Сон Эртугрула. Заря империи. Книга I

Алексей Чернов

Сон Эртугрула. Заря империи. Книга I

Глава 1. Тень сокола

Анатолийская земля дышала зноем, густым, как pekmez (пекмез – виноградная патока). Полуденное солнце, стояло в самом зените своей власти, заливая долину пограничной реки Сакарья расплавленным золотом и заставляя воздух дрожать над раскаленными камнями.

Даже тени от редких, горделивых платанов, казалось, съежились, предлагая лишь призрачное спасение от всепроникающего жара. В такие часы жизнь в стойбище племени Кайы, раскинувшем свои черные, просмоленные шатры – просторную oba (оба – кочевой лагерь) – у лесистого подножия горы Доманич, замирала, словно подчиняясь древнему, неписаному закону полуденной сиесты.

Лишь неумолчный, почти металлический стрекот цикад да редкое, ленивое фырканье коней, стоявших на привязи в тени навесов, нарушали эту тягучую, знойную дремоту.

Осман, младший сын недавно покинувшего этот бренный мир Эртугрула-бея, стоял на невысоком, но стратегически выгодном холме, откуда вся долина простиралась как на ладони. Ему едва минуло двадцать три года – возраст, когда кровь в жилах бурлит, как молодой şarap (шарап – вино), а сердце неудержимо жаждет подвигов, славы и признания. Однако сейчас его лицо, уже обветренное степными ветрами и тронутое стойким загаром до благородного цвета старой меди, выражало серьезность, свойственную скорее мужу зрелых лет, обремененному грузом ответственности.

Черные, как полированные агаты, глаза, унаследованные от матери, Халиме-хатун, внимательно, почти хищно изучали горизонт, словно пытались разглядеть там не только дрожащее марево над выжженной травой, но и саму туманную, непредсказуемую госпожу Судьбу – kader (кадер – судьба, рок). Он искал знаки, предзнаменования, что-то, что подтвердило бы смутные, но настойчивые предчувствия, терзавшие его душу.

Рядом с ним, чуть поодаль, примостился на выщербленном сером валуне Акче Коджа, один из самых верных и испытанных alp (алп – воин, витязь) его покойного отца, а ныне – его собственный наставник, советник и, можно сказать, живая летопись племени.

Густая, как снег на вершинах Улудага, седая борода Акче Коджи спадала на широкую, все еще могучую грудь, а глаза, хоть и выцветшие от безжалостного времени и многих битв, все еще сохраняли орлиную зоркость и мудрый, всепонимающий блеск.

Он был одним из тех немногих, кто помнил еще деда Османа, Сулеймана Шаха, и долгий, полный опасностей исход Кайы из глубин Азии.

– Все спокойно, beyim (беим – мой господин), – произнес старик своим рокочущим, привыкшим отдавать команды голосом, не поворачивая, однако, головы. Его взгляд был устремлен туда же, куда и взгляд Османа – на запад, в сторону византийских рубежей.

– Румы, византийцы то есть, после последней хорошей трепки, что мы им задали у Инегёля, сидят в своих каменных крепостях тише мыши под веником. Их tekfur (текфур – византийский наместник, правитель крепости) из Биледжика, говорят, даже подумывает прислать дары. İnşallah (Иншаллах – если на то будет воля Аллаха), этот страх продержится подольше.

Осман медленно, задумчиво кивнул, не отрывая взгляда от едва различимой вдали серебристой ленты реки.

– Тишина, Акче-ага, бывает обманчивее любого крика. Иной раз она предвестник бури, а не затишья. Слишком уж они тихи, эти текфуры. Словно yılan (йылан – змея), пригревшаяся на солнце, – мягко стелет, да больно жалит.

А вести от сельджукского султана из Коньи, что доходят до нас с караванами, все тревожнее и тревожнее. Власть его, говорят, стала тенью самой себя, а визири плетут интриги, не стесняясь белого дня.

Великие бейлики вокруг – Караманиды, Гермияниды – все больше смотрят на собственные нужды и выгоды, забыв о былом единстве.

Devlet (девлет – государство, держава) распадается на куски, как старый, изъеденный молью ковер. И каждый норовит урвать лоскут побольше.

Акче Коджа издал тяжелый вздох, в котором слышалась и горечь, и усталость прожитых лет. Слова молодого вождя были не просто юношеским максимализмом, а суровой, неприкрашенной правдой. Великий Сельджукский султанат Рума, некогда гроза всего христианского Леванта и надежная опора для тюркских племен Анатолии, неумолимо трещал по швам.

Монгольское иго, как ржавчина, подточило его внутренние силы, а бесконечные династические распри и своеволие местных правителей-беев довершали дело, растаскивая остатки былого могущества.

– Твой отец, Эртугрул Гази, да освятит Аллах его светлую душу и упокоит в райских садах, – Акче Коджа прикрыл глаза на мгновение, словно отдавая дань памяти ушедшему вождю, – всегда говорил: «Сила не в размере твоего стада, Осман, и не в длине твоего меча, а в единстве твоих пастухов и верности твоих воинов». Он был мастером этого дела, maşallah (машаллах – слава Аллаху, выражение восхищения). Умел находить общий язык даже с теми, кто исподтишка точил на него нож за пазухой или распускал грязные слухи. Его уважали и боялись. Его слово было тверже камня.

Осман криво усмехнулся, но в глубине его темных глаз не было и тени веселья.

– Отец был велик, спору нет. Его имя гремело от Эгейского моря до границ Армении. Мне же, его сыну, еще только предстоит заслужить такое уважение, выковать его в огне битв и мудрости решений. Пока мы, Кайы, лишь одно из многих тюркских племен, кочующих по этим землям, ищущих свою долю, свою плодородную yurt (юрт – родина, земля кочевья), где можно было бы без опаски растить детей и пасти стада. Но я видел сон, Акче-ага… Сон, который не дает мне покоя ни днем, ни ночью.

Старый воин мгновенно насторожился, всем своим видом показывая предельную концентрацию. О снах Османа в племени уже начинали ходить приглушенные, но настойчивые толки, передаваемые шепотом от шатра к шатру. Особенно часто вспоминали тот, что он увидел несколько лет назад в доме святого шейха Эдебали, чью дочь, прекрасную Малхун-хатун, Осман мечтал назвать своей женой.

В том сне луна, полная и сияющая, вышла из груди праведного шейха и, переплыв ночное небо, вошла в грудь самого Османа. А затем из его собственного тела, из самого сердца, выросло огромное, могучее дерево, ветви которого раскинулись так широко, что тень от них накрыла весь известный мир – горы, реки, города…

Шейх Эдебали, мудрец, чье слово ценилось на вес золота, истолковал этот сон как предзнаменование великой империи, которая произойдет от Османа и его потомков.

– И что же на этот раз привиделось тебе, Осман-бей? – Голос Акче Коджи стал тише, почти благоговейным.

– Я снова видел сокола, – медленно, подбирая слова, произнес Осман, не отрывая взгляда от той точки на горизонте, где небо сливалось с землей. – Могучего, с черным оперением и глазами, как два раскаленных угля. Он парил высоко-высоко, над этими горами, над этими долинами, над нашим стойбищем.

И тень от его распростертых крыльев была не тенью страха или угрозы, а тенью защиты, покровительства. А затем, прямо в небе, сокол обернулся знаменем, нашим знаменем Кайы – синим полотнищем с белым луком и двумя стрелами.

И оно взвилось еще выше, так высоко, что, казалось, коснулось самого престола Всевышнего. Люди внизу, наши люди, смотрели вверх и лица их были полны надежды. Umut (умут – надежда) – вот что я увидел.

Акче Коджа долго молчал, задумчиво поглаживая свою окладистую бороду. Слова молодого вождя, произнесенные ровным, но полным сдерживаемой внутренней силы голосом, обладали странной, почти гипнотической властью. В них слышалась не только юношеская мечтательность, но и твердая, почти сформировавшаяся воля.

– Hayırlı olsun (хайырлы олсун – пусть будет к добру), – наконец промолвил он с глубоким вздохом.

– Великие сны, Осман, посылаются только великим людям, тем, кого Аллах избирает для свершений. Твой дед, Сулейман Шах, да будет доволен им Всевышний, привел наше племя из далеких, раскаленных солнцем степей Хорасана, спасая от монгольского нашествия. Твой отец, Эртугрул Гази, нашел нам эту землю, отвоевал ее у неверных мечом и мудрым словом.

Возможно, Осман, именно тебе предстоит сделать так, чтобы эта земля, эти долины и горы, стали не просто временным пристанищем, не очередным yaylak (яйлак – летнее пастбище) или kışlak (кышлак – зимнее стойбище), а настоящим, вечным домом. Vatan (ватан – родина) для всех Кайы и для тех, кто придет под твое знамя.

В этот самый момент, словно в подтверждение его слов или как ответ на невысказанный вопрос Османа, со стороны предгорий, с той тропы, что вела к византийским землям, донесся едва различимый, но нарастающий стук множества копыт.

Осман и Акче Коджа одновременно, как по команде, повернули головы. Несколько всадников, покрытых пылью дорог, быстро, почти отчаянно приближались к стойбищу.

По характерной посадке, по изможденным, но решительным лицам, Осман сразу узнал своих лучших разведчиков – братьев Конура и Аксунгара, – отправленных им три дня назад с рискованным заданием в самое логово врага, к стенам византийской крепости Биледжик.

Выражение лица молодого вождя мгновенно стало жестким, словно высеченным из камня. Исчезла всякая мечтательность, осталась лишь стальная решимость.

– Кажется, наша послеобеденная тишина закончилась, Акче-ага, – голос Османа был спокоен, но в нем зазвенели металлические нотки. – Посмотрим, какие вести они нам принесли. Haberler iyi mi, kötü mü? ( Новости хорошие или плохие?) Или, быть может, вести, что изменят все?

Он решительно, упругим шагом направился вниз по склону холма, на ходу инстинктивно поправляя тяжелый пояс с коротким, но смертоносным ятаганом. Акче Коджа, кряхтя, поднялся со своего камня и последовал за ним, слегка качая головой, но в его старых глазах мелькнул огонек – не то тревоги, не то предвкушения.

Он видел в Османе ту же неукротимую, первобытную энергию, что некогда горела в его отце, Эртугруле, но приправленную какой-то новой, еще не до конца понятной ему самому дерзостью и почти безрассудной отвагой.

Дерзостью, которая могла либо вознести их маленькое, но гордое племя к невиданным доселе высотам, либо низвергнуть в бездонную пропасть забвения.

Спускаясь, Осман окинул взглядом раскинувшуюся внизу oba (кочевой лагерь). Дымки от очагов уже снова поднимались к небу – женщины начинали готовить вечернюю трапезу. Дети, очнувшись от дневного зноя, с криками носились между шатрами. Старики сидели на циновках, обсуждая свои нехитрые дела. Это был его народ, его millet (миллет – нация, народ).

Ради них он был готов на все. Ради них он должен был превратить свои сны в явь.

Солнце все так же нещадно палило, но воздух больше не казался сонным или застывшим. Он вибрировал, словно натянутая тетива лука, наполненный смутным, но всепроникающим предчувствием.

Предчувствием неотвратимой бури, которая вот-вот должна была разразиться над этой древней, многострадальной землей. И Осман знал – он должен быть в самом ее сердце.

Глава 2. Тайный сговор раскрыт: Осман принимает судьбоносное решение

Пыль дорог и тревожные вести

Осман спускался с холма упругим, быстрым шагом, не замечая, как мелкие камни осыпаются из-под его мягких кожаных сапог. Акче Коджа, несмотря на годы, старался не отставать, его дыхание стало прерывистым, но старый alp (алп – воин, витязь) не позволил бы себе показать слабость перед молодым вождем.

Вся полуденная нега, еще недавно окутывавшая стойбище, испарилась без следа, сменившись напряженным, почти звенящим ожиданием. Даже собаки, обычно лениво дремлющие в тени шатров, подняли головы, чутко улавливая перемену в настроении людей.

Разведчики, Конур и Аксунгар, уже спешились и ожидали Османа у большого шатра для совета – divan (диван – совет). Их лица, покрытые толстым слоем светлой анатолийской пыли, были изможденными, а под глазами залегли темные круги усталости.

Однако во взглядах обоих горел тот особый огонь, который бывает у людей, принесших важную, возможно, даже смертельно опасную весть. Их одежда, некогда крепкая и ладная, теперь была изрядно потрепана долгим путем и, возможно, не только им.

– Hoş geldiniz, yiğitler (хош geldiniz, йигитлер – добро пожаловать, храбрецы), – голос Османа был ровным, но в нем слышались стальные нотки. – Говорите. Что видели, что слышали? Каждая мелочь важна.

Конур, старший из братьев, воин лет тридцати с резкими чертами лица и шрамом, пересекавшим левую бровь – память о стычке с монгольским разъездом – шагнул вперед. Он откашлялся, смахивая пыль с потрескавшихся губ.

– Beyim (беим – мой господин), мы достигли окрестностей Биледжика, как вы и приказывали. Два дня мы наблюдали за крепостью и ее окрестностями, скрываясь в зарослях у реки. На третий день, на рассвете, мы заметили движение. Из ворот Биледжика выехал сам текфур Константин, в сопровождении десятка своих лучших asker (аскер – солдат).

Осман чуть прищурился. Текфур Биледжика, Константин Музалон, был фигурой известной – хитрый, как лис, и осторожный, как старый волк. Он поддерживал с племенем Кайы видимость добрососедских отношений, время от времени обмениваясь подарками и заверениями в дружбе.

Эртугрул-бей ценил этот хрупкий мир, позволявший племени укрепляться на новых землях. Но Осман никогда до конца не доверял этому сладкоречивому греку.

– И куда же он направился так рано, да еще с такой охраной? – спросил Осман, его взгляд стал еще более внимательным. – Не на ярмарку же в соседнее село.

– Нет, beyim, – подключился Аксунгар, более молодой и порывистый, чем его брат. – Они двинулись по старой римской дороге на юг, в сторону крепости Ярхисар. Мы последовали за ними, держась на безопасном расстоянии. Путь был неблизкий, почти полдня.

Текфур Ярхисара, Михаил Коссес, выехал им навстречу. Они встретились в небольшой роще, у старого разрушенного караван-сарая. Gizli (гизли – тайный, секретный) встреча, не иначе.

Шепот заговора в стенах Биледжика

В наступившей тишине слова Аксунгара прозвучали особенно весомо. Ярхисарский текфур Михаил Коссес, или как его звали тюрки, Кёсе Михал (Лысый Михал), был личностью примечательной.

В отличие от многих других византийских наместников, он не выказывал открытой враждебности к тюркским племенам, а порой даже вступал с ними в торговые отношения. Некоторые поговаривали, что он тайно симпатизирует учению Ислама, хотя это были лишь söylentiler (сёйлентилер – слухи).

– И что же два этих почтенных текфура обсуждали втайне от всего мира? – Голос Акче Коджи прозвучал глухо. Старый воин потер переносицу, словно пытаясь отогнать дурные предчувствия. – Уж не о погоде ли беседовали?

Конур отрицательно качнул головой.

– Мы подобрались так близко, как только позволяла местность, рискуя быть обнаруженными. Их охрана была расставлена поодаль. Разговор шел на греческом, но некоторые слова и общий смысл мы уловили. Текфур Биледжика был очень обеспокоен.

Он говорил о «растущей силе Кайы», о «дерзости молодого волка Османа», который, по его словам, «скоро перестанет довольствоваться костями и захочет мяса». Он жаловался, что Эртугрул был предсказуем, а вот чего ждать от его сына – bilinmez (билинмез – неизвестно).

Осман усмехнулся уголком рта, но глаза его оставались холодными. «Молодой волк». Что ж, в этом грек был, пожалуй, прав. Хватит уже Кайы ютиться на задворках чужих владений.

– А Кёсе Михал? Что отвечал текфур Ярхисара? – спросил он.

– А вот тут самое интересное, beyim, – продолжил Конур, понизив голос, хотя вокруг не было никого, кроме них четверых. – Кёсе Михал поначалу отнекивался, говорил, что Кайы – соседи мирные, если их не трогать. Но текфур Биледжика был настойчив.

Он упомянул о недавнем нападении на караван с византийскими товарами недалеко от Инегёля, в котором якобы участвовали воины Кайы…

– Yalan! (Ялан! – Ложь!) – не сдержался Осман. – Мы не трогаем караваны, если они не перевозят оружие для наших врагов! Текфур Инегёля сам постоянно провоцирует нас!

– Именно это и пытался донести Кёсе Михал, – подтвердил Аксунгар. – Но Константин из Биледжика привел какой-то новый «довод». Он говорил о возможном союзе с текфуром Инегёля, а также намекал на поддержку со стороны более могущественного византийского стратига из Пруссы.

Он предложил Михалу объединить силы и «поставить на место зарвавшихся кочевников», пока мы не стали слишком сильны. Предлагал ударить первыми, возможно, во время одного из наших праздников, когда бдительность ослабевает. Речь шла о совместном saldırı (салдыры – нападение, атака).

Наступила тяжелая тишина. Слова разведчиков рисовали безрадостную картину. Тайный сговор, направленный на уничтожение или, по меньшей мере, ослабление племени Кайы.

И если участие текфура Инегёля было ожидаемо – тот давно искал повода для войны, – то колебания Кёсе Михала и возможное вовлечение правителя Пруссы меняли весь расклад. Это уже была не просто пограничная стычка, это пахло большой бедой, настоящей savaş (саваш – война).

Раздумья молодого вождя: между мечтой и действием

Осман отошел на несколько шагов, заложив руки за спину. Он смотрел на вершину горы Доманич, где в утреннем тумане ему иногда мерещились очертания огромного дерева из его сна. Сон о великой империи… Но какая может быть империя, если твое племя могут раздавить в любой момент, как неосторожного жука? Hayal (хаяль – мечта, иллюзия) – вот чем это казалось сейчас.

«Отец всегда говорил: "Не жди, пока враг придет к твоему шатру. Узнай его замыслы и будь готов встретить его на полпути, а еще лучше – на его собственной земле",» – пронеслось у него в голове. Эртугрул-бей был мастером такой политики. Он умел лавировать между враждующими сторонами, заключать союзы, казавшиеся невозможными, и наносить удары там, где их меньше всего ждали.

Но сейчас ситуация была иной. Осман был молод, его авторитет среди других тюркских беев еще не был непререкаем. Многие смотрели на него свысока, как на неоперившегося юнца, случайно получившего власть. Ошибиться он не имел права. Цена ошибки – жизни его людей, будущее его soy (сой – род, племя).

Он обернулся к Акче Кодже. Старый воин смотрел на него с нескрываемым беспокойством, но и с затаенной надеждой.

– Что скажешь, Акче-ага? Твой tecrübe (теджрюбе – опыт) сейчас дороже золота.

Акче Коджа пожевал губами.

– Вести паршивые, что и говорить. Если эти трое – Биледжик, Ярхисар и Инегёль – объединятся, да еще и Прусса им поможет, нам придется туго. Наши воины храбры, Allah şahit (Аллах шахит – Аллах свидетель), но их не так много. Однако, есть и луч света в этой тьме. Кёсе Михал колебался.

Это значит, он не уверен в успехе или не доверяет своим возможным союзникам. Возможно, он просто выслушивал Константина из вежливости или чтобы узнать его планы. Этот Лысый Михал – kurnaz (курназ – хитрый) лис, он всегда ищет свою выгоду.

– Значит, есть шанс, что он не присоединится к ним? – Голос Османа прозвучал чуть более уверенно.

– Шанс есть всегда, beyim. Но полагаться только на него – все равно что строить шатер на песке во время бури. Нам нужен свой plan (план – план). И действовать нужно быстро, пока этот змеиный клубок не окреп.

Первый приказ Османа: слово, что движет сталь

Осман снова посмотрел на Конура и Аксунгара.

– Вы хорошо потрудились, kardeşler (кардешлер – братья). Ваша отвага и преданность заслуживают наивысшей похвалы. Отдохните, подкрепитесь. Вы понадобитесь мне снова, и очень скоро.

Разведчики почтительно склонили головы и отошли. Осман повернулся к Акче Кодже. В его глазах больше не было ни тени сомнения. Вместо этого в них зажегся тот самый огонь, который старый воин видел в глазах Эртугрула перед каждой важной битвой. Огонь решимости.

– Ты прав, Акче-ага. Ждать нельзя. Если мы позволим им объединиться, мы окажемся в ловушке. Мы должны сыграть на опережение. Мы должны показать им, что «молодой волк» уже обзавелся клыками. И эти dişler (дишлер – зубы) очень острые.

Он сделал глубокий вдох, словно собираясь с силами для прыжка.

– Акче-ага! Собери немедленно всех наших лучших воинов, сотню самых отборных. Тех, кто не знает страха и чья рука тверда на рукояти kılıç (кылыч – меч). Пусть будут готовы выступить с наступлением темноты. С собой взять только самое необходимое: оружие, немного еды и воды. Мы не идем в дальний поход, но должны быть готовы ко всему.

Акче Коджа вскинул брови.

– Сотню воинов? Куда мы направимся, beyim? Уж не на Биледжик ли? Это слишком опасно, их стены крепки.

Осман отрицательно покачал головой.

– Нет. Биледжик подождет. Наша первая цель – не крепость, а информация. И, возможно, один из текфуров. Конур, Аксунгар! – крикнул он подошедшим братьям, которые уже успели промочить горло кумысом. – Вы поведете нас. К тому самому караван-сараю, где встречались текфуры. Мне нужно самому взглянуть на это место.

И, если повезет, мы перехватим гонца от Константина к Михалу или наоборот. Или, быть может, сам Кёсе Михал решит еще раз обдумать предложение своего соседа в уединенном месте. Нам нужна kesin bilgi (кесин бильги – точная информация), прежде чем мы обнажим мечи по-настоящему.

В его голосе звучала такая уверенность, такая несокрушимая cesaret (джесарет – смелость, отвага), что даже старый Акче Коджа почувствовал, как по его жилам разливается забытое боевое возбуждение.

Это был первый по-настоящему серьезный приказ Османа как вождя племени Кайы. Приказ, от которого зависело слишком многое. Слово, что должно было двинуть сталь и, возможно, изменить ход истории.

Ночь обещала быть долгой и полной опасностей. Но Осман был готов. Его сон о великом дереве и парящем соколе снова стоял у него перед глазами, придавая сил.

Глава 3. Ловушка в темноте: Осман ищет правду среди руин

Марш в ночи: шепот стали и биение сердец

Сотня отборных воинов Кайы двигалась под покровом безлунной анатолийской ночи почти бесшумно, словно призраки. Лишь едва слышный шелест кожаных сапог по высохшей траве да приглушенное побрякивание амуниции нарушали тишину этого глухого часа.

Осман ехал впереди, рядом с Конуром, чьи глаза, казалось, видели в темноте не хуже филина. Позади них, неотступно, следовал Акче Коджа, старый kurt (курт – волк), чье чутье на опасность не раз спасало племя. Каждый воин в отряде был лично отобран Османом – это были лучшие из лучших, те, чья верность не знала сомнений, а рука не дрожала перед лицом врага.

Путь – yol (йол) – к старому караван-сараю, где, по сведениям разведчиков, встречались византийские текфуры, был неблизким и пролегал через пересеченную местность, изобилующую оврагами и густыми зарослями дикого терновника.

Осман чувствовал, как напряжение витает в воздухе, густое и почти осязаемое. Это была его первая по-настоящему самостоятельная военная операция такого масштаба, его первое серьезное испытание как вождя. Ответственность давила на плечи, но одновременно и пьянила, заставляя кровь быстрее бежать по жилам.

Он снова и снова прокручивал в голове слова отца: «В бою побеждает не тот, у кого меч длиннее, а тот, у кого akıl (акыл – ум, разум) острее и воля крепче». Он должен был доказать, что достоин быть преемником Эртугрула Гази.

– Осталось недолго, beyim (беим – мой господин), – прошептал Конур, указывая подбородком вперед, где на фоне чуть посветлевшего предрассветного неба начали проступать смутные очертания каких-то строений. – Вон та темная масса – это и есть развалины старого караван-сарая. Dikkatli olalım (диккатли олалым – будем осторожны), это место давно пользуется дурной славой.

Осман кивнул, давая знак отряду замедлить ход. Сердце учащенно билось в груди. Он чувствовал себя охотником, выслеживающим опасного зверя. Но кто в этой игре был охотником, а кто – добычей, еще предстояло выяснить.

Тени старого караван-сарая: Застывшее время и зловещие знаки

Развалины караван-сарая производили гнетущее впечатление. Некогда величественное строение, дававшее приют усталым путникам и богатым караванам, теперь представляло собой печальное зрелище: обрушившиеся стены, заросшие бурьяном и плющом, пустые глазницы окон, сквозь которые завывал ночной ветер, разнося тихий, почти жалобный ses (сэс – звук, голос).

Воздух был тяжелым, пахло сыростью, тленом и чем-то еще, неуловимо тревожным. Осман спешился, знаком приказав остальным сделать то же самое и рассредоточиться, используя руины как прикрытие.

– Аксунгар, ты с десятком воинов обойди строение с юга, – тихо отдал он распоряжение. – Конур, ты с таким же отрядом – с севера. Осмотрите все углы, все закоулки. Ищите любые следы: свежие кострища, отпечатки ног, брошенные вещи. Но главное – никакой gürültü (гюрюльтю – шум)! Если там кто-то есть, мы должны застать их врасплох. Я с остальными войду через главный двор.

Акче Коджа, подошедший к Осману, с тревогой посмотрел на него.

– Будь предельно осторожен, Осман-бей. Мое сердце чует недоброе. Это место… оно словно mezarlık (мезарлык – кладбище) забытых душ.