скачать книгу бесплатно
– Ты кто? – спросил меня парень в адидасе. – Ты что тут вынюхиваешь? Кто тебя прислал?
– Я Лиза, – протянула я руку.
Он растерялся, уставившись на мою дрожащую ладонь, но всё же пожал её.
– А я Мохамед. Чего тебе надо?
– Да я просто… – и, сделав вдох, решила тянуть время до приезда полиции. – Слушайте, я не пойму, это Швеция или нет?
– Швеция, Швеция, – крикнула мне в лицо мулатка, но Мохамед отстранил её плечом.
– Значит, тут действуют законы Швеции, правильно? Я гуляю, никого не трогаю, делаю фотографии. Я снимаю улицу и дома. И тут вы меня окружаете, не даёте пройти, разве это правильно?
– Ты не имеешь права снимать!
– Это вы не имеете права нападать на меня.
Полиция ехала совсем не так быстро, как в скандинавских детективах, а люди всё подходили и подходили.
– Вообще-то я из России, – сгорая от стыда, достала я последний козырь. – Мафия, Путин, «новичок». Ясно?
Никто не впечатлился. Мафии тут своей хватало.
– Три полоски, – вспомнила я песню. – Адидас-кроссовки!
Мохамед как-то странно посмотрел на меня. И в этот момент зазвонил мобильный.
– Это полиция. Где вы?
– Я недалеко от площади, рядом с магазином Halal Gross. Меня окружили и не пускают.
– Мы стоим у фонтана. Подходите.
– Я не могу, меня окружили.
– Если вы не придёте, мы не сможем вам помочь.
– Вы издеваетесь! Говорю же, меня окружили. Меня не пускают. Спасите меня, мать вашу!
– Если вы не придёте, – повторил равнодушный голос, – мы не сможем вам помочь. Через пять минут нам придётся уехать.
Я осторожно вытащила баллончик, спрятав его в рукаве. Оглядевшись, увидела сломанный деревянный ящик от яблок и, схватив его, заехала Мохамеду по лицу. Он упал, держась за голову, и из носа у него хлынула кровь. Люди заорали, мулатка кинулась на меня, но я плеснула ей в глаза из баллончика и побежала. Толпа бросилась за мной.
Большая полицейская машина стояла посреди площади. Два офицера, мужчина и женщина, прижимались друг к другу спинами, третий, с большим электрошокером, ходил вокруг машины, охраняя её. Похоже, полиция была напугана не меньше моего.
Женщина заметила меня, преследуемую толпой, и сделала шаг вперёд. Но я пробежала мимо. Достав на бегу проездной, успела заметить, что до отхода поезда в сторону станции Кунгстрэдгорден оставалась минута. И едва успела вбежать в вагон, как двери закрылись.
«Kak dela? Kak tjebje Rinkeby?» – пришло сообщение от Гудрун. «Бра, яттебра[2 - Bra, j?ttebra – хорошо, очень хорошо (швед.).]», – ответила я ей и, протерев рукой глаза, почувствовала резкую боль, такую сильную, что невозможно было открыть левый глаз. Видимо, на пальцах остались следы перца.
У сидевшего рядом чернокожего старика из сумки торчала бутылка воды. Я протянула руку, показав на бутылку, и он, удивившись, отдал её мне. Я промыла глаза, проливая воду на пол вагона, и стало легче.
Несколько дней я следила за новостями, не появится ли в них что-нибудь о Ринкебю, но никто не написал о сумасшедшей русской, избившей ящиком из-под помидоров местного гангстера. Это меня немного успокоило, значит, Мохамед не очень сильно пострадал, а полиция меня не разыскивает. Иначе плакало бы моё прошение об убежище.
* * *
В чужой стране одиночество рано или поздно настигает любого. Даже если все с тобой милы и приглашают на фику. Когда мне было грустно, я слонялась по улицам, хорошенько кутаясь, чтобы ветер не забирался за воротник. От дождя пряталась в Национальном музее. Вход туда был бесплатным, и я любила смотреть на шведскую Мону Лизу, «Даму под вуалью» Рослина. После смерти жены, той, что была изображена на картине, Рослин приезжал в Петербург. Екатерина Вторая уговаривала его остаться, предлагая большие деньги, но он не согласился. Мало кто из шведов у нас задерживался, во всяком случае по собственной воле.
Именно тут, в музее, я впервые ощутила ностальгию, ту самую, над которой раньше так много смеялась. Я замерла как вкопанная у картины Лепренса. Россия на его картинах была не правдоподобнее, чем в голливудских фильмах, где всё время говорят: «Na zdorovje!», даже природа была какая-то странная, больше похожая на Северную Италию, и деревянный кабак, каких у нас в жизни не было, и пьяные русские, валяющиеся вокруг кабака, на русских не похожие. А всё же я простояла у этой картины минут десять.
Ещё в Стокгольме я полюбила ходить в церковь. Кроме праздничных дней, шведские церкви стояли совсем пустыми, и мне это нравилось. В некоторых по вечерам проводили занятия йогой, уроки шведского, лекции по здоровому питанию, кинопоказы и концерты. Я заходила в каждую церковь, что попадалась мне по пути, но были и любимые. Церковь Фредерика Адольфа на Свеавэген, где похоронен Пальме, и старая церковь в Тэбю, с фреской Альбертуса Пиктора «Смерть, играющая в шахматы». Я садилась на скамейку, закидывала ноги на подставку для Библии и, запрокинув голову, разглядывала росписи на потолке.
– Никогда вас у нас не видела, – сказала мне женщина, подметавшая в церкви.
Я хотела было ответить, что иностранка и совсем недавно в Стокгольме, но, смутившись, выпалила:
– Я русская.
Она посмотрела с любопытством, а потом засмеялась:
– Ничего страшного, бывает. У всех свои недостатки.
– Я атеистка, – осторожно добавила я.
– Бог всем рад, детка. Приходи почаще.
Я вспомнила церковь в Свияжске, где мы были с Феликсом проездом, после акции местных коммунистов в Казани. Я заглянула посмотреть старые иконы и не стала надевать платок и юбку, которые были свалены у входа в большой коробке, потому что церковь показалась мне пустой.
– Ты в божьем храме! – закричала на меня выскочившая из церковной лавки женщина. – Это всё равно что к Путину в трусах прийти!
– Ничего себе у вас сравнения, – удивилась я.
– А что? Бог на небе, Владимир Владимирович на земле. – И, повернувшись к помощнице, крикнула: – А ну, тащи сюда Библию!
– Ой, давайте без агитации, – отмахнулась я.
– Сейчас как огребёшь по башке, – показала она толстенную Библию, – сразу к Богу придёшь.
– А другие пути к Господу имеются? – засмеялась я.
– Да, и он на тебя их скоро нашлёт. Будет у тебя столько несчастий, столько горя, столько всего плохого, что приползёшь к Богу.
Я направилась к выходу, и женщина закричала мне вслед:
– А как тебя зовут?
Сидевший в дверях нищий хрипло зашептал мне:
– Не говори, не говори ей, не говори!
Выйдя из церкви, я выгребла деньги из кармана и, положив в его протянутую ладонь, спросила, почему нельзя было называть своё имя.
– Наша матушка – та ещё ведьма. Я недавно отца Сергия пьяного домой привёз, так она мне сказала: буду свечки за тебя ставить. За упокой. Чтоб ты сдох скорее. А я ей: и я за тебя буду ставить, сама сдохни, сука нах.
– И что, ставите?
– Не, денег жалко, а так бы ставил.
Самыми одинокими были вечера пятницы. Когда шведы, целую неделю такие дисциплинированные, холодные, тихие, заполняли все бары и рестораны, так что нельзя было найти свободного места, и напивались вдрызг. Именно вечером в пятницу я слышала позади себя свист и склизкие комплименты и видела, как шведы в дорогих костюмах дружно мочатся прямо на дорогу, не потрудившись даже отвернуться.
В одну из таких пятниц, очень тёплую для мая в Стокгольме, я сидела на скамейке на набережной, куря одну сигарету за другой. В этот день было последнее заседание суда. Лысому дали двадцать лет, Тимуру – пятнадцать, Майе – десять, пожалели девчонку. Феликс по-прежнему был в федеральном розыске, прятался на какой-нибудь квартире или ушёл в лес. Я пыталась позвонить ему, но номер был заблокирован. Тетере дали пять лет.
Погода была хорошая. Кафе на набережной уже открывались, готовясь к летнему сезону. На яхте, пришвартованной к стоянке, началась вечеринка.
Я позвонила Катарине из шведского ПЕН-центра.
– Нашим ребятам дали безумные сроки. Они полжизни проведут в тюрьме, если ничего не делать. Давайте завтра устроим митинг у посольства?
– Завтра суббота.
– Хорошо, тогда на площади Сергеля. Там по субботам много туристов.
– Я имела в виду, что я буду за городом. Давай перенесём это на понедельник.
Я позвонила Малин из Amnesty International.
– Прости, я уезжаю на архипелаг. Давай запланируем что-нибудь на неделе?
Я набрала Уле из ?stgruppen.
– Рабочая неделя закончилась. В понедельник позвони мне в десять, и мы что-нибудь придумаем.
Друзья написали мне, что в субботу в Москве будут одиночные пикеты на Пушкинской площади. Целый год я, Тетеря и Майя стояли там по выходным, а у администрации президента по будням с плакатами «Крики пыток – новый гимн нашей страны», «Остановите репрессии», «Свободу политическим заключённым». Иногда прохожие подходили, спрашивали, о чём речь, кто-то вырывал плакат, пытался ударить. Ребята из SERB даже облили зелёнкой, которая потом неделю не смывалась с лица, и об этом написали в газетах. Полицейские каждый раз проверяли документы, часто приходили фээсбэшники в штатском, фотографировали, иногда говорили что-нибудь, тихим, спокойным, даже мягким голосом.
– Ты такая смелая, не боишься, что с тобой что-нибудь случится? – сказал мне один.
– Угрожаете?
– Переживаю. Смазливая, жалко будет мордашку.
Несколько человек, за которых мы весь год стояли в пикетах, отпустили, заменив срок на условный. Но теперь Тетеря и Майя сами политзаключённые, а я в бегах.
Я не удивилась, когда прочитала в ленте Фейсбука, что на Пушкинской разогнали несанкционированный митинг и шестнадцать человек арестовали. Замкнутый круг, чёртов конвейер, который никогда не остановится.
* * *
Митинг организовали вместе со шведским ПЕН-центром. Из России мне передали толстовки и футболки с портретами наших ребят. Мне стало немножко обидно, что там были их имена, а моего не было. С другой стороны, они сидели в тюрьме и ждали отправки в какой-нибудь Копейск под Челябинском или Лабытнанги в Ямало-Ненецком округе, а я наслаждалась жизнью в Стокгольме.
Площадь скульптора Сергеля перед городским театром была самым популярным местом для всевозможных акций и митингов. За месяц я видела здесь митинги против военной интервенции в Венесуэлу и закрытия музыкальной школы, против атомных станций, глобального потепления, торговли людьми в Азии, убийств геев в Чечне, употребления в пищу мяса, не считая разных акций, посвящённых metoo, геноциду в Судане и годовщине Минских соглашений.
Для охраны митингующих прислали полицейскую машину и двух симпатичных блондинов-полицейских. Пришли писательницы из ПЕН-центра, женщины лет пятидесяти, пара мужчин из комитета «Писатели в заключении», двое политических беженцев из Украины и муж с женой из известной панк-группы, тоже беженцы. Был ещё журналист из Красногорска, которому пять лет назад какие-то отморозки, подосланные местной властью, проломили голову арматурой. Он теперь ничего не понимал и сидел, свесив голову, а жена возила его на инвалидной коляске.
Мы поставили ролл-ап ПЕН-центра, развернули плакаты «Free political prisoners in Russia».
Катарина, из правления ПЕНа, начала говорить в мегафон что-то по-шведски, наверное, рассказывала, в чём суть пикета. Всё равно её никто не слушал. Мимо нас, не останавливаясь, шли через площадь люди. Спешили в метро или торговый центр ?hlens, где вчера началась большая распродажа.
Мегафон передавали по цепочке, и каждый что-нибудь говорил.
– Free political prisoners in Russia! – крикнула в мегафон Гудрун и протянула его мне.
Несколько человек подошли поближе. Наверняка ждали кого-нибудь, договорившись о встрече на площади, а тут мы со своими политзаключёнными, хоть какое-то развлечение. На ступеньках, неподалёку от нас, сидели чернокожие ребята, пили колу, играли в игры на смартфонах, пользуясь бесплатным вай-фаем.
Я представила, как кричу: «Эй вы, отвлекитесь хоть на минуту, пока вы покупаете крем для задницы со скидкой 50 %, люди сидят в тюрьме, и будут сидеть год, два, двадцать, а вы всё так же будете покупать товары по акции, читать скучные газеты и пить пиво по пятницам». Или: «В России люди вышли, вот так, как я сейчас, на площадь, и за это их осудили на десять лет тюрьмы, а вы можете выходить хоть каждый день, вам ничего не будет, можете говорить всё, что хотите сказать, всё, за что других сгноят в тюрьме, а вас нет, но вместо этого вы рассказываете друг другу сплетни о своих соседях, – так зачем вам эта свобода слова, которой вы не заслуживаете?»
Но вместо этого я заученно пробубнила:
– Преступный путинский режим отправил в тюрьму левых активистов. Против них сфабриковали дела и осудили на огромные сроки. Мы просим европейскую общественность заступиться за наших политзаключённых и потребовать у своих правительств ужесточения санкций! Свободу политическим заключённым!
Мы помитинговали час, сделали фото для соцсетей и, свернув плакаты, пошли пить кофе в Cafe 60 на Свеавэген. Я сделала публикацию в Facebook, и несколько оппозиционных СМИ написали, что в Стокгольме прошла акция против политических репрессий в России.
* * *
Была хорошая погода, и мы катались на велосипедах. Гудрун была в шлеме и в специальном воротнике, который при падении срабатывал как подушка безопасности. А я была без шлема, я же русская.
Когда проезжали мимо здания американского посольства, Гудрун махнула в сторону серого забора:
– У меня был бойфренд из Таджикистана. Он решил устроить здесь акцию. И зашил себе рот.
– Ого. И что он хотел этим сказать? – спросила я, поравнявшись с Гудрун.
– Честно говоря, я не знаю. Но выглядело впечатлительно. Мы приехали, встали у ворот. Вышел охранник. Сказал: уходите, уикенд же, никого, кроме меня, нет. Приходите в понедельник.
– И вы ушли?
– Ну да, постояли немного и ушли. А что было делать? Я купила ему билет в Таджикистан и посадила на самолёт.
У яхтенной стоянки зашли в кафе, взяли кофе. Я купила булочку с корицей, а у Гудрун был с собой бутерброд.
– Я всем рассказываю про пытки. Сама не знаю почему. Вчера на набережной сидела вечером на скамейке и курила. Ко мне подсел симпатичный швед, мы познакомились. И что ты думаешь, через пять минут я уже рассказывала, как в Следственном комитете мне не давали сходить в туалет и я описалась. Конечно же, он тут же от меня сбежал…
Гудрун, улыбаясь, покачала головой:
– Давно был у меня бойфренд. Босниец, военный. Мы стали встречаться, когда он только оттуда появился здесь, в Швеции. На первом свидании говорил мне про воздушно-наземную операцию, дальнее высокоточное оружие и тактику обороны.
– Ну и ну, – расхохоталась я. – И чем дело кончилось?
– Секс был ужасный. Как будто объявили военную тревогу и надо быстро-быстро, а потом прятаться в бомбоубежище. А спать он стал на полу. И до утра кричал что-то во сне про наступление. Думаю, у него было ПТСР. И ты, кстати, тоже должна говорить с психотерапевтом.
Я поморщилась.
