Висячие сады Семирамиды

Горбачев с Ельциным за короткое время сделали Россию страной третьего мира.

Для меня лично с горбачевской эпохой помимо всего жуткого, что происходило в те годы в стране, связано закрытие нашей золотодобывающей артели «Печора». Непосредственно по указанию Горбачева бурную деятельность по дискредитации нашей артели развернул Егор Лигачев. Коррупционеры, воры, взяточники пытались обвинить руководство нашей артели в том, что не все добываемое золото поступает в казну государства, а часть её присваивается золотодобытчиками. В итоге артель закрыли.

После закрытия артели я перебрался в отцовский дом, в Веньяминовскую. К тому времени я уже успел стать пенсионером. И надо сказать, что я вовремя оказался в Веньяминовском: надо было заняться вопросом оформления наследства. Опоздай я на пару лет – и, возможно, двухэтажный дом нашего родственника Рукавишникова попал бы в руки какого-нибудь нувориша из бывшей партийной номенклатуры.

В доме отца мало что изменилось. Отец, конечно, был уже не тот бодрый старичок, каким я его помнил еще по семидесятым, но вполне еще дееспособный, чему способствовали его прогулки в горы.

В качестве прислуги отец приютил одну свою дальнюю родственницу, которая перебралась в наш дом со своим сыном, в ту пору молодым, болезненного вида худосочным парнем лет двадцати. Поначалу они меня раздражали, но потом я к ним привык, вели они себя тихо, скромно, к тому же они ухаживали за домом и садом.

На первом этаже, в кабинете отца, по-прежнему висел портрет Левина, хотя я ожидал, что сейчас, в перестроченное время, он уже уничтожен в огне камина. Но нет, портрет был на том же месте, но кое-что в портрете изменилось: краски потускнели, верхняя часть этого портрета, на уровне лица Левина, была в каких-то серых пятнах неопределенного происхождения. Родственница, которая производила уборку в доме, на эти пятна не обращала никакого внимания. Возможно, ей вообще было приказано не прикасаться к портрету. Обследовав портрет, я в деталях вспомнил историю из детства и подумал, что, вероятно, эта процедура ритуального осквернения изображения Левина за прошедшие годы повторялась неоднократно.

Еще одно открытие поджидало меня в саду: в глубине сада под сенью старого дуба я обнаружил серую гранитную плиту. На плите в две строчки были выгравированы две надписи – ФК и ЛК, а под ними стихотворение:

Люба мне буква «Ка»,Вокруг нее сияет бисер.Пусть вечно светит свет венцаБойцам Каплан и Каннегисер.И да запомнят все, в ком естьЛюбовь к родимой, честь во взгляде:Отмстили попранную честьБорцы Коверда и Конради.

Под стихотворением в гранитную плиту была вмонтирована небольшая металлическая подставка, на которой лежали цветы. И как-то раз я увидел, как к этой гранитной плите с цветами в руках направлялся отец.

За три года, которые я прожил с отцом, эту сцену с цветами я наблюдал несколько раз. Отец приходил к этой плите четыре раза в году: 10 февраля, 27 марта, 3 сентября и 14 октября.

Поначалу я полагал, что эта плита установлена в память о каких-то его друзьях, погибших в годы репрессий. И лишь спустя годы, сопоставив выгравированные на плите фамилии Каплан и Каннегисер с датами их рождения, я понял, кто скрывался под инициалами ФК и ЛК: отважная еврейская девушка, которая стреляла в кровавого диктатора, уничтожившего Российского империю и по приказу которого были изуверски умерщвлены члены императорской семьи последнего царствующего из династии Романовых, и такому же смелому еврейскому юноше, который убил одного из большевистских палачей.

Отец с глубоким неприятием относился к тому, что происходило в горбачевском Союзе. Я часто слышал от него фразу: «Я хочу посмотреть, чем закончится этот спектакль». Но он одного года не дожил до Беловежского соглашения, финального акта этого спектакля. Впрочем, может быть, это еще и не финальный акт, а всего лишь прелюдия к финалу.

Тогда, в восьмидесятые годы, между нашими политическими взглядами была глубокая пропасть. Мы с ним часто спорили, обсуждая прошлые и современные события истории России. На каждый мой аргумент у него находился контраргумент.

На мою реплику о тысячах разрушенных большевиками храмах и монастырях он отвечал:

– Дело тут не в столько большевиках, сколько в национальности тех, кто уничтожал эти памятники. Я не знаю, ни одной взорванной большевиками синагоги.

Он не был сталинистом, но считал, что Сталин – не самое худшее из того, что могло приключиться с Россией, если бы после смерти цареубийцы Ленина к власти бы пришел Троцкий.

– Если бы после смерти Ленина к власти пришел Троцкий, то мир бы узнал о газовых камерах лет на пятнадцать-двадцать раньше, – часто повторял мой отец.

Он считал, что, задержись Маленков у власти лет на десять, в СССР удалось бы построить социализм с человеческим лицом по скандинавскому типу. Я во все эти утопии не верил. Я, как и многие, видел, что вся высшая партийная номенклатура прогнила сверху донизу. И Сталин был для меня одним из большевистских палачей без всяких скидок на не самое худшее из зол. Я спорил с отцом об этом, но, учитывая его возраст, понимал, что мне его не переубедить, поэтому в основном старался избегать разговоров на политические темы.

Спустя годы, вспоминая последние три года жизни отца, я ругал себя, что ввязывался в ненужные разговоры о политике, вместо того чтобы расспросить его про нашу родословную, про наших родственников Сириных и боковую ветвь семьи – купцов Рукавишниковых. Как-то на одной краеведческой конференции я подошел к знакомому старому архивисту, стоявшему в окружении таких же седовласых, бородатых любителей старины и сказал, что хотел бы задать ему несколько вопросов относительно нашей родословной.

– Об этом надо было расспрашивать своего отца. Ты же жил с ним, вот надо было и поговорить о вашей родословной. Мы что, советские дедушки, а он – родственник Рукавишникова. Он бы, я думаю, многое тебе мог бы рассказать, – ответил мне бородатый старец-краевед.

Сейчас, когда я вспоминаю отца, наши ожесточенные споры в восьмидесятые, мне на ум приходят слова из песни Владимира Высоцкого: «Мне теперь не понять, / Кто же прав был из нас / В наших спорах без сна и покоя. / Мне не стало хватать его только сейчас, / когда он не вернулся из боя».

Но тогда, в восьмидесятые, голова у меня была забита совершенно другими вещами, чем родословная нашей семьи. У нас в городе было неспокойно. Наша бывшая соборная площадь превратилась в место сборищ различных горлопанов. Кого только здесь не было. Стояли различные кучки ловцов душ: националисты из «Памяти», кришнаиты, иеговисты, пятидесятники, антисоветчики всех мастей.

Отдельную группу составляли шапсуги. Они стояли с плакатами, призывающими признать геноцидом события Кавказской войны девятнадцатого века, а также выселение значительной части коренного населения Северного Кавказа в Турцию, сталинскую депортацию народов Кавказа. Среди них выделялся один – высокий, статный, он был на голову выше даже самых рослых шапсугов. Многие, как и я, знали его только по прозвищу «Вождь». Его крупное телосложение невольно вызывало ассоциацию с актером Сипсоном из фильма Милоша Формана «Пролетая над гнездом кукушки».

Активное брожение началось и среди партийной номенклатуры – работников обкомов и райкомов: номенклатурные чиновники, антисемиты по своим внутренним убеждениям, вдруг обнаруживали в своих родословных семитские корни и, вооружившись брошюрками еврейского общества помощи иммигрантам «Как успешно пройти иммиграционное интервью в американском посольстве» и «Руководство для иммигрирующих в Соединенные Штаты», ринулись со своими семьями штурмовать консульские отделы посольства США в СССР, чтобы с долгожданной визой и статусом беженца, обеспечивавшим этим потомкам энкавэдэшников безбедную жизнь за счет американских налогоплательщиков, переселиться в Соединенные Штаты. Скудоумным американским чиновникам из посольства они рассказывали вымышленные истории о страданиях своих родственников, якобы подвергшихся репрессиям от кровавого коммунистического режима, утверждали, что испытывают серьезные опасения в нынешних условиях активизации национализма в Советском Союзе подвергнуться преследованиям на религиозной или национальной почве. И в итоге добивались долгожданного статуса беженцев.

Вслед за этими мнимыми беженцами по проторенной асями пекуровскими, еленами козлёнками, татьянами апраксиными дороге потянулись охотницы за графскими титулами и отпрысками из состоятельных и респектабельных буржуазных семеек.

Глядя на эти толпы уезжающих в Соединенные Штаты представителей партийной номенклатуры различного уровня, я про себя думал, что когда-нибудь все эти мнимые беженцы, все эти дети и внуки бывших партработников взорвут Америку. Нет, они не будут подрывать устои общества, не будут вести коммунистическую пропаганду, как их отцы и деды. Собственно, и их отцы и деды не верили ни в какие коммунистические идеи. Все эти вылезшие из разных углов представители разночинного отребья, все эти Бронштейны, Ульяновы, Свердловы, Хрущевы никогда не верили в коммунистические идеи. Они хотели власти и рая на земле для себя и для своих детей. Собственно, они и жили как в раю. Когда в двадцать первом году в Поволжье от голода ежедневно умирали десятки тысяч людей, гнусные большевистские вожди и их семьи отдыхали на курортах Германии. Единственный человек, который, возможно, верил в коммунистическую утопию всеобщего равенства и братства, был недоучившийся семинарист Джугашвили. Потому-то он и оставил после себя несколько костюмов армейской одежды. Нет, эти перебравшиеся за океан дети большевистских палачей, сексоты и дети сексотов не позволят себе критиковать буржуазные ценности. С этим у них все будет в порядке, но они принесут в Америку ненависть: они ведь и здесь, в Советском Союзе, делили мир на людей первого, второго и третьего сорта. Все, кто не принадлежал к их партийной номенклатурной ячейке, были людьми второго и третьего сорта. И там, в Америке, у них также мир будет делиться на людей первого, второго, а может, и какого-то десятого сорта: есть англосаксы, есть немцы, есть европейцы из стран не первой величины вроде итальянцев, шведов, датчан, ирландцев, а есть и совершенно непонятные для них представители европейских народностей – чухонцы-финны, латыши, литовцы, поляки и прочее. А в нижней части их социальной шкалы ценности человеческой породы будут располагаться афроамериканцы, латиноамериканцы. Деньги различных американских благотворительных обществ, которые могли быть использованы на поддержку социально обездоленных слоев американского общества, будут уходить в карманы тех, кто в реальности не имел никаких оснований для получения статуса беженцев, чьи отцы и деды были повинны в поступках, которые можно отнести к преступлениям против человечества.

И в этом отношении Соединенные Штаты повторяют путь многих великих колониальных империй. Колониальные империи в самих себе несут проклятие: легко доставшееся богатство из колониальных метрополий разлагает титульную нацию. Кроме того, рано или поздно наступает пора, когда побежденные народы начинают завоевывать метрополию, постепенно выдавливая на периферию социальной жизни утративших пассионарный запал детей и внуков колонизаторов. Внуки колонизаторов, растерявшие в сытой, беспечной жизни железную хватку и упорство своих предков в преодолении препятствий для достижения целей, вытесняются мотивированными, амбициозными выходцами из колониальных окраин, которые постепенно добиваются социально значимого положения в обществе, занимая благодаря своему упорству и мотивации социально престижные профессии и должности. Благодаря сохранившейся клановой системе родственных отношений этот путь по карьерной лестнице уже с меньшими затратами проделывают другие выходцы из колониальных окраин, а коренные жители метрополий отодвигаются на периферию социальной жизни. И такое положение вещей мы видим и в Англии, где индусы, пакистанцы и другие выходцы из колониальных окраин постепенно вытесняют англичан, и во Франции, где наблюдается засилье арабов.

Эволюция горбачевских перестроечных реформ привела нас к бандитским девяностым годам – годам расцвета беззакония, вседозволенности и уголовного беспредела. А потом наступил август девяносто первого года, когда под звуки балета Чайковского «Лебединое озеро» нам сообщили, что для спасения отечества организован Государственный комитет по чрезвычайному положению в СССР. Однако у руководителей этого комитета не было ни силы, ни воли, и всё завершилось триумфальным приходом алкоголика Ельцина к власти. На различных каналах показывали стоящего на танке Ельцина, зачитывающего обращение «Гражданам России», как в народе шутили – «Ленин на броневике».

И этот плохо срежиссированный спектакль завершился арестом руководителей аморфного чрезвычайного комитета и роспуском компартии. Тогда многих захлестнула волна эйфории и всеобщего братания. И за братанием не заметили, как наступил декабрь, когда рано утром люди вдруг узнали, что страны больше нет. Все произошло стремительно – несколькими росчерками пера Ельцин, Кравчук и Шушкевич, устроив дружеский пикничок в Беловежской пуще, в одночасье упразднили огромную страну. Огромная страна, наводящая ужас на Европу, вторая в мире по ядерному арсеналу оказалась колоссом на глиняных ногах. Многие почувствовали себя оплеванными, а безвольный, бесхарактерный Горбачев был озабочен только одним: какие он получит льготы как бывший глава государства. Миллионы русских оказались по разные стороны границы. В бывших среднеазиатских республиках – Таджикистане, Киргизии и Узбекистане – началось насильственное выдворение русского населения. В газетах писали о погромах в кварталах, где проживали русские. Таившаяся со времен басмачества ненависть к русским вылилась на специалистов, приехавших в эти республики развивать промышленность. Самые страшные гонения, ужасающие своей дикостью и жестокостью, выпали на долю русского населения в Таджикистане в самом начале девяностых, когда толпы малообразованных жителей кишлаков съехались в Душанбе и, вдохновленные лозунгами таджикской поэтессы Гурлусхор Сафиевой, призывающей кровью смыть русскую грязь за поруганную северными варварами прекрасную темноглазую Родину, начали громить русские кварталы – насиловать женщин, убивать тех, кто когда-то приехал в Таджикистан строить заводы и фабрики, нести цивилизацию в этот дикий край.

И русские, оставив все нажитое, в спешке уезжали из этих республик. А спустя некоторое время выходцы из Средней Азии, те, кто насильственно выдавливал русских, ринулись в российские города. И пользуясь тем, что значительная часть границы между Россией и Казахстаном практически не контролировалась погранслужбами, в страну хлынули огромные толпы нелегальных мигрантов. И счет шел уже не на десятки и сотни тысяч, а на миллионы, даже на десятки миллионов. Как заметил один газетный репортер, ситуация с нелегальной миграцией в России напоминает жизнь в огромной коммунальной квартире, не имеющей входных дверей, жильцы которой, увидев прогуливающихся по длинному коммунальному коридору людей, не могут определить, то ли это гости кого-то из жильцов, то ли какие-то преступники залезли в квартиру, чтобы поживиться. Попытки некоторых политиков и публицистов привлечь внимание общественности к этой проблеме обернулись жестокими преследованиями их же самих: их обвиняли в экстремизме, в разжигании национальной розни, и, чтобы избежать судебного преследования, некоторым из этих политиков и публицистов пришлось эмигрировать. Коррумпированных российских чиновников и депутатов совершенно не волновали проблемы нелегальной миграции. Свое будущее и благосостояние своих детей они связывали исключили со странами Запада – США, Канадой, Австралией и странами континентальной Европы.

Поначалу приехавшие в Россию среднеазиатские мигранты вели себя скромно, боялись, не предъявят ли им счет за насильственные действия в отношении русского населения в этих среднеазиатских республиках, но быстро поняли, что чувство локтя у русских развито слабо, и в скором времени, пользуясь своей клановой сцепкой, уже вели себя как хозяева.

Мотивированные, амбициозные выходцы из среднеазиатских республик благодаря сохранившейся клановой системе родственных отношений постепенно выдавливали из социально значимых профессий коренных жителей метрополии на периферию жизни. Россия для них являлась лишь местом финансового благополучия, и значительной части из них была совершенно чужда русская культура. В Москве, Петербурге целые кварталы оказались заселены выходцами из Средней Азии.

Мне запомнилась одна картина из девяностых годов: узбечка на ломаном русском языке на улице говорила своей дочери: Если будешь плохо учиться, будешь как русская алкашка.

Россия повторяла путь многих развалившихся империй: вытеснение пассионарными выходцами из колоний на периферию социальной жизни коренных жителей метрополии. Но тогда, в начале девяностых годов, большинство не понимало еще всей серьезности этой внешней миграции.

В Прибалтике тем временем установился настоящий режим апартеида: русское население было признано гражданами второго сорта, точнее, людьми, практически лишенными гражданских прав, как некогда африканское население в ЮАР. И это происходило практически в самом центре Европы. В народе шутили, что в странах Прибалтики вскоре, как некогда в ЮАР, появятся отдельные туалеты, кафе и пляжи для титульной нации и для русских, неграждан этих стран. Когда в восьмидесятые люди выходили на митинги, они и предположить не могли, кому выстилают дорожку к власти. Развал СССР – это трагедия не только русских, но и многих других народов – эстонцев-сету, латышей из Абрене, армян, азербайджанцев, грузин, абхазов, осетин, народов Средней Азии. Вместо того чтобы цивилизованным образом оформить выход бывших союзных республик из состава СССР, решить вопросы с границами, все было сделано в спешке, за банкетным столом на беловежской даче Шушкевича. Алкоголика Ельцина нисколько не заботила судьба русского народа, как и прочих народов, оказавшихся в новых условиях по разные стороны государственных границ. Ему важно было поскорее занять место Горбачева в Кремле, а для этого он, подобно персонажу из комедии Гайдая Бунше, готов был с легкостью, как шутили в народе, за хорошую выпивку отдать десяток Кемских волостей.

Тогда, в первые месяцы девяносто второго года, было странное ощущение совершенного отсутствия власти. У нас в городе спокойно разъезжали молодчики с автоматами из разных бандитских группировок. Милиция, которая еще совсем недавно готова была хватать всяких митингующих, совершенно исчезла с улиц. Положение напоминало октябрь семнадцатого года. Власть буквально лежала на улице. Если бы в России тогда имелась какая-то организованная сила вроде партии большевиков, с какими-нибудь харизматическими лидерами вроде Ленина и Троцкого, то она с легкостью могла бы взять под свой контроль власть. Если бы тогда, в девяносто втором, среди этих бандитских группировок нашелся лидер, в мыслях которого было бы не сиюминутное желание набить деньгами карманы, а более глобальные цели и планы, для реализации которых он бы сумел сплотить все эти бандитские массы, то ему не составило бы большого труда выбить из Кремля алкоголика Ельцина. Но таких, по-настоящему буйных, не нашлось ни среди бандитов, ни среди политиков. Большинство жило одним днем: как прокормить семью и выжить в этих жутких условиях. В январе девяносто второго грянула ельцинская денежная реформа, в результате хитроумных пертурбаций правительства Гайдара граждане стали миллионерами, но большинству этих бумажек хватало только чтобы еле-еле свести концы с концами – прожить от аванса до зарплаты. Миллионы людей в результате этой денежной реформы потеряли свои вклады в Сбербанке. Лично для меня после этой истории Сбербанк утратил моральное право называться банком.

В то время как большинство людей перебивались с хлеба на квас, окружение Ельцина с помощью подонков вроде Козленка вывозило из хранилищ Госохраны драгоценные камни и золото.

И в этих условиях было уже не до политики. Ряды митингующих и праздных горлопанов на нашей соборной площади заметно поредели. Куда-то пропали шапсуги и их колоритный руководитель, которого мы все звали «Вождь».

Если у кого-то еще оставались иллюзии относительно Ельцина и его окружения, то события октября девяносто третьего в Москве окончательно развеяли их. Люди потеряли не только веру в справедливость и торжество демократических принципов. Для многих эти события стали прощанием с прекрасной эпохой, прощанием со своими кумирами, чьи фамилии стояли в списке сорока двух подписантов письма интеллигентов в поддержку действий алкоголика Ельцина.

А год спустя началась позорная чеченская война. За свою многовековую историю российская армия еще не испытывала такого позора, как в первую чеченскую войну: армия, которая смогла победить гитлеровскую Германию, оказалась не способна справиться с несколькими тысячами чеченских боевиков и на глазах всего мира терпела унизительное поражение, закончившееся Хасавюртовским соглашением. Это была позорная война не только потому, что некогда могучая армия терпела поражение в боях с противником, который значительно уступал в численности и боевом оснащении, но и потому, что это была война против собственных граждан с применением всех видов вооружения (за исключением ядерного).

Апогеем всеобщего разочарования стали выборы девяносто шестого года. Я думаю, эти выборы по части фальсификации так и останутся непревзойденными. Человек, которого ненавидело большинство населения России, стал победителем. Если бы Зюганов по примеру украинских майданщиков вывел бы народ на улицу, то немного нашлось бы желающих выступить в защиту старого маразматика и алкоголика Ельцина. Своим бездействием Зюганов показал, что он является такой же политическим проституткой, как и Жириновский и вся кремлевская карманная оппозиция. Реальные противники Ельцина – Старовойтова, Ющенков, Лев Рохлин, те, кто реально мог составить оппозицию, – погибли при загадочных обстоятельствах.

В этих условиях полного политического одичания народа, утраты веры в свое собственное государство появление на посту премьер-министра субтильного, спортивного телосложения бывшего полковника КГБ для многих было глотком свободного воздуха. Если бы в конце восьмидесятых, в эпоху лютой ненависти к КГБ и КПСС, какой-нибудь человек позволил бы себе заявить, что через десять лет страной будет управлять человек из КГБ, то его в лучшем случае посчитали бы сумасшедшим, а в худшем могли подвергнуть и суду Линча. Но в девяностые, после жутких потрясений реформ Гайдара и Чубайса, это уже не воспринималось как худшее из зол.

На фоне бессвязного алкогольного лепета Ельцина хлесткие фразы бывшего сотрудника КГБ у многих вызывали одобрение, и даже уголовный привкус этих выражений («мочить в сортире») не воспринимался как нечто, не подобающее руководителю государства.

Уставшие от уголовного беспредела люди мечтали о сильной руке, и вот эта сильная рука появилась. Потихоньку начали закручивать гайки, при этом так искусно, что это не сразу и заметили.

Первым звонком в нашем городе стало закрытие газеты «Уездный город N».

Вместо прежнего мэра был назначен новый, как в народе шутили, «наш провинциальный Наполеон»: маленький, толстый, пузатый. И по случайному ли стечению обстоятельств или же во исполнение наметившейся тенденции новой кадровой политики центральных властей наш новый мэр тоже оказался человеком из органов. И он с лихостью принялся чистить запущенные авгиевы конюшни своих предшественников. Поначалу он загнал в угол излишне ретивых журналистов.

Помнится, один бойкий журналист в нашей районной газете «Уездный город N» написал статью, в которой сравнил нового премьер-министра, которому выпало руководить второй чеченской кампанией, с византийским императором Василием Вторым Болгаробойцей. «Византийского императора Василия Второго, – написал он в своей статье, – за то, что он ослепил десять тысяч пленных болгар, историки прозвали Болгаробойцей. Может быть, спустя десятилетия и нашего нынешнего премьера назовут Владимир Чеченобойца».

Газету вскоре закрыли, а журналист исчез – рассказывали, что уехал в Москву. Этот месседж нашего нового городского главы очень быстро дошел до журналистов. Журналисты оказались людьми сообразительными, и никто из них больше не позволял себе подобных вольностей. Не зря ведь в девяностые в шутку говорили, что журналист – одна из древнейших профессий, точнее, самая древняя.

С приходом новой власти там, в центре, и с изменениями во властных структурах здесь, на местах, стали потихоньку закручиваться гайки. Вслед за газетой «Уездный город N» закрылось несколько левацких и националистических газет, а затем взялись непосредственно и за самих националистов. Поначалу это коснулось радикальных националистов из числа шапсугов, потом баркашовцев и местных филиалов Русского национального единства, чуть позже наши местные эфэсбэшники добрались до местных ячеек национал-большевистской партии Лимонова и движения против нелегальной иммиграции, а потом дело дошло и до религиозных организаций – закрыли церковь свидетелей Иеговы и отобрали их молитвенный дом – Зал собраний. Глядя на происходящие события, многие вспоминали известную фразу немецкого пастора Мартина Нимёллера: «Когда нацисты хватали коммунистов, я молчал – я не был коммунистом; когда они сажали социал-демократов, я молчал – я не был социал-демократом; когда они забирали евреев, я молчал – я не был евреем; когда они стали хватать членов профсоюза, я молчал – я не был членом профсоюза; когда они пришли за мной – заступиться за меня было уже некому».