Эхо в Лабиринте Времен

Возникло неодолимое желание достать его. Андрей огляделся. Рядом, у припорошенного снегом куста, валялась длинная сухая ветка, достаточно прочная, чтобы сойти за импровизированную трость. Он подобрал ее, подошел к самому краю полыньи, стараясь не поскользнуться на обледенелом берегу, и осторожно ткнул концом ветки в лед рядом с ключом. Лед был толстым, крепким. Он попробовал поддеть ключ, но тот сидел намертво. Тогда он начал осторожно, но сильно долбить веткой лед вокруг ключа, пытаясь расколоть его. Мерзлые куски льда отлетали в стороны, падая в темную воду.

В этот момент тишину разорвал внезапный смех. Не громкий, но чистый и пронзительный, он пронесся над замерзшей рекой. Это был женский смех, в нем слышались нотки то ли насмешки, то ли просто беззаботности, что было совершенно неуместно в этом мерзлом, безмолвном пейзаже. Звук был странным – он не затихал сразу, а отражался, множился, ударяясь о голые стены заброшенного завода на том берегу, о его ржавые трубы, и возвращаясь искаженным, дребезжащим эхом. Словно смеялся не один человек, а весь этот мертвый индустриальный призрак.

Андрей замер, сжимая ветку-трость. Он резко обернулся, посмотрел через плечо на другой берег реки, туда, откуда, казалось, пришел смех.

И увидел ее. Или ее силуэт. На фоне серых заводских строений стояла темная фигура. Расстояние было слишком большим, чтобы разглядеть детали, но очертания – тонкий стан, короткие волосы – неуловимо напоминали ту девушку из подвала. Она стояла неподвижно, словно наблюдая за ним.

Он моргнул, пытаясь сфокусировать зрение. И в это мгновение фигура дрогнула, потеряла четкость. А затем… распалась. Не растаяла, не исчезла, а именно распалась на десятки черных точек, которые взметнулись в воздух и с громким карканьем превратились в стаю ворон. Птицы сделали круг над заводскими трубами, их крики смешались с затихающим эхом смеха, а затем резко повернули и скрылись из виду за крышами цехов.

На том берегу снова стало пусто. Лишь снег, ржавый металл и тишина. Андрей остался один на своем берегу, с веткой в руке, рядом с вмерзшим в лед ключом, который он так и не смог достать.

9. Возвращение

Вечер опустился на город незаметно, растворив короткий зимний день в густых синих сумерках. Андрей сидел в своей квартире, в том же кресле у окна, где встретил рассвет. Лампа на столе отбрасывала теплый желтый круг на стопки книг и листы переводов, но за пределами этого круга комната тонула в тенях. Он так и не смог достать ключ из льда – попытки расколоть лед веткой были тщетны, а возвращаться домой за чем-то более подходящим показалось бессмысленным, словно ключ сам не хотел быть найденным.

Он машинально потер замерзшие ладони. И вдруг замер. На коже левой ладони, прямо в центре, проступил слабый красноватый отпечаток. Он поднес руку ближе к свету. Это был не просто след от холода или давления. Это был символ. Тонкие линии образовывали знакомый рисунок – лабиринт без выхода, точно такой же, какой он видел на полях исчезнувшей черной книги в подвале библиотеки. Символ не был нарисован или вытатуирован, он словно проступил изнутри, как стигмат, как знак принадлежности к чему-то непонятному и тревожному. Он потер ладонь, но отпечаток не исчезал.

Отложив мысли о символе, Андрей взял со стола томик Деррида, который принес из библиотеки. Тот самый, что материализовался у него в руках вместо черной книги. Он открыл его снова, ожидая увидеть знакомый философский текст, возможно, найти какие-то подсказки, оставленные между строк, как гласила дарственная надпись.

Но страницы были пусты.

Одна за другой, все страницы книги, кроме форзаца с надписью, оказались девственно чистыми. Ни единой буквы, ни одного печатного знака. Плотная белая бумага хранила молчание. Это было невозможно – он помнил, как видел текст, когда открывал книгу в подвале. Теперь же она была пуста, словно сам текст деконструировал себя до полного отсутствия.

Кроме одной страницы. Примерно посередине книги, на совершенно белом листе, одиноко располагалась одна-единственная фраза, напечатанная тем же шрифтом, что и предполагаемый основной текст:

«Начни с исчезновения».

Больше ничего. Ни знаков препинания, ни указаний. Просто приказ или совет, брошенный в пустоту белой страницы.

Андрей закрыл книгу. Голова шла кругом. Исчезновение Лики, исчезновение черной книги, исчезновение текста у Деррида, исчезнувшие следы у полыньи. Все указывало в одну точку – на отсутствие, на стирание, на разрыв в ткани привычного мира.

Он посмотрел в окно. За стеклом началась настоящая метель. Снег валил стеной, ветер завывал в старых рамах, и контуры церкви напротив почти полностью растворились в белой мгле. Снег стирал город, стирал следы, стирал саму видимость.

И тут, сквозь вой ветра, он услышал его. Далекий, протяжный вой собаки. Одинокий, тоскливый звук, полный первобытной печали. Но это было так же невозможно, как и босые следы на снегу. В их городе собак не осталось. Последние бродячие стаи исчезли еще в девяностых – кто-то говорил, что их отстрелили, кто-то – что они просто ушли, не выдержав перемен. С тех пор собаки в городе были такой же редкостью, как цветущие яблони зимой. Но вой был отчетливым, он пробивался сквозь метель, добавляя еще один штрих к сюрреалистической картине этого дня.

10. Колокол

Ночь окончательно вступила в свои права, плотная, беззвездная из-за непрекращающейся метели. Андрей так и не ложился спать. Он сидел в кресле, пустая книга Деррида лежала на коленях, а взгляд был устремлен в белое кружево за окном. Символ на ладони то тускнел, то снова проступал красноватым узором. Город затих, даже ветер, казалось, немного умерил свой вой.

Именно в этой относительной тишине он услышал его. Глубокий, вибрирующий звук колокола. Он был низким, немного дребезжащим, словно старый, давно не использовавшийся металл неохотно отзывался на удар. Звук плыл над заснеженным городом, раскатываясь и затихая, – боммм… боммм…

Андрей застыл. Колокол. Но у церкви напротив колоколов не было. Их сняли большевики еще в 1923 году – он точно знал это из книг по местной истории. Расплавили на нужды индустриализации или просто сбросили и разбили – версии расходились, но факт оставался фактом: колокольню обезглавили и обеззвучили почти сто лет назад. Этот звук был так же невозможен, как вой собаки часом ранее, как босые следы на снегу.

Он медленно поднялся и подошел к окну, стер ладонью иней со стекла. Метель немного поутихла, и видимость улучшилась. Внизу, на площади перед церковью, которую едва освещал одинокий уцелевший фонарь, лежали нетронутые сугробы. Снег искрился в его слабом свете.

И посреди этого белого безмолвия стояла она. Лика.

В том же темном платье и тех же белых кроссовках. Седые волосы чуть припорошены снегом. Она стояла прямо под фонарем, запрокинув голову, и смотрела на его окно. Увидев его, она подняла руку и медленно помахала ему. Простое, обыденное движение, которое в этом контексте выглядело абсолютно сюрреалистично.

Ее губы шевельнулись. Она что-то говорила, возможно, звала его или отвечала на его невысказанные вопросы. Но звуков не было. Ни единого слова не доносилось сквозь стекло и расстояние, сквозь тихий шелест падающего снега. Только безмолвное движение губ и пристальный взгляд темных глаз.

Андрей смотрел на нее, не в силах пошевелиться. На призрак, на галлюцинацию, на разрыв в реальности, стоящий внизу на снегу и машущий ему рукой под звуки несуществующего колокола.

Снег продолжал падать, записывая новую главу поверх старой.

Глава 2: Она в красном шарфе

1. Утро после призрака (Возвращение к Разрыву)

Андрей проснулся рывком, словно его выдернули из глубокой, темной воды. Сердце колотилось, а в ушах все еще стоял фантомный гул – низкий, вибрирующий звук несуществующего колокола, который сопровождал его всю беспокойную ночь, вплетаясь в обрывки сновидений, где снег был черным, а река текла вспять. Он сел на кровати, вслушиваясь в утреннюю тишину. На этот раз она была обычной – тонкой, пронизанной едва слышными звуками просыпающегося дома: скрипом половиц у соседей сверху, далеким шумом воды в трубах. Никакого колокола. Никакого воя собаки.

Он посмотрел на свою левую ладонь. В слабом свете, пробивающемся сквозь заиндевевшее окно, он разглядел его. Красноватый отпечаток лабиринта без выхода все еще был там, на коже. Он немного потускнел за ночь, стал менее четким, но не исчез. Это не был сон. Вчерашний день – встреча в подвале, черная книга, превратившаяся в Деррида, лужа воды, босые следы на снегу, смех, отраженный от заводских труб, Лика, машущая рукой под фонарем, – все это было реально. Настолько реально, насколько вообще что-либо могло быть реальным в этом городе, который все больше напоминал страницу, вырванную из чужого, непонятного сна.

Мысль о том, чтобы попытаться найти логическое объяснение, даже не пришла ему в голову. Объяснений не было. Были только следы, знаки, разрывы. И Лика. Неуловимая, как смысл в деконструированном тексте.

Неожиданно для самого себя он почувствовал не страх или растерянность, а странное, почти болезненное притяжение. Непреодолимое желание вернуться туда, где все это началось. В библиотеку. Не для того, чтобы пытать Марью Ивановну вопросами или снова спускаться в подвал в поисках черной книги – он почти не сомневался, что ее там нет, как не было и Лики для библиотекарши. Нет, он хотел вернуться к самому месту разрыва, к точке, где реальность дала трещину, где он соприкоснулся с чем-то иным. Возможно, там остался след. Эхо. Или она сама.

Он встал и подошел к окну. Метель за ночь утихла. Город лежал под свежим, нетронутым слоем снега, сверкающим под первыми лучами бледного зимнего солнца. Улицы были пустынны, крыши домов и купол церкви – идеально белыми. На первый взгляд, все выглядело невинно, почти пасторально. Но для Андрея пейзаж изменился навсегда. Теперь он видел не просто дома и улицы, а палимпсест, текст с невидимыми правками, со стертыми и дописанными строками. Город стал загадкой, шифром, и ключ к нему, возможно, был как-то связан с Ликой и ее исчезновениями.

Он быстро оделся. Кофе сегодня подождет. Нужно было идти в библиотеку. Снова. Не искать ответы, а скорее, позволить вопросам найти его.

2. Библиотека: Повторение или Различие?

Скрипнула тяжелая входная дверь, и Андрей снова шагнул в мир библиотеки. Тот же густой, неподвижный воздух, пропитанный запахом старой бумаги, переплетного клея и десятилетий накопленной пыли – запах времени, застывшего на полках. Та же сонная, почти благоговейная тишина, которая, казалось, впитывала все внешние звуки. Повторение вчерашнего? Или, как сказал бы Деррида, повторение, которое всегда несет в себе различие?

Марья Ивановна была на своем посту за массивной дубовой стойкой. Но сегодня она не сидела неподвижно, а была занята – рядом стояла металлическая библиотечная тележка, наполовину загруженная книгами, и она методично переставляла их с полки на тележку и обратно, сверяясь с какими-то своими, никому не понятными списками или просто следуя внезапному импульсу. Она подняла голову, когда Андрей вошел, но на ее лице, «вырезанном из газеты 70-х», не отразилось ни удивления, ни вчерашнего легкого беспокойства. Словно его вчерашний взволнованный визит из подвала был лишь рядовым событием, уже стертым из ее личной хроники. Его внутреннее смятение, очевидно, оставалось невидимым для нее.

–Доброе утро, Марья Ивановна, – сказал Андрей, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

–Доброе, Андрей, – кивнула она, не отрываясь от своего занятия. Ее пальцы скользнули по корешку толстого тома по истории КПСС, затем она решительно переставила его на тележку рядом с потрепанным сборником японских хокку.

Андрей кивнул на хаотичное собрание книг на тележке.

–Снова лабиринты строите, Марья Ивановна?

Она на секунду остановилась, посмотрела на него поверх очков. В ее глазах мелькнула искорка – то ли лукавства, то ли глубокого понимания.

–Порядок – это иллюзия, Андрей», – сказала она своим ровным, немного скрипучим голосом. – Строгая система, алфавит, УДК… это все попытки усмирить хаос. А иногда полезно заблудиться. Найти книгу не там, где ожидаешь. Или не найти вовсе. Это тоже знание.

Ее слова эхом отозвались на его вчерашние мысли и события. Заблудиться. Найти не там, где ожидаешь. Или не найти вовсе. Он кивнул, не зная, что ответить.

На этот раз он не стал просить ключ от подвала. Подвал был вчерашним следом. Сегодня интуиция – или просто желание избежать повторения – влекло его в другое место.

–Я в читальный зал, – сказал он.

Марья Ивановна лишь неопределенно махнула рукой в сторону коридора, снова погружаясь в свою таинственную работу по деконструкции библиотечного порядка.

Андрей прошел по гулкому коридору и толкнул высокую двустворчатую дверь в главный читальный зал. Огромное помещение с высокими, стрельчатыми окнами, сквозь которые падал холодный, рассеянный свет. Длинные ряды массивных дубовых столов с зелеными суконными лампами. Высокие, до потолка, стеллажи вдоль стен. Зал был почти пуст – лишь пара студентов-заочников корпели над конспектами в дальнем углу. Воздух здесь был другим, чем в вестибюле – более разреженным, но таким же тихим и пахнущим стариной. Он остановился на пороге, обводя взглядом пространство, ища… сам не зная что. След? Знак? Или просто знакомый силуэт?

Перед тем как идти в читальный зал, что-то подтолкнуло его задержаться у стеллажей с периодикой. Его недавние размышления о карте исчезновений, о слоях времени, накладывающихся друг на друга в этом городе, привели его к мысли, что стоит просмотреть подшивки старых местных газет. Не в поисках чего-то конкретного, а скорее, чтобы уловить атмосферу, общий фон, на котором происходили эти стирания и разрывы. Девяностые. Он помнил их как время хаоса, слома, когда исчезали не только люди, но и целые смыслы, идеологии, привычный уклад жизни. Марья Ивановна, вечно занятая своей таинственной перестановкой книг, лишь неопределенно махнула рукой в сторону зала с газетами, когда он спросил о подшивках за девяностые.Полумрак зала с периодикой, запах старой газетной бумаги, хрупкие, пожелтевшие страницы. Андрей осторожно перелистывал подшивки за разные годы: девяносто первый, девяносто третий, девяносто седьмой… Мелькали заголовки о приватизации, о бандитских разборках, о закрытии заводов, о невыплаченных зарплатах – типичный фон той эпохи. Он уже почти решил, что это бессмысленное занятие, как вдруг его взгляд зацепился за небольшую заметку в самом углу одной из газет за осень 1999 года. Заголовок был непримечательным: «Пропала студентка». Текст был коротким, сухим, почти безэмоциональным. Студентка второго курса философского факультета, имя – Анна, фамилия неразборчива. Ушла из общежития в университет и не вернулась. Особые приметы: «волосы светлые, почти белые (неестественно для ее возраста), замкнутая, увлекалась ‘’странной’' литературой».

Андрей перечитал заметку несколько раз. «Философский факультет». «Светлые, почти белые волосы». «Странная литература». Что-то внутри него дрогнуло, отозвалось холодком узнавания. Это описание… оно слишком сильно напоминало Лику. Неужели это была она? Или просто трагическое совпадение? Имя другое… но фамилия смазана, а имя в такой заметке могли и перепутать. А может, Лика – это было не ее настоящее имя? Студентка, пропавшая в 90-е… Это была новая, совершенно неожиданная нить. Она не вела прямо к Лике, но указывала на период, на возможное событие, которое могло быть еще одним разрывом в ее или чьей-то очень похожей истории. Теперь его поиски в архиве обретали еще одно, более конкретное направление, помимо общих философских изысканий. Эта мысль все еще крутилась у него в голове, когда он, отложив газету, направился в главный читальный зал.

3. Красный шарф в Сером

Он увидел ее почти сразу. Не потому, что искал взглядом именно ее – скорее, глаз сам выхватил из общей монохромной палитры зала яркое, вызывающее пятно. Там, за одним из дальних столов, почти у самого окна, но спиной к нему, сидела девушка. Ее фигура была бы почти незаметной на фоне темных стеллажей и серого зимнего света, если бы не одно «но».

На шее у нее был повязан шарф. Длинный, объемный, шерстяной шарф насыщенного, почти кричащего красного цвета. Кроваво-красный, или, может быть, цвет сигнального флага – предупреждение об опасности или просто знак присутствия. Концы шарфа свободно свисали по спине, ложась на темное дерево старого стула, как два ярких мазка на тусклом холсте. Этот цвет был настолько чужеродным, настолько неуместным в этом царстве приглушенных тонов – серого света, бежевых стен, темного дерева, пожелтевшей бумаги, – что притягивал взгляд магнитом. Он был единственным живым цветом во всем зале, он буквально «кричал» посреди всеобщей серости, нарушая визуальную тишину так же резко, как вчерашний гудок печи нарушил тишину подвала.

Это была она. Андрей не сомневался, хотя и не видел ее лица. Но что-то в посадке головы, в линии плеч было знакомым. Он медленно двинулся вперед по проходу между столами, стараясь не шуметь.

Подойдя ближе, он смог разглядеть ее лучше. Сегодня она была одета совершенно иначе. Не темное платье из тридцатых, а обычный, современный темно-серый свитер крупной вязки и синие джинсы. Вчерашний анахронизм сменился сегодняшней нормой, но от этого ощущение странности не исчезло – скорее, трансформировалось. Словно она могла примерять эпохи, как одежду. Седые волосы, коротко остриженные, были теми же – пепельные, почти серебряные в падающем из окна свете.

Она сидела неподвижно, слегка склонив голову, полностью поглощенная тем, что лежало перед ней на столе. Казалось, она совершенно не замечала ни его приближения, ни почти пустой зал вокруг. Лишь красный шарф жил своей отдельной, яркой жизнью.

4. Открытая книга: Деррида

Андрей замедлил шаг, подойдя почти вплотную к столу. Старые половицы под его ногами предательски скрипнули, но девушка даже не шелохнулась. Она словно находилась в ином измерении, отгороженная от окружающего мира невидимой стеной сосредоточенности – или просто игнорировала его присутствие. Ее внимание было полностью приковано к раскрытой книге перед ней.

Он узнал эту книгу. Толстый том в знакомой белой обложке с минималистичным дизайном – французское издание Жака Деррида, «De la grammatologie». «О грамматологии». Одна из фундаментальных работ философа, сложная, многослойная, посвященная как раз проблемам письма, следа, присутствия и отсутствия. Книга была раскрыта где-то посередине, и Андрей мог видеть плотный французский текст на страницах. Они не были чистыми. Поля были испещрены мелкими, убористыми пометками, сделанными остро заточенным карандашом. Подчеркивания, вопросительные знаки, короткие комментарии на полях – тоже на французском, и какие-то странные символы, похожие на те, что он видел на полях исчезнувшей черной книги. Она не просто читала – она вела диалог с текстом, разбирала его, деконструировала прямо на страницах.

Рядом с книгой стояла простая белая чашка. Судя по тонкой пленке на поверхности, чай в ней давно остыл. Чуть поодаль лежал маленький черный блокнот, похожий на записную книжку Moleskine. Он был открыт на странице, почти полностью заполненной теми же странными, угловатыми символами, которые он видел и в книге Деррида, и вчера – в той, другой, книге из подвала. Некоторые символы напоминали руны, другие – элементы каких-то неизвестных алфавитов или просто абстрактные значки. Лабиринты, спирали, ключ… Они повторялись, создавая нечитаемый, но явно осмысленный для нее текст.

Андрей перевел взгляд с блокнота на ее склоненную голову с пепельными волосами, на яркий красный шарф, на сосредоточенное выражение лица, которое он мог угадать лишь по напряженной линии скулы. Кто она? Студентка? Исследовательница? Или нечто совсем иное? И что означают эти повторяющиеся символы, связывающие ее с подвалом, с Деррида, с его собственным отпечатком на ладони?

5. Цитата и Взгляд

Андрей кашлянул, чтобы обозначить свое присутствие, но она по-прежнему не реагировала. Тогда он решился и тихо произнес:

–Добрый день.

Слова прозвучали неуверенно, почти неуместно в этой гулкой тишине, нарушаемой лишь шелестом страниц где-то в дальнем конце зала.

Она медленно, очень медленно подняла голову. Ее движения были плавными, почти гипнотическими. И вот их взгляды встретились. Темные глаза – очень темные, почти черные – смотрели на него прямо, без удивления или раздражения. Спокойно. Но в самой глубине зрачков Андрей уловил легкую, едва заметную тень иронии, словно она находила забавным его появление здесь или сам факт их встречи. Было ощущение, что она его ждала. Не то чтобы предвидела его приход, но сам факт его присутствия не стал для нее сюрпризом, он просто вписывался в ее собственную, непонятную ему логику событий.

–День…– произнесла она так же тихо, как и он, но ее голос был ровным и чистым. Она перевела взгляд на серое, затянутое облаками небо за окном. – Относительно.

Короткая пауза, во время которой она снова посмотрела на него, словно оценивая или просто давая ему время осознать ее присутствие. Затем она чуть заметно кивнула на раскрытую книгу перед ней.

–Вы ведь знаете его? – спросила она, и это был скорее риторический вопрос. – Деррида.– Она провела тонким пальцем по строчке на странице. – Он пишет: «Il n'y a pas de hors-texte».

Она произнесла французскую фразу с идеальным акцентом, затем перевела ее на русский, глядя прямо на Андрея:

–Нет ничего вне текста.

Ее взгляд задержался на его лице, изучающий, внимательный.

–Как думаете, он прав? – спросила она, и теперь в ее голосе не было иронии, только серьезный, прямой вопрос. – Этот город, этот снег за окном, мы с вами, сидящие здесь… это все текст?

Вопрос повис в воздухе читального зала, смешиваясь с запахом старых книг и тишиной. Он был не просто философским упражнением. В ее устах, в этой обстановке, после всего, что произошло вчера, он звучал как ключ к пониманию – или как еще одна дверь в лабиринт.

6. Шрам-запятая 2.0

Андрей медленно выдвинул стул напротив и сел. Скрип ножек по полу показался оглушительным. Он смотрел на Лику, на ее темные глаза, в которых отражался серый свет из окна, на яркий контраст красного шарфа и пепельных волос.

–Возможно, – ответил он наконец, подбирая слова. – Текст, который постоянно переписывают. Стирают одно, добавляют другое. Иногда неудачно, оставляя следы прежних версий.– Он подумал о ржавых табличках с названиями улиц, о заброшенном заводе, о папках 1937 года в подвале.

Уголки ее губ чуть дрогнули, складываясь в легкую, мимолетную усмешку. Не веселую, а скорее понимающую. Словно он сказал именно то, что она ожидала услышать, или подтвердил какую-то ее собственную мысль.

–Следы… – повторила она задумчиво, почти шепотом.

Затем она потянулась через стол к своей чашке с остывшим чаем. Движение было плавным, неторопливым. Широкий рукав ее темно-серого свитера съехал вниз, обнажая запястье правой руки.

И Андрей увидел его. Еще один шрам. Тонкая белая линия на бледной коже, такая же изогнутая, причудливая, как и тот, что он заметил вчера у нее на шее. Шрам в форме запятой.

Два знака препинания на ее теле. Один на шее, другой на запястье. Запятые – символы паузы, незавершенности, продолжения, которое должно последовать. Они были не случайными царапинами, а четкими, словно намеренно оставленными метками. Что они означали? Паузы в ее собственной истории? Связь между разными версиями ее «текста»?

У Андрея возникло острое желание спросить об этих шрамах. Откуда они? Что они значат? Вопрос уже вертелся на языке. Но он промолчал. Что-то его остановило. Возможно, интуитивное понимание, что это слишком личный вопрос для их едва начавшегося, странного, балансирующего на грани реальности диалога. Или, может быть, он боялся ответа. Боялся, что прямой вопрос разрушит эту хрупкую атмосферу недосказанности, спугнет ее, как вчера спугнул гудок печи. Он чувствовал, что к ней нельзя подходить с обычными мерками, с прямыми вопросами, требующими прямых ответов. С ней нужно было говорить на ее языке – языке намеков, цитат, умолчаний. Читать между строк.

7. Тактики Ускользания

Тишина снова повисла между ними, густая, как пыль на верхних полках стеллажей. Андрей смотрел на второй шрам-запятую на ее запястье, потом снова на ее лицо. Вопросы роились в его голове, настойчивые, требующие выхода. Прямой подход казался рискованным, но неопределенность была еще мучительнее. Он должен был попытаться. Он сделал глубокий вдох, словно ныряя в холодную воду.

–Вы были вчера в архиве? – решился он наконец, голос прозвучал тише, чем он ожидал. – Там была… книга. Черная. С символами. Она потом… исчезла. Как и вы.