скачать книгу бесплатно
Святцы – это список святых, которых чтит православная церковь. Составлены святцы в порядке месяцев и дней года. Иначе святцы называют месяцесловом.
Чаще всего святым давали прозвища, связанные с началом и концом какой-нибудь работы. Так было удобнее запоминать даты. Ведь записей народ не вёл и потому легко приспособил месяцеслов к своим наблюдениям. Например: Василий—капельник, Герасим-грачевник, Родион-ледолом, Еремей-запрягальник, Мавра-зелёные щи, Фёдор-житник, Степан-сеновал, Исакий-малинник, Авдотья-огуречница…
Приметлив, поэтичен труд земледельца! Так и складывался народный календарь. Нам очень нужны всё эти приметы. Они возбуждают чувства, напоминают о потерях, будят совесть.
Вот и получается, что наши предки умели и избы рубить, и землю пахать, да ещё устные календари-месяцесловы составлять. Крестьяне связаны с природой ежедневно, ежечасно своим трудом.
Народный календарь помогает крестьянину и сегодня считать своё трудовое время, иметь свою историю. Это удобная памятка. По ней живёт и мой хутор Шилишки.
Новые окна
Устроился хутор на песчаной горке. Здесь хорошо во время грозы. Ходит, гуляет гроза в вышине, но сосен наших не задевает. Гроза – а под ней хутор в три дома.
Греми себе на здоровье!
Погуляет, погуляет гроза вокруг хутора и скатывается за речку Лакаю. Шалеют после дождя дрозды, как дети шалеют. И никто не смеет их пугать, пусть распоются! Прошумела гроза, а утром глазам не веришь: деревья новые выросли! Это старые веселей зазеленели и распушились – молодую зелень поддразнивают.
Смешной у меня дом. Ему лет восемьдесят и он синего цвета. Лет девять назад заменили в доме окна. Маленькие вынули и врезали большущие: от какого-то коттеджа или даже от виллы! С тех пор и смотрю я из старого дома через новые окна.
– Хорошо бы поехать туда, где тебя ждут, – любит повторять мой друг.
На хуторе меня ждут. Ждут всегда. Я это знаю.
Кто ждёт?
Все! Леса Лабанорские, речки, тихое лесное озеро, ухоженные луга, дом и стодолы, колодец, соседские собаки, трясогузка у печной трубы, скворешни и гнёзда, болото клюквенное…
Откуда я знаю, что ждут?
Я так думаю.
Хутор мой Шилишки
Лет тридцать назад хуторов в Прибалтике было много.
Хутор – отдельная усадебка в два-три жилых дома с ухожами, со скотом и сельским хозяйством. Ухожи – это поля, пастбища, выгоны для скота, огороды и все строения вокруг жилого дома. Всё, за чем надо ухаживать, что должно быть ухожено. «Без ухожей дом – волдырь», – говорит народ.
На хуторе все культурные земли под хозяйской рукой. До всего близко. Все хозяйский глаз сам доглядит. Лично!
Есть у нас три стодолы. Это просторные, высокие сараи для скота, повозок, для хранения сена, конской сбруи, плугов. Здесь же и бак для качания мёда держат – центрифуга называется.
Раньше хутора были привычной сельской картиной, ничего особенного…
Теперь на хуторе, по-моему, все особенное. И что усадебка отдельная и живёт в лесу далеко от городка. И что самый ближайший городок – Швенченеляй за десять километров. И что всякого скота много.
Время постаралось: из «ничего особенного» сделало сказку, где всё особенное. Потому особенное, что человек современный дальше и дальше от природы и здорового труда уходит.
А как за детей обидно! Ведь большинство их никогда не видели домашнюю скотину. Не знают, как подсолнух живой цветёт и головой крутит. Попадут такие ребятишки на хутор лесной – растеряются. А то и заплачут вместе с родителями: дети – от страха, мамы-папы – от тоски.
В синем доме с новыми окнами я чаще всего живу один. Старые его хозяева умерли, молодые перебрались кто в Вильнюс, кто в Швенченеляй. Вот и приезжаю я сюда из Москвы. Статьи пишу, книжки и существую как все.
Кто эти «все»?
В одном соседнем доме живут старые поляки: пан Ян Юсис и его жена пани Текля. Летом к ним раз в неделю приезжают дети и внуки, иногда и отпуска здесь проводят.
В другом доме жила одинокая пани Юзя. Да прошлой зимой умерла. Теперь домик её пустой.
Знаком я с соседями и их детьми больше десяти лет. Помню стариков ещё бодрыми, быстрыми, ловкими. Теперь-то трудно им управляться с хозяйством. Но не сдаются, привыкли жить и работать на земле. По-другому жизни не понимают.
Вот так и живём: они и я. Живём по-разному, но по-соседски.
В свою погоду гуляет вокруг хутора гроза, цветёт вокруг него черёмуха и сирень.
Черёмуха и сирень соловьям нужны – для пения, чистого и одурманивающего и соловьев, и слушателей.
И уводят с хутора четыре дороги. Иди, куда хочешь.
И уносят с хутора две речки. Плыви, куда хочешь.
Самая красивая дорога – перед моим окном. Она как огромная ветка. Отойдёт от дома и не спеша к перекрёстку тянется. Потом в лес уходит и дальше через вырубки, гари и молодые посадки будто в небо поднимается.
Случится плохое настроение и кажется мне, что и небо заканчивается вместе с хуторскими дорогами. И тогда изводит меня только одно желание: лишь бы майским утром увидеть черёмуху. Упали дороги в Лабанорские леса, разбросали руки и ждут.
Зрячее время
– Как перезимовали? – спрашиваю у старой Текли.
– Со стариком трудно – ноги не хотят ходить. Злится на себя…
А я и зимою, из Москвы вижу их лесные дни и ночи и как им обоим тяжко. Но никогда они не откажутся от этой жизни. Они – дома.
Здесь их стены и дымит послушная труба. И не дым это совсем. Это летучая тёплая забота друг о друге и такой же летучий тёплый отдых до следующего близкого утра.
Здесь братские души среди доверчивых стен.
В своём доме на стены не натыкаются. Это всё равно что натыкаться на облака, на туманы. Протяни руку – и сама рука выведет тебя к свету – к такой же золотой руке.
На хуторе живут испытанные, оседлые слова.
Кто и долго ли ещё будет их слушать?
Чтобы сохранить сокровенные слова, здесь надо жить и работать. По-другому не сохранишь. Ведь слово – это дело.
Утро – моё время…
Поднимается солнце. На трубу опускается окоченевший с ночи залётный берёзовый листок. Ждёт, когда затопят печь. Тёплый дымок оживит его, смахнёт с трубы и, глядишь, снесёт к родному дереву берёзе.
Сердце не молчит, значит, глаза видят.
Пустые зимние сани впали в летнюю спячку. Нетерпеливая телега сегодня дремала под молодым месяцем, под звёздами. Телега ждёт ранних хозяев – человека и лошадку.
Хотите частушку? А то рассказ что-то грустноватый!
У ворот стоит телега,
Мелки семечки грызёт.
Отморозила оглобли —
Никто замуж не берёт!
Говорят, на хуторе зимнее время училось расти и умирать у дуба. Такое оно тяжёлое и медленное.
А весеннее время?
Весеннее время должно обгонять первоцветы, но, главное – успевать за озимым хлебом.
День – моё время… Он поворачивает хозяйство к маю, к лету, к солнцу. Зацвели яблони. Лепестки черёмухи засыпали двор. Никто ни к кому не стучит в двери. Прохожие случаются, но ни одного пришельца.
В будние дни не бывает гостей. С мая по август редко гостюют, некогда. А коренные люди и так на виду один у другого. И руки их на виду.
Вон заскорузлые пальцы Яна и Текли в занозах чертополоха.
Такие руки могут излечить ближнего от тоски, а землю от нелюбви. Излечат делом, других лекарств у них нет.
На худой Текле вечный фартук цвета палой листвы. Снимает его только на ночь. Днём отдыхает – не снимает, некогда. Вижу соседку и в голове крутится постоянный вопрос-ответ:
– Сколько тебе лет?
Сколько вчера было, того нет!
Под стол ходила —
хворост носила;
стол переросла —
коров доить пошла;
косу отпустила —
работницах служила;
пора настала —
с молодцем гуляла;
пора пришла —
замуж пошла;
замужем сорок лет жила —
тяжко горюшко несла…
Вот тебе и весь сказ,
а когда родилась —
память извелась!
Это приговор знаменитой Олонецкой стиховодницы Ирины Андреевны Федосовой. Приговор 1895 года!
И что из того, что душа стариков-соседей оглохла к тайнам. Да, может, и не было для них в жизни тайн. «Не та счастлива, которая у отца, а та счастлива, которая у мужа».
Вечер…
Старикам время опустить руки. Дать рукам и себе отдых. Мне время поднять руки – откровенно признаться: трудно жить, как они; нет физической силы на такую жизнь. Душевные силы есть. Они и держат меня возле стариков. Спасибо им.
Не огня прошу. Прошу терпения.
Перед самым сном будто лопаются надо мною почки неуклюжих, невысказанных, сокровенных слов. И валится на меня налитая их тяжестью верхушка лохматого дерева. Ель столетняя валится. Значит засыпаю…
Зрячее время не прощает иллюзий.
Хорошо.
Не печка греет
И снова утро. Солнечное, сосновое и травное.
Пани Текля сидит на низенькой скамеечке и стрижёт дымчато-белую грустную козу. На них свешивается душистая розовая ветка яблони. Шерсть пеной падает и падает на одуванчики.
Коза положила голову на колени хозяйки и покорно смотрится в задубелый до блеска её фартук. Потом поднимает рогатую голову – глядит в ласточкино небо. Коза молчит. Ей не жалко своей облачной шерсти. Ей легче дышится. Это всё, что можно понять, глядя на козу и Теклю. Козы непоследовательны и своенравны. Но их можно держать на привязи! Овец на хуторах почти не держат – из-за волков. Некому пастушить, каждая пара рук и ног нужна в поле и на огороде. А «без пастуха овцы не стадо».
Гудят пчелы, охаживают-облетают яблоневый цвет над головой и одуванчики под ногами. На паре задних пчелиных лапок топорщатся шарики-ботфорты, розовые и оранжевые. Так смешно налипает яблоневая и одуванчиковая пыльца. Зато переносить удобно!
У хутора нашего, со стороны поля есть каменный холм.
Откуда он, кем насыпан?
Пахарем.
Годами пахарь и огородник выбирают камни из-под сохи и лопаты, из-под бороны и лошадиного копыта, из-под вил и собственных каблуков. Сперва человек кидает камни на межу, на край поля и огорода. А появится время – сносит в выбранное дороги место.
Десять, тридцать, пятьдесят лет растёт каменный холм. Памятник хуторянина себе, своим рукам, спине своей. Простой памятник – строгий и опрятный.
Смотрю на стариков-соседей. Соображаю.
Из всех истин человеку в конце концов остается земля и небо. Значит и мне. Мой хутор мал. Мал наш мир. Коротки длинные заботные дни. Но велик зов дома: дом постоянно ждёт человеческого тепла. Не печка греет.
Акука прилетел
Сегодня 21 мая. В этот день народ приговаривает: велика милость, если сегодня дождь пойдёт. С этого дня, считается, приходит устойчивое тепло.
Завтра прилетает в Вильнюс моя семья с Акукой. Сегодня надо добираться до города.
Надеваю оранжевый рюкзак. Зелёным лесом иду к ближайшей станции. И поездом до Вильнюса. Ночую, как всегда, у старого друга, литовского прозаика.
Самолёт прилетел минут на пятнадцать раньше! Подрулил к сетке-забору. За забором сгрудились встречающие. Одни с цветами, другие с детьми, есть даже с собаками.
«Не испугался бы Акука», – подумал я и заволновался. Лоб мокрый, спина холодная. Как перенёс Акука первый в жизни полет? Ведь маленький совсем.
Автобус «Икарус» подвозит пассажиров к сетке. Моих нет.
Поцелуи, цветы. Собаки покрупнее по-свойски бьют хозяев лапами в грудь. Мелкота разноцветная просто визжит и скачет от восторга.
