса.

– Ваш товарищ сохнет, – без предисловий сообщил Николаю Кирилловичу психолог. – Что еще сделать, чтобы вы обратили внимание?

Еще через день психолог стоял у окна в хоромах генерального директора. Он смотрел на улицу. Рабочий день уже кончился. Под липами стояла скамейка, и на ней сидел Морозов. Николай Кириллович подошел и сел с другого края. Минут через пять Морозов придвинулся. Потом он взял Николая Кирилловича за руку, и тот ее не отнял.

Директор стоял рядом и тоже наблюдал.

– И что? – спросил он желчно. – Теперь у них повысится производительность труда?

Психолог помахал папкой.

– Государственная программа «Вечная весна», специально для оборонного комплекса. Почему нет? И кстати – вас самого ничто не гложет?

© март 2018

Плевок

1

Три события сошлись, чтобы Фук обзавелся неожиданными способностями.

Во-первых, резко затормозил поезд метро. Всех качнуло, и Фука – в первую очередь, поскольку он стоял в проходе.

Во-вторых, у какого-то среднего человека телефон запел песню канализационного жанра.

В третьих – звезды. Здесь мы наполняемся почтительным молчанием, ибо не разбираемся. Они сошлись. Очевидно, это третье событие и стало тем главным, которое обогатило Фука, но от нас его суть, как это часто случается в роковые минуты, ускользнула.

Фук был транспортным торговцем. Он ходил по вагонам, предлагал бактерицидный пластырь, календарь и фонарик. На него большей частью не обращали внимания. Наружность Фука выдавала умеренное и всеохватное неблагополучие. Соков в нем было немного, только желчь, настоянная на черной ненависти к миру. У него уже давно развивалась аденома гипофиза, и был он непропорционально велик: огромные кисти, такие же ступни, утиный нос, челюсть лопатой, а когда разевался рот, то становился виден еще и неповоротливый, разбухший язык, которому не хватало свободы маневра. Дикция Фука оставляла желать лучшего. Те немногие пассажиры, кто ехал без наушников, морщили лбы при звуке его трубного голоса, не понимая и половины сказанного. Хорошо, ассортимент был налицо. Хорошо для Фука. То есть безразлично. У него ничего не покупали.

Бросок, стояние звезд и мелодия для простых людей труда и отдыха скрутили невидимую спираль, которая стала необходимым и достаточным условием для удивительного открытия. Фук резко осознал в себе лекаря. В мгновение ока он понял, что силою личной слюны способен врачевать любые, даже самые запущенные и неизлечимые недуги. Он замер на месте. Пассажиры, до той минуты не слушавшие Фука и подчеркнуто игнорировавшие его присутствие, подняли глаза. Так часто случается: на человека обращают внимание, когда его уже нет. А Фука тряхнуло вторично: теперь он обнаружил в себе удивительные диагностические способности. Фук понял, что у дамы, которая нахохлилась с краю, ужасно болит голова. Не думая ни о чем, он сделал шаг и навис над нею. Рот приоткрылся. Слюна повисла вязкой ниточкой, сгустилась в тяжелую каплю и плюхнулась на ноготь с облезшим лаком.

– Что же ты делаешь, идиот?!

Лицо у женщины исказилось от злости, и она бешено затрясла кистью. Фук очнулся, подхватил свою кошелку и молча побрел к ближайшей двери.

– Что за урод!

Ее соседка не поняла, в чем дело, но с готовностью закивала и на всякий случай отодвинулась. Поезд остановился, Фук вышел. Сразу стало как-то свободнее, легче дышать. То, что головная боль прошла, попутчица осознала лишь через две остановки. Она никак не соотнесла эту радость с Фуком и вскоре начисто забыла о нем. А Фук про нее не забыл. Покинув вагон, он сел на лавочку и мутно уставился перед собой. Подъехал новый состав. Фук, не успел он остановиться, просветил его умственным взором не хуже рентгеновского аппарата. Приехали разные заболевания: псориаз, язвенный колит, черепно-мозговая травма, гипертония, слабоумие, чесотка и хронический алкоголизм.

Рядом на лавочку присела Пасть, сослуживица Фука: коренастая женщина неопределенного пола, в очках и с дырой на месте верхних резцов. Она разносила обложки для документов и самоклеющиеся одежные крючки. Пасть расширялась в кости наподобие груши и дальше, от таза, опять расходилась х-образными ногами.

– Чего сидишь? – спросила она. – Обеденный перерыв?

Не думая, Фук плюнул на нее. Пасть не успела возмутиться. Во рту у нее мгновенно восстановился полный комплект зубов, а ноги сделались стройными, как на дорогом пляже. Она содрогнулась всем телом.

– Чего это? – просипела Пасть.

Фук плюнул еще раз, и голос, столь важный в ее ремесле, моментально вернулся к прежней зычности.

Фук послюнил себе ладонь в робкой надежде, что та уменьшится до изящества фортепианного, но чуда не произошло.

2

– Ты погоди, ты помалкивай, – бормотал Фук, огорошенный окончательно, но Пасть пришла в полный раздрай.

– Что же делать теперь, – причитала она, не в силах опомниться. – Это не я! Меня и не признает никто!

Резкая перемена привела ее в ужас, уравновешенный радостью. С одной стороны, перспективы открылись, с другой же они разверзлись. Пасть ничего не умела и давно оставила попытки оттолкнуться от дна. Исцеление не сделало ее фотомоделью, а мира душевного не коснулось вообще.

– Молчи, – твердил Фук.

Он уже ничего не соображал. Осознание своего могущества повлекло за собою полный внутренний кавардак. Оба уже поднялись на ноги; Пасть толкнула Фука в грудь, замахнулась. Он отшатнулся, затем перешел в контратаку. Туннель засиял: приближался поезд. Фук не хотел никакого зла, он просто бестолково отбивался от Пасти, толкал ее, пихал и вот столкнул на рельсы. Станция огласилась визгом, воем и скрежетом, состав затормозил, но было поздно. Фука схватили за локти. В отчаянии он вообразил себя способным не только врачевать, но и оживлять мертвых; он успел плюнуть куда-то под поезд, в кровавое месиво, чем только усугубил всеобщую враждебность к своей особе, а камеры исправно зафиксировали все его деяния. Фука поволокли к эскалатору. Кое-кто принялся подбирать разлетевшиеся календари, обрели хозяев фонарики, прижился и пластырь. Клетчатая сумка осталась лежать на платформе и была затоптана.

Фук был огромен, его тащили впятером.

В пикете, куда его втолкнули, сразу сделалось тесно. Красный как рак дежурный уселся, отдуваясь, за стол.

Фук сходу определил, что у него зашкаливает давление. Глаза у этого борова тоже были рачьи, прозрачные; проступала и прочая зоология – ежик на голове, брылы свирепого полкана, пятак. Виделась и ботаника: мозги не больше грецкого ореха.

– Конец тебе, гнида, – захрипел охранитель.

Фук изловчился и плюнул ему в глаза. Кровь отхлынула от лица дежурного. Височная жилка успокоилась, дыхание выровнялось, испарина – как ей и положено – испарилась. Грецкий орех плохо связывает причины и следствия. Сильнейший удар в живот лишил Фука чувств. Фук повалился на пол, на него надели наручники и, крякнув, швырнули за решетку. Дежурный же, выдохнув, впервые осознал, что его самочувствие, с утра еще скверное после вчерашней попойки, необъяснимо улучшилось.

Он нахмурился и поискал зеркало, которого в этом обезьяннике, естественно, не нашлось. Провел рукой по лбу, изучил ладонь. Сделал глубокий вдох. Недоуменно почавкал, не чувствуя гадкого привкуса. Щеку приятно холодило от чудодейственного плевка. Еще не понимая случившегося, дежурный стер слюну с гадливостью и гневом – уже не таким, правда, яростным.

– Голова прошла, – брякнул он удивленно.

Народ продолжал толпиться и перетаптываться.

– На выход всем, – буркнул дежурный. – Филиппенков, останься.

Филиппенков проворно вытолкал лишних, а он снял трубку и коротко переговорил с кем надо. Затем опустился на стул и сдвинул брови. Другими словами повторил:

– Отпустило, черт побери.

Что-то еще не давало ему покоя. Дежурный напрягся, ловя увертливую мысль. Их, мыслей, никогда не бывало много, и ловля увенчалась успехом: чирей. Пятью минутами раньше на щеке красовался чирей, а теперь его не стало. Такая простая, понятная и вдруг исчезнувшая вещь произвела на дежурного впечатление большее, чем все последние события в совокупности.

– Филиппенков, что у меня на щеке?

Тот тупо вытаращился.

– Ничего. Чистая.

Тогда дежурный встал, подошел к клетке, расставил ноги и напряженно воззрился на бессознательного Фука. Постояв так в раздумьях, он связался с начальством.

3

Фук смутно помнил, как его куда-то везли. Дежурный ударил его не так уж и сильно, причиной тумана было смешение чувств и мыслей вообще. В довершение ко всему, у него пересохло во рту, да и плюнуть было не в кого. Фука сопровождали дюжие, абсолютно здоровые ребята. Соображал он плохо; возможность спастись плевком из положения плачевного еще не угнездилась в его сознании – тем паче, что до сего момента ни в чем не содействовала; понимание таких горизонтов срабатывало подспудно. Так утопающий пытается хапнуть воздуха уже в полном отчаянии, под водой, повинуясь инстинкту и не отдавая себе отчета в том, что этим только себе вредит. Желание плюнуть слилось с истерикой; Фук не задумывался, к добру это или к худу, в оправдание или порицание.

Его доставили в место не то чтобы поприятнее – ни в коем случае – но посолиднее. Там тоже нашлась клетка, и вот она уже мало чем отличалась от первой, разве что была побольше. И вместо лавки стоял деревянный лежак пошире, который повидал и впитал столько несчастий, что потемнел от горя и мудрости. Фук пролежал на нем час или два. За это время он вполне пришел в чувство и, поразмыслив о случившемся, совершенно запутался, но ни на миг не усомнился в даровании, которое свалилось на его слабую голову.

В конце концов его отвели к очередному палачу. Правда, со звездами покрупнее. Чин смахивал на серого волка, которому только что прищемили в овине яйца, однако он вырвался, отряхнулся, и лютость его усилилась десятикратно при виде тельца столь яркой наружности.

Фук машинально поставил диагноз: язвенная болезнь. Плюс нарушение эрекции, причинявшее чину страдания еще большие.

– Зачем ты харкнул в дежурного, сволочь? – без предисловий осведомился майор.

Фуку почудилось, что он ответил не сам, за него сказал кто-то другой:

– Я харкнул в него по причине острой потребности совершить доброе дело из числа врачевательных.

Сам бы он так не сформулировал никогда. Жаль, что половину сказанного не удалось разобрать.

Майор посмотрел исподлобья.

– Сядешь за сопротивление, – пообещал он бесцветно. – И просидишь долго. Здоровья не останется совсем.

На папку присела муха, и майор, не глядя, хлопнул по ней рукой.

– Муху позвольте, – попросил Фук. Снова как бы не сам.

Тот посмотрел непонимающе, потом перевел взгляд на мушиный труп.

– Она еще живая, – пояснил Фук. – Вон, лапка дергается.

– Ты больной?

Отрицать было трудно.

– Больной, – кивнул Фук. – Муху-то можно взять?

– Возьми, – разрешил майор, проклиная себя за добрую уступчивость.

Морщась от колотья в отбитой печенке, Фук привстал, смахнул калеку на широкую ладонь. Почавкал и аккуратно выпустил струйку слюны. Как только бисерная капелька коснулась насекомого, оно выздоровело и с победоносным жужжанием возобновило полет.

Майор молчал. Исполнившись невиданной дерзости, Фук обогнул стол, склонился над мучителем и плюнул ему на штаны. Затем вернулся на место, где чинно сел.

Майор скосил глаза. Его лицо, до сей минуты бессмысленное, озарилось радостью и неверием. Предмет мужской гордости, а для майора – источник горчайшего разочарования стремительно набухал, подобно бобовому стеблю из сказки. Не прошло и пяти секунд, как майор очутился в стране чудес, где сразу и состоялось все недавно недостижимое.