Эхо в Лабиринте Времен

Алексей Хромов

Эхо в Лабиринте Времен

«Что остается от истории? Ничего, кроме следов».

– Жан Бодрийяр

«Нет ничего вне текста».

– Жак Деррида

Глава 1: Город под снегом

1. Пролог в полутьме

Пять часов сорок семь минут утра. Андрей открыл глаза не от резкого звона будильника – тот молчал на тумбочке уже который год, – а от тишины. Не просто отсутствия звуков, но той особенной, мертвенно-плотной тишины, какая случается только в самую глухую зиму, когда снег погребает под собой мир слой за слоем, стирая контуры и голоса. Она была осязаемой, эта тишина, словно вата, набившаяся в уши, в комнату, во всю вселенную за окном. Он лежал несколько мгновений, не шевелясь, прислушиваясь к этому безмолвному давлению.

Комната тонула в предрассветном полумраке, где предметы лишь угадывались тенями. Воздух был холодным, пах пылью старых книг и чем-то еще – едва уловимым, металлическим привкусом одиночества. У стены громоздились стопки книг, вперемешку – русские переводы Деррида, оригиналы на французском, сборники стихов Серебряного века, пожелтевшие детективы из девяностых. Между ними – листы его собственных переводов, исчерканные карандашными пометками, словно карты неизведанных территорий смысла. На маленьком столике у кровати – вчерашний, давно остывший кофе в треснувшей керамической кружке. Трещина, похожая на тонкую вену, бежала от края почти до самого дна. Андрей машинально провел по ней пальцем. Холодная, шершавая.

Его взгляд переместился к окну. Стекло подернулось ледяными узорами, но сквозь них, как призрак из другого времени, проступал темный силуэт церкви XVII века. Ее купол, лишенный креста еще в двадцатые годы прошлого столетия, сейчас был припорошен снегом и походил на забытую кем-то шапку. Церковь была неизменным элементом пейзажа, точкой отсчета в этом замершем городке.

Рядом с окном, на стене, висела большая, подробная карта города. Не туристическая, с яркими значками достопримечательностей, а старая, еще советская, топографическая. Поверх казенных линий улиц и кварталов Андрей нанес свою собственную сетку – красные и синие отметки, сделанные тонким маркером. Точки, кружки, вопросительные знаки. Легенда карты, написанная мелким почерком в углу, гласила: «Места, где исчезали люди, звуки, смыслы». Заброшенный кинотеатр «Октябрь», где однажды пропала целая симфония из радиоэфира. Перекресток у старого кладбища, где в семьдесят третьем бесследно исчезла девочка с красным шариком. Даже угол его собственного дома, где прошлым летом замолчал уличный фонарь, и никто так и не смог его починить – словно сам свет решил деконструировать себя до полной темноты. Это была его личная хроника отсутствия, карта следов, оставленных пустотой. Он смотрел на нее каждое утро, пытаясь уловить логику в этих исчезновениях, будто разгадывая сложный шифр, ключ к которому потерян навсегда. Или, может быть, ключа никогда и не существовало.

2. Ритуал утра

Андрей наконец выбрался из-под одеяла, ощутив, как холодный воздух комнаты вцепился в кожу. Движения его были медленными, выверенными, словно он исполнял некий древний ритуал, известный только ему. Первым делом – кухня. Маленькая, с облупившейся краской на стенах и старым холодильником «ЗиЛ», гудящим себе под нос печальную песню забвения.

Приготовление кофе было священнодействием. Не просто залить кипятком растворимый порошок – нет, это было бы профанацией. Он достал медную турку, зерна, ручную кофемолку. Процесс был позаимствован у одного японского философа, чью статью он когда-то переводил – или, вернее, реконструировал из обрывков и намеков в тексте. Вода – только фильтрованная, нагретая ровно до 92 градусов Цельсия. Не больше, не меньше. Термометр, купленный когда-то для проявки фотографий, теперь служил этой единственной цели. Свежемолотый кофе засыпался в турку, заливался водой. И затем – три медленных, почти медитативных круга серебряной ложечкой против часовой стрелки. Почему против? Философ не объяснял. Возможно, это был способ на мгновение повернуть время вспять, или просто еще одна бессмысленная деталь, придающая иллюзию контроля над хаосом утра.

Пока кофе медленно поднимался, наполняя кухню густым, терпким ароматом, Андрей снова подошел к окну. Снег валил не переставая, густой и беззвучный. Миллиарды снежинок кружились в сером утреннем свете, оседая на подоконнике, на ветвях голых деревьев, на крыше церкви напротив. «Снег за окном – это ведь тоже текст», – подумал он, глядя на эту бесконечную белую завесу. – «Непрерывный, но постоянно меняющийся. Каждая снежинка – буква, иероглиф, который никогда не повторится. Уникальный след момента, который тут же стирается следующим. А весь этот город под снегом – огромная страница, на которой зима пишет свою историю поверх стертых историй лета, осени, прошлых лет. Историю без начала и конца, лишь бесконечное переписывание».

В этот момент тишину прорезал резкий, дребезжащий звук. Стационарный телефон на стене в коридоре – еще один артефакт из прошлого – ожил. Андрей вздрогнул. Звонки были редкостью. Он снял трубку, прижав ее к уху.

–Алло?

На том конце провода раздался знакомый, но словно доносящийся издалека, из глубины времени, голос матери. Голос из прошлого, из другой жизни, которую он оставил много лет назад.

–Андрюша? Это ты? – голос был подернут рябью помех, словно пробивался сквозь толщу воды или снега.

–Да, мама. Что-то случилось?

–Ничего… Просто… Сон плохой видела. Будто ты… ищешь что-то в темноте. Один—. Пауза, треск в трубке. —Ты всё еще ищешь то, чего нет?

Вопрос повис в воздухе, лишенный вопросительной интонации, скорее констатация факта. Чего нет? Смысла? Лики? Ответов? Самого себя?

–Я перевожу, мама, – ответил Андрей уклончиво, глядя на убегающий из турки кофе. – Работа такая.

–Переводишь… – повторил голос, и слово это прозвучало как «переходишь», «переправляешься». – Смотри, не заблудись там, между строк… Там холодно…

Связь затрещала сильнее, голос матери утонул в шипении и обрывках чужих разговоров, а потом линия и вовсе умерла, оставив после себя лишь короткие гудки – сигнал оборванной связи, еще одно маленькое исчезновение в копилку этого утра. Андрей молча положил трубку. Кофе убежал, оставив на плите темный, пахнущий горечью след.

3. Город как палимпсест

Выйдя на улицу, Андрей плотнее закутался в старое пальто. Снег скрипел под подошвами ботинок – тот самый звук, который он про себя называл «звуком стираемой памяти». Город тонул в белом безмолвии, дома и деревья едва угадывались под толстым снежным покровом. Улицы были почти пустынны, лишь редкие фигуры прохожих, спешащих по своим делам, казались темными знаками препинания на этой необъятной белой странице.

Андрей брел без определенной цели, позволяя ногам нести себя по знакомым, но каждый раз новым под снегом тропам. Город был для него живым палимпсестом – текстом, написанным поверх множества других, стертых, но не исчезнувших до конца. Это ощущалось повсюду. На углу, под слоем ржавчины и свежего снега, на старой эмалированной табличке с надписью «Ул. Ленина» проступали еле заметные, выцветшие буквы дореволюционного названия – кажется, «Соборная». Новая эпоха грубо наложила свои знаки поверх старой, но прошлое отказывалось исчезать бесследно, просвечивая сквозь трещины настоящего.

Он миновал громаду заброшенного завода – некогда гордости города. Огромная, выцветшая вывеска над проходной все еще гласила: «ПРОГРЕСС». Ирония была почти физически ощутима. Разбитые окна цехов зияли черными дырами, крыша провалилась под тяжестью снега и времени. Единственными обитателями этого памятника рухнувшим надеждам были вороны. Они сидели на ржавых фермах, на остатках труб, черные, как обугленные перья, и их карканье было единственным звуком, нарушавшим тишину вокруг мертвого гиганта. Они были новыми хозяевами «Прогресса», его последней, похоронной командой.

Путь привел его к берегу реки. Река замерзла, превратившись в неровное ледяное поле, покрытое снегом. Лишь кое-где темнели проталины у берега да виднелась полынья посередине, словно незаживающая рана на теле зимы. Лед был мутным, но в некоторых местах, где ветер смел снег, можно было разглядеть то, что скрывалось под ним. Темные, искаженные силуэты. Андрей знал – это были машины. Несколько старых «Москвичей», кажется, даже довоенная «Эмка». Они лежали на дне уже десятки лет, утонувшие при невыясненных обстоятельствах, забытые всеми, кроме реки. «Кладбище эпох», – подумал Андрей. Река хранила под своим ледяным саваном обломки прошлого, как архив хранит пожелтевшие дела.

Он повернул обратно, к центру, к видневшейся вдали церкви с ее обезглавленным куполом. У самых церковных ворот, несмотря на ранний час и мороз, он увидел одинокую фигуру. Старик в ватнике и ушанке методично расчищал узкую тропинку от снега старой деревянной лопатой. Он делал это каждый день, сколько Андрей себя помнил. Молчаливый, сосредоточенный ритуал.

Андрей поравнялся с ним. Старик на мгновение прервал работу, поднял голову. Его лицо было обветренным, испещренным глубокими морщинами, словно кора старого дерева. Глаза – выцветшие, голубые, смотрели спокойно и немного отстраненно.

–Снегу-то навалило, – сказал Андрей, скорее для того, чтобы нарушить тишину, чем для обмена информацией.

Старик медленно кивнул, сплюнул на белый снег темный комок. Его голос был тихим, скрипучим, как несмазанные дверные петли.

–Мерзнут все, – сказал он, обводя взглядом заснеженное пространство вокруг церкви. – Здесь даже призраки мерзнут.

Сказав это, он снова взялся за лопату, не ожидая ответа, словно поделился очевидным фактом, не требующим комментариев. Андрей постоял секунду, ощущая, как холод от слов старика пробирает глубже, чем зимний воздух. Потом кивнул сам себе и пошел дальше, в сторону библиотеки – следующей точки своего утреннего маршрута. Фраза старика эхом отдавалась в голове, накладываясь на скрип снега под ногами. Даже призраки мерзнут. В этом городе это казалось совершенно естественным.

4. Библиотека: Архив как лабиринт

Городская библиотека располагалась в старинном купеческом особняке с облупившимся желтым фасадом и высокими, вечно заиндевевшими окнами. Внутри царила тишина, но иная, чем на улице – не мертвая, а спящая, пропитанная запахом старой бумаги, клея и пыли веков. За массивной дубовой стойкой восседала Марья Ивановна, бессменная хранительница этого царства букв. Женщина неопределенного возраста, с прической-«бабеттой», которая, казалось, не менялась с эпохи застоя, и лицом, будто вырезанным из пожелтевшей газеты семидесятых годов – строгим, немного усталым, с плотно сжатыми губами.

–Здравствуйте, Марья Ивановна, – тихо поздоровался Андрей.

Она подняла на него глаза поверх очков в роговой оправе. Взгляд был цепким, оценивающим.

–А, переводчик», – кивнула она. – Опять в подвал? Все ищете что-то?

У Марьи Ивановны была странная привычка: она постоянно переставляла книги на полках, не следуя никакой видимой логике – ни алфавитной, ни тематической. Однажды Андрей рискнул спросить, зачем она это делает.

–Чтобы время запутать, – ответила она совершенно серьезно. – Книги – они ведь как часы. Каждая на своем месте – тик-так, порядок. А я их перемешаю – и время сбивается, начинает петлять. Интереснее так.

Андрей не стал спорить. В этом городе у каждого были свои способы бороться с линейностью бытия.

–Да, в архив, – подтвердил Андрей.

Марья Ивановна достала из-под стойки большой, тяжелый ключ, похожий на средневековый артефакт, и протянула ему.

–Только недолго. Там сквозняк сегодня гуляет, как неупокоенная душа.

Спустившись по скрипучей деревянной лестнице, Андрей оказался в подвале-архиве. Воздух здесь был спертым, тяжелым, пахло сыростью, плесенью и чем-то еще – слабым, но отчетливым запахом железа, будто здесь когда-то пролилась кровь или просто ржавели забытые механизмы. Освещение было тусклым – несколько голых лампочек под потолком бросали дрожащий свет на бесконечные ряды металлических стеллажей. Они уходили во тьму, высокие, громоздкие, похожие на скелеты доисторических животных, вымерших задолго до появления письменности.

На полках теснились пыльные папки-скоросшиватели, перевязанные ветхими тесемками. Картонные коробки с инвентарными номерами. Подшивки местных газет за последние сто лет. Андрей медленно шел вдоль рядов, проводя пальцами по корешкам. На некоторых папках виднелись надписи, сделанные каллиграфическим почерком: «Дела репрессированных. 1937 г.». От них веяло особым холодом, не связанным с подвальной сыростью.

Он искал не что-то конкретное. Скорее, он искал ощущение, резонанс, знак – как искал его на карте исчезновений у себя на стене. Иногда здесь, среди пыльных бумаг прошлого, ему удавалось наткнуться на что-то, что выбивалось из общего ряда, нарушало монотонность архива.

И сегодня он это нашел. В самом дальнем углу, на нижней полке, заваленная какими-то ветхими ведомостями, лежала книга. Не папка, не подшивка, а именно книга. В простом черном переплете без каких-либо надписей. Она была тяжелой и необычно холодной на ощупь.

Андрей осторожно открыл ее. Страницы были не бумажными, а плотными, желтоватыми, похожими на пергамент. Текст был набран странным, угловатым шрифтом на неизвестном языке, который отдаленно напоминал готический, но не был им. Однако среди незнакомых символов тут и там встречались вкрапления французских слов, написанных курсивом, словно ключи или подсказки: différance, trace, pharmakon, supplément. Слова, хорошо знакомые ему по работам Деррида, но здесь они выглядели чужеродно, как послания из другого контекста, другого мира.

Но еще более странными были рисунки на полях. Сделанные тонкими, уверенными линиями черными чернилами, они изображали лабиринты без выхода, часы без стрелок, спирали, уходящие в бесконечность. И повторяющийся образ – фигура человека с обычным ключом вместо головы. Ключ был повернут в замочной скважине, которой не было.

Андрей перелистывал страницы, чувствуя, как по спине пробегает холодок. Эта книга не должна была здесь находиться. Она не принадлежала ни этому архиву, ни этому времени. Она была разрывом, аномалией, вторжением чего-то иного. Он поднял голову, вглядываясь в полумрак стеллажей, и ему показалось, что тени в углах сгустились, а запах плесени и железа стал сильнее.

5. Она: Встреча в безмолвии

Андрей был настолько поглощен странной черной книгой, ее непонятными символами и тревожными рисунками, что не сразу заметил ее. Лишь какое-то шестое чувство, ощущение чужого присутствия в этом царстве пыли и забвения, заставило его поднять голову.

Она стояла в нескольких шагах от него, между двумя рядами стеллажей, окутанная дрожащим светом единственной лампочки. Первое, что бросилось в глаза – волосы. Не просто светлые, а совершенно седые, словно у старухи, хотя лицо ее было молодым, почти девичьим. Они были коротко подстрижены, обрамляя лицо с тонкими, правильными чертами и большими темными глазами, которые смотрели на него внимательно, без страха или удивления. На шее, чуть ниже левого уха, виднелся тонкий белый шрам, изогнутый, как запятая.

Одета она была странно, вызывающе анахронистично. На ней было простое темное платье, покроем неуловимо напоминавшее моду 1930-х годов – строгий воротничок, длинные рукава, юбка чуть ниже колен. Но на ногах, вместо туфель той эпохи, были современные, слегка потертые белые кроссовки. Это сочетание – седые волосы на юном лице, платье из прошлого и обувь из настоящего – создавало ощущение сбоя, временного парадокса.

Она не произнесла ни звука, просто стояла и смотрела на него, а он – на нее, не в силах отвести взгляд. Тишина в подвале сгустилась, стала почти осязаемой, нарушаемая лишь его собственным дыханием и шелестом страниц книги, которую он все еще держал в руках.

Наконец, она заговорила. Голос у нее был тихий, немного глухой, но чистый, без акцента.

–Ты веришь, что слова могут убить?

Вопрос прозвучал неожиданно, но в этом месте, с этой книгой в руках, он не показался Андрею неуместным. Он на мгновение задумался, переводя взгляд с ее лица на черную книгу и обратно.

–Они убивают каждый день, – ответил он так же тихо. – Просто мы называем это историей. Или пропагандой. Или доносом.

Он вспомнил папки 1937 года на стеллажах неподалеку.

Девушка слегка наклонила голову, словно прислушиваясь к его словам или к чему-то еще, не слышному ему. В этот момент где-то в глубине подвала с глухим гулом и скрежетом включилась старая печь отопления. Звук был резким, неприятным, он нарушил хрупкое безмолвие их встречи.

Не говоря ни слова, девушка быстро приложила указательный палец к губам – жест, призывающий к тишине. Но смотрела она не на Андрея, а куда-то в сторону гудящей печи, словно пыталась заставить замолчать не его, а сам этот механический, внезапный звук. В ее глазах на секунду мелькнуло что-то похожее на тревогу или раздражение. Потом гул стал ровнее, тише, и она медленно опустила руку.

6. Исчезновение

Андрей хотел задать ей еще вопрос, спросить, кто она, что делает здесь, откуда знает эти французские слова, но не успел. В тот самый момент, когда он открыл рот, лампочка над их головами замигала – раз, другой, – а потом погасла совсем, погрузив дальний угол архива в почти полную темноту. Лишь слабый отсвет от лестницы едва дотягивался сюда, рисуя неясные тени на стеллажах.

Мигание продолжалось несколько секунд – мучительных, дезориентирующих. Андрей замер, инстинктивно крепче сжимая книгу в руках. В ушах стоял гул – то ли от печи, то ли от внезапного скачка напряжения.

Потом свет вспыхнул снова, так же резко, как и погас. Яркий, режущий глаза после темноты.

Девушки не было.

Пространство между стеллажами, где она только что стояла, было пусто. Андрей обернулся, вглядываясь в тени в конце прохода, но там никого не было. Ни звука шагов, ни скрипа двери – ничего. Она просто исчезла, растворилась в этом коротком промежутке темноты.

Он перевел растерянный взгляд на книгу в своих руках. И снова ощутил ледяной укол нереальности. Это была не та черная книга с пергаментными страницами и странными символами. Теперь он держал обычный, немного потрепанный томик Жака Деррида, «Письмо и различие», в стандартном русском издании. Он узнал эту обложку, эту серию. Он даже мог бы поклясться, что видел именно этот экземпляр где-то на полках наверху.

Он судорожно открыл книгу. Страницы были обычными, бумажными, с печатным текстом. Но на форзаце, на первой пустой странице, каллиграфическим почерком, теми же черными чернилами, что и рисунки в исчезнувшей книге, была сделана надпись:

«Для того, кто прочтет между строк».

Подписи не было.

Дыхание перехватило. Он опустил взгляд на пол, туда, где только что стояла девушка в платье из тридцатых и кроссовках. И увидел еще кое-что странное. Прямо на том месте, где были ее ноги, на сухом, пыльном бетонном полу темнела небольшая лужица воды. Чистой, прозрачной воды, словно от растаявшего снега или льда. Но вокруг было абсолютно сухо, и с потолка ничего не капало. Лужа просто была – мокрое, необъяснимое пятно посреди пыльного подвала.

Андрей провел рукой по лицу, пытаясь собраться с мыслями. Это сон? Галлюцинация? Он посмотрел на свои руки, на книгу Деррида, на лужицу. Все казалось слишком реальным.

Не помня себя, он бросился вверх по лестнице, сжимая в руке книгу. Скрип ступеней показался оглушительным в тишине библиотеки. Он подбежал к стойке, за которой все так же невозмутимо сидела Марья Ивановна, перебирая карточки.

–Марья Ивановна!» – выдохнул он, стараясь говорить ровно. – Девушка… Здесь была девушка? Только что, внизу?

Библиотекарша подняла на него все тот же спокойный, чуть удивленный взгляд поверх очков.

–Девушка?» – переспросила она, медленно растягивая слово. – Какая девушка, Андрей? Здесь никого не было. Вы первый посетитель за сегодня. Да и за всю неделю, если честно. Кто ж в такую погоду по библиотекам ходит, кроме вас?

Она говорила абсолютно уверенно, без тени сомнения или лукавства. Андрей смотрел на ее лицо, «вырезанное из газеты 70-х», и понимал, что она не лжет. Или, по крайней мере, она верит в то, что говорит. Для нее никакой девушки не существовало.

Он молча положил ключ на стойку. В руке все еще был томик Деррида с загадочной надписью. На пальцах остался легкий запах плесени и железа из подвала. И ощущение ирреальности происходящего.

7. Следы на снегу

Андрей вышел из библиотеки, все еще сжимая в руке томик Деррида. Холодный воздух ударил в лицо, немного отрезвляя, но не рассеивая туман нереальности, окутавший его в подвале. Марья Ивановна смотрела ему вслед со смесью любопытства и легкого беспокойства, но ничего больше не сказала.

Он остановился на крыльце, оглядывая заснеженную улицу. Город по-прежнему дремал под белым покрывалом. Тишина была почти абсолютной, нарушаемая лишь далеким карканьем ворон с крыши мертвого завода «Прогресс». Он пытался осмыслить произошедшее. Девушка с седыми волосами и шрамом-запятой. Черная книга, превратившаяся в Деррида. Лужа воды на сухом полу. И полное отрицание всего этого Марьей Ивановной.

«Здесь никого не было».

Но она была. Он ее видел, говорил с ней. Или?.. Может быть, старик у церкви был прав насчет мерзнущих призраков?

Инстинктивно, почти не веря в успех, он начал искать следы. Следы Лики – он почему-то был уверен, что ее зовут Лика, хотя она и не назвала своего имени. Он всматривался в свежевыпавший снег на тротуаре, на дороге. Обычные отпечатки ботинок редких прохожих, следы автомобильных шин – ничего необычного. Он прошел несколько шагов от крыльца библиотеки, внимательно сканируя белую поверхность.

И вдруг он их увидел. Сначала один, потом другой, потом целая цепочка. Они шли не по тротуару, а чуть в стороне, по нетронутому снегу у края дороги, направляясь в сторону реки. Это были не следы обуви. Это были четкие, неглубокие отпечатки босых человеческих ног. Маленькие, изящные, словно оставленные ребенком или очень хрупкой женщиной.

Босые ноги. На снегу. В двадцатиградусный мороз.

Абсурдность этого зрелища была настолько велика, что на мгновение парализовала его. Этого не могло быть. Но следы были здесь, перед ним, неопровержимые в своей странности. Он медленно пошел по ним, стараясь не наступать на сами отпечатки, словно боясь спугнуть это хрупкое доказательство ее существования. Цепочка следов вела уверенно, не виляя, прямо к замерзшей реке, к тому самому месту, где он недавно стоял, разглядывая утонувшие машины подо льдом.

Следы дошли до самого берега и оборвались. Прямо у края темной, незамерзшей полыньи, зиявшей посреди ледяного поля. Последний отпечаток левой ступни был у самой воды, словно тот, кто их оставил, сделал шаг… и исчез. Растворился в ледяной воде или в самом воздухе.

Андрей подошел ближе, вглядываясь в черную, маслянистую воду полыньи. Она была спокойной, неподвижной, как темное зеркало. В ней отражалось серое небо и силуэт церкви на другом берегу. Он присмотрелся к отражению. Все было как обычно – старые стены, голые деревья вокруг, заснеженный купол… Но что-то было не так. Вместо того места, где когда-то был крест, на вершине отраженного купола темнел другой знак. Не крест. Не пустота. Знак бесконечности – ∞. Лежащая восьмерка, символ вечности или дурной бесконечности, смотря как посмотреть.

Он моргнул, потер глаза. Посмотрел на реальную церковь – купол был пуст, как и всегда. Посмотрел снова на отражение – знак бесконечности был там, четкий и неподвижный в ледяной воде.

Холод пробрал его до костей, но это был уже не просто холод зимнего утра. Это был холод прикосновения к чему-то непостижимому, к изнанке реальности, где обычные законы перестают действовать, а отражения лгут или говорят правду, которую не увидишь прямым взглядом. Следы босых ног на снегу. Знак бесконечности вместо креста. Лика.

8. Ключ и смех

Андрей отвел взгляд от искаженного отражения в воде и снова посмотрел на лед у края полыньи, туда, где обрывались босые следы. И тут он заметил его. Небольшой темный предмет, вмерзший в ледяную кромку, почти у самой воды. Он присмотрелся. Это был ключ. Старый, почерневший от времени, с фигурной головкой и сложной бородкой. Он лежал плашмя, наполовину скрытый под мутным слоем льда, словно его уронили мгновение назад, и лед тут же схватил его в свои тиски.

Ключ. Образ человека с ключом вместо головы из черной книги мгновенно всплыл в памяти. Этот ключ казался материальным осколком того видения, выброшенным на берег реальности.