В ЧЁРНОМ КВАДРАТЕ

Алексей Белозерский

В ЧЁРНОМ КВАДРАТЕ

ВСТУПЛЕНИЕ.

Стефан Цвейг заметил, что книги рождаются из разных чувств. Первоначальным импульсом к написанию этого текста было раздражение – как реакция жителя современного европейского мегаполиса на назойливое давление рекламы и СМИ. По мере работы проявлялись новые грани и оттенки описываемого явления, переосмысливались его значение и масштаб. В результате первоначально задуманный очерк истории поп-продукции перерос в размышления над развитием современной постхристианской цивилизации.

По причинам, изложенным в тексте, автор не претендует на научность. Он признаётся, что вопреки авторитетным рекомендациям плохо представляет своего читателя. Остаётся надежда, что размытость образа адресата – не приговор. История европейской литературы знает по крайней мере одну книгу, написанную «для всех и ни для кого». Она оказалась хорошей.

This is the way the world ends

Not with a bang but a whimper.

T.S. Eliot

Много лет назад после просмотра очередного фильма программы Московского кинофестиваля я вышел на улицу, понимая, что не готов дать оценку увиденному. Фильм был многопланов, богат аллюзиями, с нелинейным сюжетом, отдельные его фрагменты произвели сильное впечатление, но законченный образ не сложился. Опыт подсказывал, что картину стоит посмотреть вновь.

Ситуация не была уникальной. Недопонятые с первого раза произведения: фильмы, книги, пластинки, спектакли – встречались как прежде, так и после того. Иногда повторное обращение к ним приносило радость эстетической сопричастности. Иногда – нет.

Однако этот случай имел продолжение.

В то время мой университетский знакомый работал обозревателем отдела культуры одной из газет, и вскоре я прочитал его рецензию на этот фильм. Статья была написана профессионально: разбор, достижения и недостатки, сравнительная оценка, место в творческой эволюции режиссёра и его краткая биография.

Несколько дней спустя я случайно встретил автора на улице. Поздоровались, я упомянул его рецензию и сказал, что я фильм не понял и хочу посмотреть его вновь. Он ответил, что разделяет моё мнение, но писать об этом в газете не может, поскольку профессиональный долг, редактор и читатели обязывают его к иному.

Признание это стало для меня откровением. Я задумался о том, сколь много суждений, будь то устные или письменные рецензии, статьи, книги, диссертации, посвященные произведениям искусства, более или менее произвольны, не связаны с ними эстетическим переживанием, и какова их роль в современной культуре.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

Фундаментальные ценности европейской цивилизации Нового времени: Гуманизм, Просвещение и Прогресс – в двадцать первом веке перестали вызывать былой энтузиазм.

Девальвация общественных идеалов случалась и прежде, но впервые в истории Европы новой оказалась её причина. Идеалы предшествующих эпох апеллировали к трансцендентному, и оттого любые свидетельства успеха в их осуществлении не могли быть верифицированы земными средствами. Бесконечность восхождения изнуряла паломников, порождая вначале сомнения в правильности маршрута, затем в достижимости заоблачной вершины и, наконец, в её существовании.

Следствием такой эволюции стало изменение отношения к эфемерным земным благам. Считавшиеся помехой на заповедном тернистом пути, они в эпоху Возрождения перестали восприниматься как всецело греховные, а в последующие века стали единственными общественными ориентирами. Тяготы и страдания, напротив, превратились в досадные, нелепые неприятности и утратили смысл. Чеканная формулировка Артура Шопенгауэра: «Счастье есть величина отрицательная» – была переосмыслена в лозунг: «Всё во имя Человека, всё во благо Человека».

Декларируемый, или подразумеваемый, этот принцип, названный гуманизмом, лёг в основу деятельности важнейших европейских институтов Нового времени. Мерой его осуществления стал прогресс, а важнейшим средством – просвещение.

Этот идеал выглядел реальным или, по крайней мере, реализуемым. Он не обещал ни личного спасения, ни вечного блаженства и вместо трудного восхождения предлагал устраиваться здесь и сейчас с максимально возможным комфортом.

Не претендовал он и на всеобщий императив. Достаточным казалось приятие его свободным большинством, остальным сохранялась возможность исповедовать прежние или любые иные идеалы, покуда они не воспринимались как помеха. Но и среди тех, кто одобрял гуманистический принцип, не было единства. Земное благо, во имя которого предлагалось жить и трудиться, понятие столь же нетерминологичное, как и спасение души, поэтому наука малопригодна для его определения. Она не знает и не может знать, что это такое. Оставалось апеллировать к общественному консенсусу.

Средства достижения блага были выбраны соответствующие: свобода, равенство, демократия ценны не сами по себе, но потому, что в повседневной практике приносят меньше зла, чем любые иные.

В ходе исторического процесса они заслонили собой конечную цель и подменили её в этой роли.

Увеличение продолжительности жизни, доходов и досуга, количества школ и университетов, успехи медицины, сельского хозяйства, развитие техники, физики и информатики, науки как таковой – это осязаемые, верифицируемые, поддающиеся учёту вещи, гаранты надёжности избранного пути.

Вершины популярности гуманизм достиг в конце XIX века, когда большинство передовых людей Европы допускали и верили, что наука сможет решить все земные проблемы и даже ответить на «проклятые вопросы бытия». О том, что гуманизм стал главным идеалом человечества за невозможностью лучшего, как и о том, что само понятие «реальный идеал» в конечном итоге есть contradiction in terms, предпочитали не вспоминать.

Понятие счастья – повод для постоянных разочарований здравомыслящих людей. Именно такие люди теоретически должны работать в правительствах, заседать в парламентах и принимать решения и законы, по которым живут все остальные. И часть из них действительно таковыми являются. Они придумали политику piecemeal engineering; (термин Карла Поппера); как средство построения максимально гуманного общества и весьма преуспели в её реализации. В нашем вещном мире это действительно оптимальная политика, наиболее эффективно противостоящая злу, а её адепты – лучшие из возможных правителей.

Но, несмотря на череду разочарований, люди не перестали искать счастье. Здравомыслящие, спускаясь всё ниже по Небесной Лествице, научились находить его в купюрах или хорошем обеде и ненавязчиво предложили такой образ жизни остальным. Идеалисты Нового времени, порой сменяющие здравомыслящих скептиков в роли руководителей государств, пытались осчастливить человечество, навязывая в качестве цели одно из средств, иногда хорошее в качестве средства, иногда заведомо негодное, что всякий раз оборачивалось неизмеримо бo’льшим злом.

Долгая жизнь, как череда предсказуемых радостей и более или менее лёгких разочарований – это ли не идеал, к которому должно стремиться современное человечество? Конечно, не всё в ней зависит от людей и их действий, но разве смысл человеческой деятельности не в том, чтобы неуправляемого, неожиданного, непрограммируемого оставалось как можно меньше? Жить хорошо и приятно по возможности безоблачной, долгой и насыщенной различными событиями и удовольствиями жизнью – это и есть единственное, доступное нам здесь и сейчас счастье. Такую жизнь называют полноценной.

Проблема, однако, не только в том, что сила переживания некоторых неизбежных событий превышает желаемый уровень. Человеческая природа такова, что эмоциональные всплески со временем начинают соответствовать масштабу радостей и разочарований, так долго оберегаемые от физической нагрузки мышцы испытывают боль от малейшего напряжения.

Первородный грех напомнил о себе сам. В XX веке успехи гуманизма выглядели несомненными, но радость по их поводу словно состарилась. Так, устремившегося к линии горизонта странника однажды перестают радовать мелькающие километровые столбы. Научные достижения не сделали людей счастливее.

Проложенный несколько столетий назад маршрут обнаружил фатальную ошибку в расчёте. Но где её искать? В избранной ли однажды, заведомо ущербной цели, которая была утверждена на эту роль за неимением лучшей? И стоит ли подвергать сомнению её положение, если лучшая цель не найдена? Надёжен ли прогресс в качестве меры успеха или его столь наглядные свидетельства относительны и могут быть истолкованы по-разному в зависимости от избранной цели?

Наконец, столь ли бесспорны плоды просвещения? Оправдали они надежды своих исторических апологетов или сомнения обскурантов, клириков, отчасти самих просветителей, сопровождавшие его рождение, оказались более основательными, чем это казалось передовым людям одноимённой эпохи?

Хосе Ортега-и-Гассет считал, что к середине XV века европейцы утратили живую веру в Бога и, лишь обретя новую веру, смогли преодолеть экзистенциальный кризис и возродились. Этой новой верой, новым откровением стала вера в научный разум, который занял вакантное место посредника между человеком и миром. Испанский философ не уникален, о глубочайшем кризисе европейской цивилизации на рубеже Средневековья и Возрождения писали многие знаменитые писатели и философы.

Вера в разум ничем не отличается от веры в Бога – человеческая природа неизменна. Сменился лишь объект поклонения, благоговения и упований. Возник новый ареопаг из разного рода чередующихся политиков и мыслителей, сумевших, как казалось их адептам, благодаря научным изысканиям указать человечеству путь построения лучшего из возможных обществ.

Наиболее прямодушными были лидеры французской революции 1789 года, провозгласившие культ Разума и воздвигшие одноимённый храм. В результате понятие «божественный разум» стало двусмысленным.

Вера во всемогущество наук, преимущественно естественных, стала неизбежным следствием смены авторитетов, ибо их основополагающие принципы наиболее соответствуют рациональному мышлению.

«Знание – сила!» – этот тезис стал популярным благодаря основателю современной эмпирической философии. И как в рамках христианской догматики души некрещёных обрекались вечной тьме, точно так же непросвещённые лишались доступа к благодатному свету божественного разума. Просвещение предстало не только благом для общества, но и одной из важнейших его обязанностей, а просветители выступили в роли миссионеров. Приобщение граждан к научному знанию стало важнейшей задачей европейских государств. Чем больше заблудших душ узна́ют грамоте и арифметике, тем успешнее правители исполнят гражданский долг.

Сначала европейские страны одна за другой приняли законы об обязательном всеобщем начальном образовании, затем об обязательном среднем. Всеобщее обязательное высшее образование должно было увенчать коммунистическое строительство в странах Восточной Европы. Этого, как известно, не произошло, но стремление к идеалу, желание сделать всех равными и никого не обижать породило Институт физкультуры, Университет сервиса, Академию рекламы и десятки подобных высших учебных заведений, а также способствовало появлению таких университетских дисциплин, как «бизнес и телевидение» и т. п.

Уравнять мужчин и женщин, расы, нации, религии, сексуальные ориентации, обычаи возможно только при признании их равноценными, и было бы странно, если эгалитаризм Нового времени не коснулся профессий и специальностей. Обществу равно нужны сторож и врач, рекламный агент и физик-теоретик, политтехнолог и епископ, футболист и учитель. Мы принимаем это утверждение как данность, не подвергая его сомнению: таковы требования политкорректности. В таких обстоятельствах наличие у каждого специалиста диплома о высшем образовании есть лишь последовательное воплощение этого принципа. Осторожные люди настаивают не на равенстве, а на юридически обоснованном равноправии, но массовому сознанию нюансы неведомы, и современность не в состоянии противостоять мягкой силе его всепроникающего влияния.

Не важно, что спортсмен, получивший диплом о высшем образовании в том числе в профильном ВУЗе, на поле или ринге не имеет преимуществ над безграмотным уроженцем африканской деревни – частный случай не умаляет достоинств просвещения в целом. Возможно, преимущества сохраняются, но реализуются во внепрофессиональной сфере. Согласимся с этим и, не уточняя сути преимуществ, отметим следующее: даже если оставить в стороне сотни миллионов людей, всю жизнь работающих не по специальности, полученное образование может оказаться нецелесообразным, то есть буквально не соответствующим цели.

Из сказанного следует, что попытки приспособить высшее образование к любому роду деятельности в некоторых случаях заведомо менее плодотворны, чем в других.

Профессиональная самореализация может не иметь отношения к важнейшим жизненным целям, а образование, как средство достижения просвещённости, качественно отличается в зависимости не только от продолжительности обучения, но и от избранной специальности. Проще говоря, спортсмену-профессионалу, взыскующему плодов просвещения, предпочтительно учиться не в Институте физкультуры, а где-то ещё. Это умозаключение, в свою очередь, ставит вопросы о том, какое образование в наибольшей степени причастно просвещению и действительно ли ценность просвещения абсолютна?

Надежды, возлагавшиеся на просвещение, были глобальны. Считалось, что научные истины, достигнув разума обитателей дворца и последней лачуги, преобразят человечество, сделают его терпимее, добрее, успешнее, порядочнее и нравственнее. Скупые станут щедрее, глупые – умнее, трусы – смелее. Убийцы перестанут убивать, воры – воровать, лжецы – лгать, подлецы, мошенники и пройдохи раскаются и станут добропорядочными членами общества.

Исповедовавшие эту точку зрения исходили из убеждения, что зло есть продукт и следствие заблуждений и невежества. И это, безусловно, правда. Вернее, часть правды. Религиозные мыслители, вроде Владимира Соловьёва, считали, что разумные истины в конечном итоге совпадают с истинами религиозными, и верили, что Истина единственно своей внутренней силой однажды объединит всё человечество в благе Свободной Теократии. Многоликость зла, способность самых знающих и сведущих творить ужасные злодеяния рассматривалась как временный изъян человеческой природы, полностью или отчасти преодолимый в ходе неуклонного всеобъемлющего прогресса.

Человечество обречено поиску единой цели, даже если эта цель понимается как свободный выбор каждого идти, куда ему заблагорассудится, ибо с самой этой свободой теоретически должны согласиться все. К тому же, помимо идеалов, вызывающих разногласия и распри, существуют проблемы универсальные, порождаемые изъянами мироустройства: стихии, болезни, катаклизмы, бытовые трудности повседневной жизни, – и именно в борьбе с ними успехи просвещения и науки выглядят наиболее убедительно. Правда, и здесь существуют разные мнения: некоторые религиозные сообщества рассматривают болезни как необходимое испытание и в некоторых случаях пренебрегают плодами просвещения – так, например, Свидетели Иеговы при любых обстоятельствах отказываются от переливания крови. Но чудачества подобных маргиналов не принято принимать во внимание.

Просвещение должно было помочь отбросить помехи этому движению и рекрутировать всё большее число людей, солидарных в строительстве свободного общества и испытывающих радость или, по крайней мере, удовлетворение от совместного созидательного труда. Успехи строительства рассматривались как воплощение принципов гуманизма на пути к максимально возможному всеобщему счастью. Заметим, что оговорка «максимально возможному» подрезает счастью крылья. Свобода – понятие, способное объединить людей в борьбе с очередным своим ограничением или изъяном и обрекающее двигаться по бесконечному пути промежуточных полустанков, а в роли счастья в этом случае выступает приземлённое, но относительно конкретное временное благополучие. При таких условиях любое достижение относительно, как и само понятие прогресса.

Меня всегда озадачивали доказательства правоты или ошибочности выбора, апеллирующие «к самой истории»: «История сделала выбор в пользу…», «самой историей отброшены…»

Если теории, концепции, утверждения, взгляды возобладали на определённом историческом этапе, это не доказывает ни их истинности, ни ложности. Это лишь свидетельствует о том, что некое активное меньшинство сумело навязать свою точку зрения относительному большинству, причём отнюдь не всегда единственно силой убеждения. В XVIII и XIX веках многие страны Европы верили в пользу просвещённого колониализма, а в XX веке как бывшие колонии, так и метрополии сочли эти взгляды лживыми и вредными. В начале прошлого столетия некоторые люди в России осознали истину марксизма и атеизма и «огнём и мечом» приобщили её свету миллионы сограждан, но спустя несколько десятилетий вернулись к капитализму и православию.

Просвещение в его современном понимании зародилось в XVII веке, постепенно завоевало умы передовых европейцев и навсегда изменило интеллектуальный облик континента. Его противников называли обскурантами и реакционерами. Это они выдвигали «отброшенные самой историей» возражения, которые их остроумные и находчивые оппоненты подвергли беспощадной критике. Мы попробуем к ним вернуться и, воспользовавшись преимуществом трёхвековой перспективы, оценить меру их оправданности или, наоборот, ошибочности.

В эпоху до Декарта и Бэкона сколь-либо авторитетных людей, призывавших к всеобщему просвещению, не было, как не было и естественных наук, какими мы их знаем сегодня. Каролингское Возрождение оставалось элитарным и не имело светского характера, а демократичный древний Новгород эпохи берестяных грамот не оставил значительных произведений эпистолярного жанра. Человека, призывающего обучать наукам крестьян и иных простолюдинов, в ту пору сочли бы сумасшедшим. Даже при том что духовенство было наиболее открытым сословием, религиозное просвещение вплоть до Лютера оставалось ограниченным из опасений, что дерзновенные и глупые недоучки, самостоятельно толкуя Библию, породят ересь.

Учитывая тот факт, что ересь может быть не только религиозной, это и есть первое из возражений против просвещения.

Практическая бесполезность просвещения для многих специальностей и профессий очевидна. Суть проблемы в другом: способствует ли просвещение моральному совершенствованию личности? Диверсанту, палачу, тюремщику для хорошей работы нужно не просвещение и даже не образование, но лишь обучение набору специфических навыков и знание должностных инструкций. Сотрудникам спецслужб нужно лишь представление о просвещении, ибо для них оно одно из средств успешной мимикрии. Ложь и лицемерие имманентны этой профессии, поэтому сотрудник тайной полиции, всерьёз исповедующий принципы гуманизма, профессионально непригоден. Но нас сейчас интересуют люди преимущественно мирных профессий, вынужденных приобщаться просвещению в силу стандартов современного европейского общества.

Понимание того, что люди различны, сопровождало человечество по крайней мере со времён Гесиода. Одни более способны к восприятию сложных понятий, другие менее. Одни открыты добру, другие поражены нравственной глухотой. Но, во-первых, к большему или меньшему развитию и корректировке способны все, и было бы негуманно лишать их этой возможности, во-вторых, принцип элитарности, проведённый в жизнь последовательно, должен закрыть доступ к просвещению всем, кроме вундеркиндов и гениев, в-третьих, околонаучный вздор недоучек и псевдоискусство неопасны до тех пор, пока окончательный приговор им выносит немногочисленное экспертное сообщество выдающихся умов и ценителей.

Два с половиной века назад, в эпоху торжества просветительства представить, что кому-то окажется выгодно популяризировать, тиражировать и навязывать малосодержательную ересь, было очень сложно. Речь идёт не о «мракобесных» религиозных взглядах или догматике, но о редуцированных и выхолощенных научных сведениях и поп-культуре, ставших побочным продуктом просвещения.

XVIII век поднял просвещение на щит и превратил его в свой логотип. Властители дум эпохи не остались в небрежении у европейских правителей. Последние, вняв голосу разума, пожелали заслужить одобрение первых и стяжать неофициальный титул просвещённых монархов. Результатом стало не только расширение допуска к образованию среди их подданных, но и обязательность его среди привилегированных сословий.

В знаменитой комедии Дениса Фонвизина «Недоросль» жертвой соответствующего царского указа становится отпрыск дворянского рода, не желающий учиться и неспособный к обучению. Пафос комедии показательно просветительский: высмеиваются лень, глупость, апелляция к традиции и непонимание ценности плодов просвещения в надежде через обличение этих пороков привить любовь к наукам и убедить современников в их необходимости. Вопрос о том, что по окончании обучения будет делать герой с трудом усвоенными, неизбежно редуцированными и искажёнными обрывками научных знаний и как он себя поведёт, автором не ставится. В конечном итоге субъективизму восприятия обречена любая сколь-либо сложная информация, и кто те арбитры, что определят грань, за которой неизбежная адаптация превращается в карикатуру, и примут решение о нецелесообразности дальнейших попыток? С точки зрения просветителей любое, самое неточное и неадекватное знание лучше откровенного невежества.

Единственным исключением был Руссо. В своей диссертации «О влиянии наук на нравы» он писал:

«Государи всегда с удовольствием взирают на распространение среди своих подданных склонности к доставляющим лишь приятное развлечение искусствам и к некоторым излишествам – если только это не влечёт вывоза денег за границу, – ибо, помимо того, что таким путём они воспитывают в подданных душевную мелочность, столь удобную для рабства, они очень хорошо знают, что всякая новая потребность в то же время является для народа лишним звеном сковывающей его цепи… …в самом деле, какое иго можно наложить на людей, у которых нет никаких потребностей?»

Здесь задолго до возникновения информационного общества и поп-культуры – ибо чем ещё являются «доставляющие лишь приятное развлечение искусства?» – предсказана одна из важнейших возможностей злоупотреблений и манипуляций людьми, вкусившими плодов просвещения. Речь идёт не об идеальных гражданах просвещённых европейских стран, какими их хотели видеть теоретики и апологеты просвещения, но о плодах конкретно-исторической реализации этого проекта.

Человек, с трудом вытвердивший таблицу умножения и научившийся по складам читать уличные вывески, действительно лучше – в просветительском смысле этого слова – человека, этого делать не умеющего. Польза таких знаний несомненна до тех пор, пока они точны и достоверны. Проблемы начинаются тогда, когда носитель отрывочных базовых сведений, смешанных с глупой ересью, заполонившей СМИ и Интернет, считает себя вправе высказываться о чём угодно, а демократизм, свобода мнений и политкорректность поощряют его к этому и вынуждают общество считаться с его притязаниями как равноценными любым другим. Ещё одна, даже более значимая проблема сводится к тому, что обязательное образование делает неизбежными искажение и редукцию знаний как вследствие целенаправленного приспособления их к возможностям и требованиям массового реципиента, так и покушений последнего на интеллектуальную деятельность, результатом чего, в свою очередь, становится размывание и девальвация знания как такового.

В XVIII веке относительно немногочисленные недоросли не пользовались популярностью, не имели доступа к редакционной политике газет и журналов и были презираемы неполиткорректными и действительно просвещёнными современниками, которые не стеснялись оценивать их мнения по заслугам. Стандарты образования оставались незыблемыми, и никому не приходило в голову приспосабливать их к возможностям бестолковых учеников.

Однако механизм просвещения плодил последних в возрастающих количествах, и в начале XX века не считаться с ними стало невозможно. Утратив былое смирение, они всё более дерзко заявляли о своих правах и в соответствии с провозглашённой в обществе терпимостью настаивали на уважении к себе и своим воззрениям. Одновременно с этим появление электронных СМИ сделало их мнения и пристрастия доминирующими, ибо в отличие от школ и университетов просвещение в массмедиа изначально сводилось по преимуществу к популяризации взглядов человека-массы; (термин Хосе Ортеги-и-Гассета); и потаканию его вкусам. В XX веке «просвещённый митрофанушка» в полном согласии с духом времени поверил в то, что его суждения не менее правомочны, чем любые другие, и взял реванш за прежние унижения.

Вольтер не был гуманистом в первоначальном значении этого слова – он не очень любил людей. Его имя отождествляют с этим учением лишь постольку, поскольку он жил и писал в эпоху гуманизма, разделял его основные теоретические установки и содействовал их развитию и популяризации. По его подсчётам, приблизительно один из каждых десяти тысяч его современников интересовался философией, а умеющих мыслить самостоятельно было «и того меньше, и людям этим не приходит в голову блажь сотрясать мир». Вольтер не утверждает явно, что мир станет лучше, если остальные 9999 человек начнут мыслить, но пафос эпохи предполагает именно этот вывод. Вероятно, он даже не задумывался о том, что произойдёт, если всё человечество начнёт предаваться философствованию и самый последний его представитель при одобрении и поощрении государственной машины и формируемого ей общественного мнения сочтёт плоды своих усилий равноценными выводам выдающихся единиц. Однако можно не сомневаться, что он легко догадался бы, что в таком случае пропорционально увеличится число «желающих сотрясти мир».