COVID-19: Что это было?

Александр Сивичев

COVID-19: Что это было?

Введение

Постановка вопроса: почему событие COVID-19 требует пересмотра

Пандемия COVID-19 стала событием планетарного масштаба, повлиявшим на все основные сферы человеческой жизни – от медицины до международной политики. По своему воздействию она сравнима не только с крупнейшими эпидемиями прошлого, но и с событиями уровня мировых войн, поскольку вызвала глобальные ограничения, массовую мобилизацию ресурсов и кардинальные изменения в повседневности.

Но по мере осмысления случившегося всё более очевидным становится то, что масштабы реакции на эту угрозу и характер принятых мер выходили за пределы медицинской логики. Страны действовали синхронно, независимо от локальной ситуации. Здравоохранительные протоколы, проверенные десятилетиями, были забыты или подменены. Вместо эпидемиологии – в публичной и политической риторике доминировали страх, имитация контроля и борьба с инакомыслием. Экономические меры сопровождались беспрецедентной эмиссией денег, разрушением малого бизнеса и концентрацией активов в руках транснациональных корпораций. Медийное поле было зачищено от альтернативных точек зрения, а ключевые международные структуры стали действовать без какой-либо подотчётности и прозрачности.

Все эти особенности указывают на то, что события, начавшиеся как распространение вирусной инфекции, в дальнейшем развивались по логике, характерной не для спонтанной реакции на бедствие, а для заранее спроектированной или, по меньшей мере, организованной схемы поведенческого, технологического и политического управления.

Это не утверждение о наличии заговора. Это постановка задачи: рассмотреть COVID-19 как системное событие, обладающее признаками спецоперации. Такой подход требует перехода от оценки прямых доказательств к анализу поведения, выгод, структуры принятия решений и долговременных последствий. Подозрение формируется не потому, что кто-то где-то что-то сказал или подписал, а потому что цепочка действий и их результатов слишком хорошо совпадает с заранее подготовленными сценариями, в которых основные действующие лица получают устойчивые преимущества, при этом не неся политической, финансовой или юридической ответственности.

Именно это и требует пересмотра. Не с позиции эмоций, а с позиции холодного логического анализа, в котором любые выводы должны строиться на совокупности признаков, повторяемости шаблонов и сопоставлении последствий с изначально заявленными целями.

Методологическая основа: как исследовать событие без прямых доказательств

Проблема, с которой сталкивается любой исследователь, пытающийся разобраться в событиях COVID-19 глубже поверхностного анализа, заключается в отсутствии прямых доказательств централизованного замысла. Ни одна структура не опубликовала манифест, прямо указывающий на цели подмены эпидемиологических мер инструментами политического управления. Не существует официальных документов, в которых говорится, что пандемия должна быть использована как повод для обнуления экономических моделей, концентрации власти или внедрения цифровой системы идентификации.

Но отсутствие прямых документов – ещё не основание для отказа от анализа. На практике, особенно в сферах, связанных с безопасностью, разведкой или правосудием, используются методы доказательства по совокупности косвенных признаков. В юриспруденции, например, человек может быть осуждён не потому, что найден приказ или признание, а потому что его действия, подготовка, обстоятельства и последствия образуют устойчивую и логичную картину намерения. Найденное оружие, закупленные заранее компоненты, тренировки, совпадения по времени – всё это не требует прямого признания вины, если вывод очевиден по структуре фактов.

Точно так же работает и системный анализ на уровне государств, институтов и международных структур. Он не зависит от признания вины или утечки плана, если имеются устойчивые связи между участниками, согласованность действий, логическая выгода и заранее зафиксированная подготовка. Классические специальные операции – в том числе разведывательные, экономические или идеологические – в большинстве случаев никогда не раскрываются полностью. Их наличие определяется по поведению фигурантов, по выгодам, по логике событий, по инструментам, которые применялись синхронно и с предсказуемыми последствиями.

В случае с пандемией COVID-19 мы имеем именно такую картину. Были заранее проведены учения, близкие по сценарию к произошедшему. Были изменены ключевые термины, касающиеся определения «вакцины» и «пандемии». Были запущены платформы, которые невозможно подготовить в спешке. Были действия, повторявшиеся по всему миру без эпидемиологического основания, но с высокой политической синхронностью. Были игроки, заранее финансировавшие разработку новых биотехнологий, получившие юридическую неприкосновенность и исключительные финансовые преференции. Всё это формирует устойчивое основание для анализа события как осмысленной схемы, а не как стихийного бедствия.

Методология этой книги строится не на поиске «записок заговорщиков» и не на конспирологии в традиционном смысле. Напротив, здесь используется строго логический, формализуемый подход, аналогичный тому, что применяется в разведке и следственных действиях при отсутствии явной улики. Последовательное сопоставление фактов, выявление интересов, анализ совпадений, синхронности, ретроспективная проверка на подготовку и поведение – всё это позволяет выстраивать рабочую версию, поддающуюся проверке не по эмоциям, а по структуре.

Таким образом, ключ к пониманию происходящего лежит не в частностях, а в совокупности. Мы не ищем сенсацию. Мы ищем архитектуру – и если она есть, она будет обнаружена в самом ходе событий.

Сравнение подходов: хаос, некомпетентность или операция

После 2020 года в публичном пространстве постепенно сформировались три основные версии объяснения происходящего. Первая – это гипотеза стихийного бедствия, на которое никто не был готов. Вторая – гипотеза управленческой некомпетентности, при которой государственные и международные структуры действовали поспешно, противоречиво и зачастую абсурдно, потому что не знали, как реагировать. Третья – версия скрытой координации, в рамках которой кризис был либо инициирован, либо оперативно использован как инструмент достижения заранее подготовленных целей.

Первая версия предполагает, что мир столкнулся с угрозой, подобной метеориту: внезапной, неконтролируемой, смертельной. Однако по факту поведение государственных институтов не соответствовало модели борьбы со стихийным бедствием. Не было срочной мобилизации систем здравоохранения по классическим схемам. Не было адекватной оценки рисков по возрасту, по регионам, по степени уязвимости. Наоборот, меры часто применялись там, где опасности не было, и игнорировались там, где она действительно существовала. Масштаб дезорганизации, непоследовательности и показных решений скорее говорит о том, что перед нами был не спонтанный катаклизм, а управленческое событие с искажённой логикой.

Вторая версия – некомпетентность – на первый взгляд объясняет многое. Действительно, наблюдалась паника, дезинформация, двойные стандарты. Руководства по эпидемиям противоречили сами себе, а исполнители на местах не знали, что делать. Но если это была просто некомпетентность, то почему все основные страны действовали одинаково? Почему рекомендации принимались одновременно, независимо от эпидемиологической ситуации? Почему ключевые решения – вроде локдаунов, QR-кодов, принудительной вакцинации – появлялись не как результат ошибки, а как устойчивые шаблоны, внедряемые во всём мире, в том числе под одинаковыми формулировками? Это делает версию о некомпетентности недостаточной. Она может объяснить первые недели, но не два года синхронного применения идентичных решений.

Третья версия – операция – на первый взгляд кажется самой радикальной. Но если отказаться от эмоциональной оценки и посмотреть на саму структуру событий, она оказывается наиболее полной. Только эта версия объясняет наличие готовых решений, совпадение действий, неподконтрольность ключевых институтов, одновременное наступление технологических и финансовых реформ. Именно она логично объясняет, почему отказались от классических протоколов, почему не дали выбора гражданам, почему реакция на вирус была важнее самого вируса. В этой логике COVID-19 – не только биологический факт, но и инструмент, с помощью которого реализовывались давно назревшие управленческие, технологические и экономические преобразования.

Эта версия не требует искать абсолютного центра управления. Достаточно допустить, что различные группы интересов, располагая доступом к управленческим структурам, координировали действия через существующие каналы – от фондов и НКО до наднациональных платформ. Не обязательно был единый штаб. Но было общее поле интересов, совпадающих целей и заранее разработанных решений, которым был нужен повод. Вирус оказался этим поводом.

Глава 1. Историческая перспектива: борьба с эпидемиями как управленческая задача, а не инструмент управления

Вопрос о том, как человечество боролось с эпидемиями до наступления цифровой эпохи, имеет не только академическое, но и прикладное значение. Он позволяет понять, что происходило в 2020–2021 годах: было ли это развитием проверенной логики санитарных мер или её сознательным отказом в пользу иной модели управления. Чтобы это выяснить, необходимо обратиться к историческому опыту – особенно в тех странах и эпохах, где эпидемии действительно ставили под угрозу государственную стабильность и общественное устройство.

С древности и до начала XX века борьба с эпидемиями велась преимущественно средствами административной медицины. Это не было управлением в политическом смысле: главной задачей было не использовать эпидемию как рычаг власти, а как можно быстрее локализовать угрозу и сохранить работоспособность общества. Средства при этом были грубыми, но предельно функциональными. Разделение заражённых и здоровых, карантинные кордоны, запрещение торговли в охваченных районах, эвакуация населения, обсервация контактных лиц – всё это составляло ядро ранней противоэпидемической практики. Уже в XIV веке при чуме вводились меры, которые позже стали образцом: обязательная регистрация заболевших, временные изоляционные лагеря, запрет на передвижение между регионами без разрешения, санитарный досмотр.

С появлением централизованных государств в Новое время эпидемиология начала приобретать форму институтов. Во Франции, Германии, Российской империи и особенно в СССР противоэпидемическая практика стала частью государственной инфраструктуры. В Советском Союзе, начиная с 1920-х годов, создавалась система СЭС – санитарно-эпидемиологических станций, обладающих полномочиями по контролю, реагированию и локализации инфекционных угроз. В этой модели эпидемия рассматривалась как дестабилизирующий фактор, который необходимо нейтрализовать без разрушения социальной ткани. Главное – сохранить функционирование страны. Даже в годы тяжёлых вспышек холеры, сибирской язвы или гриппа, государство не останавливало экономику, не запрещало базовые свободы, не стирало границы между здоровыми и больными в административном смысле.

Ключевая особенность той модели заключалась в её строго прагматическом характере. Меры применялись точечно. Локализация очагов шла по логике «минимального вмешательства» – с изоляцией инфицированных, наблюдением за контактными, санитарной обработкой среды и обязательной отчетностью. Сопутствующей задачей было не запугивание, а информирование населения. Пропаганда не использовалась как средство давления – напротив, власти старались избегать паники. Вакцинация, когда применялась, шла по классическим платформам и в рамках научной верификации. Внедрение новых препаратов проводилось с многолетним циклом исследований, и если вакцина становилась обязательной – это обосновывалось не эмоциями, а статистикой.

Исторический опыт даёт однозначный вывод: эпидемии рассматривались как задачи здравоохранения, а не поводы для трансформации всего общественного устройства. Государства не использовали инфекцию как инструмент управления. Наоборот, все усилия направлялись на то, чтобы не допустить деструктивного эффекта на базовые функции общества. Даже в условиях угрозы массовой смертности правительства не позволяли себе вводить меры, которые бы парализовали экономику, разрушали горизонтальные связи между гражданами или насильственно внедряли неподтверждённые технологии.

Именно в этом контексте действия властей во время COVID-19 выглядят исторически беспрецедентными. Реакция на вирус не повторяла ни одну из старых схем. Вместо сдержанной, локализованной, санитарной логики в 2020 году был запущен глобальный эксперимент, в рамках которого инфекция стала не столько объектом медицинской борьбы, сколько предлогом для социальных, технологических и политических преобразований.

Во всей истории борьбы с эпидемиями до XXI века преобладал один ключевой принцип: ограничение должно быть конкретным, адресным и временным. Эпидемия рассматривалась как локальное биологическое явление, и меры принимались исходя из того, чтобы воздействовать на очаг, а не на всё общество сразу. Это касалось как древних подходов, так и формализованных санитарных практик Нового времени.

Базовыми элементами этой стратегии были обсервация, карантин и фильтрация. Под обсервацией понималось наблюдение за лицами, имевшими контакт с заболевшими, но не проявлявшими симптомов. Эти люди временно изолировались или находились под медицинским надзором. Карантин означал помещение лиц с подтверждённым диагнозом в строго ограниченную зону, либо в лечебное учреждение, либо в специально отведённое помещение, исключающее контакт с населением. Фильтрация применялась при пересечении границ, транспортных узлов, въезде в города: здесь санитарные кордоны, досмотр и разрешительный режим позволяли не допустить проникновения инфекции из очага за его пределы.

Меры никогда не были тотальными. Они были ориентированы на конкретный очаг, конкретную категорию людей и конкретную временную рамку. Например, при вспышках холеры или сибирской язвы в СССР закрывались только определённые сёла или районы, но не города целиком. При гриппозных эпидемиях рекомендовались дистанционные формы работы для отдельных категорий, но ни школы, ни транспорт полностью не останавливали. Всё регулировалось логикой минимального вмешательства: как локализовать угрозу, не нарушая функционирования общества. Это подход, в котором меры не «символические», а функциональные, не политические, а санитарные.

Было важно и другое. Такие меры имели чёткое правовое и медицинское основание. Обсервация и карантин применялись только при наличии диагностики и официального статуса заболевания. Решения принимались врачами, эпидемиологами, санитарными службами, а не политиками или пресс-секретарями. Не было произвольного расширения понятия «больной» на бессимптомных. Не было автоматической изоляции здоровых. Не было запугивания или слежки. Государство действовало как администратор, а не как идеологическая машина.

Система фильтрации – один из наиболее показательных примеров. При угрозе завоза инфекции в город или район устанавливались санитарные посты. Медработники измеряли температуру, осматривали документы, проверяли жалобы. Это было формализованное, чёткое действие. Никто не требовал у человека доказательств отсутствия болезни на основании мобильного приложения. Никто не внедрял цифровую идентификацию под видом борьбы с инфекцией. И главное – никто не продлевал эти меры на месяцы и годы, превращая их в новую норму жизни.

Таким образом, исторически сложившийся механизм борьбы с эпидемиями строился на принципах локализации, адресности, медицинской обоснованности и правовой определённости. Это была модель, в которой государство принимало временные, ограниченные меры для защиты населения, а не для его контроля. По сравнению с этим опыт COVID-19 выглядит как выход за рамки санитарной логики и переход в область политико-управленческого моделирования под биологическим предлогом.

Наряду с ограничительными мерами вроде карантина и фильтрации, важнейшую роль в борьбе с эпидемиями всегда играла система работы со статистикой. Её задача заключалась не в производстве страха, а в предоставлении специалистам точной, оперативной, структурированной информации для принятия управленческих решений. Поэтому с начала XX века в большинстве стран существовали выверенные методы статистического анализа, ориентированные на объективную картину, а не на нагнетание.

Главным принципом была разбивка данных по времени и пространству. Заболеваемость фиксировалась в понедельной или декадной динамике, отдельно по каждому региону, с учётом локальной эпидемиологической обстановки. При этом каждый регион имел свой собственный эпидемиологический порог – уровень заболеваемости, при превышении которого считалось, что начинается эпидемия. Не было единого шаблона для всей страны: в одних областях допускалась сезонная заболеваемость выше, в других ниже, в зависимости от плотности населения, климата, медицинской инфраструктуры. Это позволяло принимать решения точечно – там, где ситуация действительно выходила из-под контроля, а не в масштабах всей территории сразу.

Не менее важной была возрастная структура статистики. Заболеваемость и смертность регистрировались по возрастным группам, с особым вниманием к уязвимым категориям: дети до 5 лет, пожилые, хронические больные. Кроме того, статистика вела учёт групп риска – медицинские работники, сотрудники транспорта, военнослужащие, заключённые, пациенты с ослабленным иммунитетом. Все меры принимались с опорой на эти данные: не было смысла вводить ограничения на всех, если риск касался только ограниченного сегмента населения.

Особое значение имело и то, как данные представлялись. Не использовался принцип нарастающего итога. Это ключевой момент. Никогда ни в одной профессиональной системе здравоохранения не считали суммарное число заболевших или умерших с начала вспышки. Это метод, полностью противоречащий логике эпидемиологического мониторинга. Он не даёт понимания текущей ситуации, не показывает, на какой фазе находится эпидемия, не позволяет выявить динамику. Такой подход используется в медиаполе исключительно для воздействия на восприятие, но не в медицинской практике.

В нормальной системе статистика обновляется регулярно, показывает снижение или рост, сравнивается с сезонными уровнями прошлых лет. На основании этих данных прогнозируется нагрузка на медучреждения, распределяются ресурсы, вводятся или отменяются меры. Это не инструмент запугивания, а технический механизм принятия решений. Именно так функционировали санитарные службы в СССР, Европе, Китае и других странах до 2020 года. Именно так обучали специалистов в эпидемиологии. И именно от этой логики полностью отказались в момент пандемии COVID-19, заменив её агрегированными числами без контекста и размытыми графиками, предназначенными не для анализа, а для манипуляции.

Эта подмена – не ошибка. Это признак смены цели. Если цель – здравоохранение, статистика точна, краткосрочна, локализована. Если цель – управление поведением, статистика становится инструментом воздействия. И в этом различии – один из ключей к пониманию природы произошедшего.

Особый интерес с точки зрения организационной модели представляет советский опыт борьбы с эпидемиями. СССР не только регулярно сталкивался с инфекционными угрозами, но и выстраивал на их основе устойчивую систему санитарно-гигиенического контроля, в основе которой лежал прагматизм, научная дисциплина и чёткая граница между медициной и идеологией. Болезнь рассматривалась как техническая проблема, а не как повод для масштабных социальных преобразований.

Одним из наиболее показательных эпизодов был «гонконгский грипп» 1968–1970 годов. Эпидемия охватила весь мир, в том числе и Советский Союз, где переболели миллионы человек. При этом в СССР не вводились чрезвычайные меры, не закрывались школы, не прекращалась работа транспорта, не вводились масочные режимы и не использовалась эпидемия как повод для расширения полномочий органов. Обеспечивалась работа учреждений здравоохранения, проводилась госпитализация тяжёлых, выпускались краткие информирующие сообщения в СМИ, и на этом меры заканчивались. Население не запугивалось, экономика не останавливалась, система управления продолжала работать в штатном режиме.

Ещё более показателен случай с эпидемией холеры в начале 1970-х годов. В ряде южных регионов СССР, включая Астрахань, Кавказ и Закавказье, были зафиксированы вспышки заболевания. Реакция была моментальной: блокировка районов, санитарные кордоны, оперативное развёртывание госпиталей, контроль за водоснабжением, доставка специалистов из Москвы. Всё проводилось в сжатые сроки, с минимальной публичностью, но с максимальной технической точностью. Население информировали строго по необходимости, без паники. Главное – быстро локализовать угрозу и не допустить её распространения. Пропаганда не подключалась. Целью было не убедить людей, а устранить инфекцию.

Отдельным примером можно считать случаи локальных вспышек сибирской язвы, в том числе те, что возникали на фоне утечек из лабораторий. Даже в этих ситуациях, когда речь шла о потенциально опасных биологических инцидентах, реакция государства оставалась строго санитарной. Очаг изолировался, заражённые и контактные лица помещались под наблюдение, проводилась дезинфекция, зона закрывалась для внешнего доступа. Не создавалось атмосферы катастрофы. Сохранялось доверие к специалистам, решения принимались на основе профессиональных заключений, а не политических лозунгов. Страна продолжала жить.

Эта модель борьбы с эпидемиями – без идеологизации, без цифровизации, без разрушения повседневности – демонстрирует, что даже в условиях реальной опасности можно действовать без нарушения базовых прав, без введения тотального контроля и без попытки использовать медицинскую угрозу в политических целях. Советская система, при всех её особенностях, была ориентирована на результат: подавить вспышку, минимизировать последствия, вернуть ситуацию в норму. Власть не стремилась сохранить контроль над населением после окончания угрозы. Эпидемия не становилась поводом для институционального или технологического шантажа.

Поэтому в свете этого опыта становится очевидным: то, что происходило во время пандемии COVID-19, не имело ничего общего с классической эпидемиологической практикой. Ни одно из ключевых решений 2020–2021 годов не повторяло советскую или международную логику борьбы с инфекциями. Напротив, эти решения выглядели так, будто цель заключалась вовсе не в борьбе с вирусом, а в использовании вируса как средства запуска новых политико-социальных моделей.

Советская модель была не единственной. Исторический опыт других крупных государств XX века – прежде всего Китая и стран Европы – также подтверждает общий принцип: эпидемии всегда рассматривались как санитарная задача, требующая ограниченного, технического вмешательства, но не как предлог для преобразования политического устройства или повседневной жизни.

Китай, несмотря на свою специфическую политическую модель, особенно в период Мао, демонстрировал схожий подход. Во второй половине XX века в КНР неоднократно возникали вспышки опасных инфекций, включая холеру, тиф, туберкулёз и гепатит. В каждом из этих случаев акцент делался на санитарную мобилизацию, просвещение, санитарную дисциплину, но не на централизованный контроль над повседневной жизнью населения. Были задействованы местные комитеты, бригады медиков, санитарные патрули, проводились массовые прививки – но всё это шло в рамках локальных решений, с чёткими целями и ограниченными сроками. Даже в ситуации с атипичной пневмонией (SARS-1) в 2002–2003 годах, которая впервые в XXI веке подняла вопрос о биологических рисках в урбанизированном мире, меры в Китае были жёсткими, но краткосрочными и по-прежнему не сопровождались масштабной цифровой трансформацией общества. Вирус был подавлен не через контроль за передвижением всех граждан в течение месяцев, а через точечную изоляцию и мониторинг очагов.