Деревья падают в лесу

На первом вводном занятии по курсу «Основ журналистики» она утвердительно поднимала руку на все мои вопросы о знакомстве с теми или иными источниками. Поднимала левую руку, опустив взгляд в тетрадь и что-то помечая на страницах. Но всезнайство не делало ее классической отличницей, этаким изгоем в студенческом мире. В основном подобные люди не очень приятны и в общении крайне скупы и неповоротливы. Нат была дружелюбной, общительной и очень рассудительной девушкой, что придавало всему ее образу наглядность опыта, а значит большего возраста. Почему? Я пока не мог понять.

– Я случайно подслушала ваш телефонный разговор в перерыве, – начала она. – Вы звонили по поводу аренды квартиры.

Я удивленно посмотрел на нее, сделав еще один глоток кофе.

– Да, – протяжно ответил я. – Было такое. А что?

– Я сейчас как раз ищу квартиранта. У меня квартира двухкомнатная, она большая. Там большой холл и комнаты по разные стороны холла, не смежные. Большая кухня, – начала быстро говорить Нат, видимо, чтобы сразу выложить все карты на стол. – И по оплате недорого. Я не хочу, если честно, жить с девушкой соседкой. Все девчонки, которых я знаю и которые мне по нраву, при жилье, а искать со стороны так себе затея. Попадется какая-нибудь болтушка и пропадай потом с ней. Вы же знаете, какие бывают пустые девушки. Искать парня, тоже не вариант в моем случае, не знаешь на кого натолкнешься. А вас я знаю. И я подумала, что это хороший вариант. Для меня во всяком случае. Я понимаю, что вы преподаватель и для вас это не самая лучшая затея, наверное, но я буду помалкивать, да и друзей я никогда не вожу домой. У меня и подруг-то особо нет. Да можно сказать вообще нет. Так что вот предлагаю вам. Если рассматриваете такой вариант?

Я внимательно слушал ее, а сам думал, что не чувствую никакой разницы между нами. Передо мной сидел человек почти на десять лет меня младше, а я этого не чувствовал. Обычно люди замечают такие различия. Я замечаю такие различия. Но не в этом случае. Она говорила со мной на равных, даже будто немного выше меня, но это положение исходило не из высокомерного максимализма, а от какой-то внутренней устойчивости, врожденной устойчивости. Врожденной в том смысле, что человек не осознает своей природной осознанности, а просто использует ее, в то время как все окружающие находятся на такой степени невежества и эмоциональной зажатости или расхлябанности, что Наташа среди них была как глоток свежего воздуха.

Действительно, она обладала успокаивающим терапевтическим эффектом. Во время ее монолога я немного расслабился. Забыл недавний неприятный разговор, отложил телефон, который раздражающе вибрировал, не думал, что сказать заведующей кафедры, пригласившей меня завтра на беседу. Я просто сидел и слушал, что она говорит.

Конечно, и предложение ее было как раз кстати. В магазине дела шли не очень хорошо, поэтому не хотелось бы растрачиваться на услуги риелтора, платить комиссионные, отдавать арендодателю за два месяца вперед и остаться потом с копейками. Но и перспектива жить со своей студенткой в одной квартире была неоднозначной. Хотя я уже имел опыт соседства со знакомыми девушками и мне было комфортно.

– А родители? – спросил я.

– У меня только мама, – продолжила Нат. – Она живет в другом городе и очень-очень редко приезжает ко мне в гости. Почти не приезжает. Да можно сказать вовсе не приезжает. Последний раз была года два назад. В основном я к ней наведываюсь. Поэтому проблем возникнуть не должно.

– Спасибо, Наташа. Я подумаю. Сколько у меня времени?

– Я не тороплю. У меня пустует одна комната, я ей не пользуюсь. Вот и подумала сдать кому-нибудь. Так что время есть. Я на самом деле без предрассудков и не вижу ничего такого зазорного жить в одной квартире с мужчиной. А вас я знаю, как порядочного человека. Вот.

– Спасибо. Давай на следующей лекции я тебе отвечу.

– Хорошо.

Она уже собралась идти, но задержалась, чтобы спросить.

– А вы уже читали книгу того мальчика, который покончил жизнь самоубийством?

– Нет, еще нет. Слышал в новостях. Но мне не импонирует, что пресса зацепилась за эту историю и выжала ее до последнего. Как говорил Томпсон, одни клише. Они опошлили ситуацию и, даже если книга, действительно, хороша, изначальный посыл ей придали не очень хороший.

– Книга грустная очень. Я начала читать. Хотите, я принесу вам?

– Не нужно, я сам смогу купить, как доберусь до книжного.

– Тогда, до свидания.

– До свидания, Наташа.

Я не стал провожать ее взглядом. Однако почувствовал, как схлопнулась тишина, когда вокруг вдруг стало шумно и суетно, вязко и немного неприятно. От снующих людей, перемешанных запахов еды, звенящей посуды и треска пластиковых подносов о столы. Я сделал над собой усилие и вытащил мобильник из портфеля. Он всегда стоял на беззвучном, но раздражал вибрацией не менее чем звуком.

Ненавижу телефоны. По мне это самое бесцеремонное и хамское средство коммуникации, придуманное человеком. Иногда мне было жаль, что я не живу в девятнадцатом, да хотя бы в двадцатом веке, когда эпистолярный жанр был единственным средством общения на расстоянии, а телефонные звонки заказывали за несколько часов, а иногда и дней. Теперь же каждый мог пнуть тебя в мозг, затрезвонить о своем желании. Мы слишком сильно разогнали свои жизни, сами страдаем от этого, но уже поздно. Поколение нарциссов и вещей.

Но делать было нечего.

Я вытащил мобильник и, как бы мне этого не хотелось, перезвонил на незнакомый номер. Гудки в динамике телефона были как удары моего сердца. В такие моменты я чувствовал себя тем самым маленьким, беззащитным ребенком, которого воспитатели детского сада заперли в кладовой, потому что он не мог заснуть во время дневного тихого часа. Я стоял, плачущий, напуганный, боясь издать лишний звук, за который меня могут опять несправедливо наказать. Стоял среди агрессивного мира, изолированный в темной комнате с жутко пахнущими половыми швабрами, цинковыми ведрами, которые предательски звенели каждый раз, когда я случайно натыкался на них. Стоял и не понимал своей вины, не понимал, что я мог сделать не так, за что воспитательница больно взяла меня за руку и, почти волоча, молча отвела в кладовую. И, спустя столько лет, это зародившееся чувство вины, сдобренное детской беззащитностью, пустило ядовитые корни и отравляло меня по сей день. Забрасывало меня каждый раз в темный угол кладовой, из которого не было выхода, кроме как забиться и дождаться, когда большие Они откроют дверь и выпустят меня наружу. Или выбьют дверь ногой, вломятся в кладовую и будут ругать тебя на чем свет стоит. Большие темные тени. Они.

– Здравствуйте, – начал я, когда гудки прекратились и голос сказал: «Алло». – Вы мне звонили, от вас пропущенные.

– Да звонил, – без приветствия ответил голос. – А вы кто в этой фирме вообще?

– Простите, в какой фирме?

– Где я телефон покупал! – вызывающе ответил голос, словно оскорбленный тем, что его не признали с первых слов.

– Я директор. Это мой магазин. Вам чем-то помочь?

– Да, помочь. Я уже дважды менял телефон, купленный у вас, и каждый раз они какие-то сломанные.

– Вам нужно обратиться, к ребятам, они заменят вам телефон, если этот вас не устроил. Это прописано в договоре. Так что вам нужно прийти в магазин с договором и чеком и обменять телефон.

– Я приходил уже. Они не меняют!? Короче возвращайте мне деньги!

– Почему не меняют?

– Да мне уже не нужно менять ничего. Деньги верните мои. Они не вернули. Возвращайте вы, это ваш магазин. Иначе я в суд подавать буду.

– Подождите, почему не меняют?

– Говорят, что две недели уже прошло.

– Ааа… вы пользуетесь телефоном уже больше двух недель?

– Да. И что? Он сразу был сломан. Деньги верните мне!

– Тогда почему вы сразу не отнесли его в магазин и не сменили?

– Это уже второй телефон! Я что должен бегать туда-сюда каждый раз. Если вы сломанные телефоны продаете. Я что ли виноват! Деньги верните мне. Иначе я найду вас всех, брат.

– Нас не нужно искать. Вы знаете, где магазин, – я пытался сохранять как можно более вежливый тон, переступая через себя. – Что не так с вашим телефоном?

– Все не так. Мне не нужен ваш кусок железа, деньги мне верните, давай. Мне сколько еще раз повторять.

– Я позвоню ребятам, разберусь и перезвоню вам.

– Да чего звонить. Деньги давай назад.

– Я вам перезвоню и не нужно мне тыкать. До свиданья.

– Чего до свиданья?! Я найду…

Я повесил трубку, понимая, что конструктивного разговора не выйдет. Холодный кофе я допивал под вибрации телефона.

В этот момент мне было не по себе.

Меня мучило тревожное неприятие себя, которое испытывают люди, раздираемые своей двойственностью. С одной стороны, я знал, что нужно делать, как нужно поступить, что сказать и какие эмоции задвинуть подальше. С другой стороны, я цепенел, не перед говорящим, цепенел перед самим собой, как паренек с проблемами заикания, который не может на людях повторить вновь фразу, быстро высказанную только что им самим же наедине с собой.

Кофе закончился. Нужно было выйти из столовой. Хотелось свежего воздуха. Осень была еще достаточно теплой и сухой. Хватало легкой ветровки, чтобы чувствовать себя комфортно. И студенты ходили еще веселые и бодрые. Учеба только началась. Полные сил. Да и до сессии было еще далеко, можно было не напрягаться.

Я иногда спрашивал себя, зачем я вообще пошел в преподавание. Зачем принял это предложение. В магазине было полным-полно работы. Я всегда любил взваливать ее на себя и нести, пока не упаду. Наверное, все в своей жизни я делал подобным образом. Взваливал на себя и нес. Не зря, видимо, в памяти отложилось слово «бремя», которое я часто видел на обложке книги в маминой библиотеке. Я не понимал значения слова в детстве, но оно производило на меня какое-то магнетическое влияние. Название книги было «Бремя страстей». Дешевый любовный роман в мягком переплете. Даже не знаю, каков был сюжет книги. Но вот слово «бремя». Будто детский интуитивный разум догадывался, давал сигнал, что это слово будет определяющим для него.

Я вышел на воздух. Нужно было ехать в магазин, но хотелось пройтись.

Я пошел по университетским тропинкам, между корпусами. Они были особенно тихими, когда шли занятия и редкий студент проходил от корпуса к корпусу. Тем более мне было приятнее идти по этим дорожкам, потому что невольно я проваливался в ностальгические ощущения, которые вызывали теплые воспоминания о моем обучении почти десять лет назад в этом же университете. В основном это были воспоминания о том, как я ходил этими тропами в общежитие университета. Было забавно, когда на один и тот же путь накладывались прошлые картины разных дней, с разной погодой, разными мыслями, разным ощущением себя, людей и жизни вокруг.

Это призрачное и заманчивое чувство ностальгии. Странно, но почему-то мы ностальгируем по любым старым воспоминаниям, а не по конкретным временам. Даже тяжелые периоды мы вспоминаем со смешанными эмоциями грусти по ним. Наверное, прошлое не так страшит нас, как будущее. Тем более, если прошлое далекое и те несколько, а может быть десяток лет, которые отделяют нас от него сейчас, уже прожиты, испытаны и не несут боли неведения и опасения за те страдания, которые мы, может быть, сможем пережить в будущем. Страх неведения. Самый глубокий страх каждого из нас, особенно мой.

Сразу вспоминался один из хмурых осенних дней, вообще раньше осень была особенно хмурой, когда я пошел фотографироваться на удостоверение личности. День был действительно странным и странным был я. Потому и фото, которым я любуюсь по сей день в своем паспорте было тоже странным. Я не похож на нем на самого себя. Как зачастую это бывает с людьми. Нас просят сделать фото на удостоверение личности, и мы пытаемся показать себя на этом фото, мол, вот смотрите – это я. Но как мы можем показать то, чего не знаем. Единицы из нас знают себя. Остальные только смотрят на фото в паспорте и недоумевают, что это они.

Под ногами хрустел мелкий гравий и желтые листья.

Я поймал себя на мысли, что сегодня особенно тяжелый день. Все навалилось разом. Хотя, если подумать, день этот ничем не отличался от всех остальных. Но как же сильно я обманывал себя в этот момент.

Я, действительно много работал. Точнее мне приходилось много работать. Наверное, я успокаивал себя этим. Хотя все это было похоже на сизифов труд. Не то чтобы я любил работать с людьми, скорее наоборот. Каждый микроконфликт отбирал у меня много сил, чем чаще, тем больше. Но денег от продажи телефонов хватало, чтобы как-то оставаться на плаву.

Преподавание скорее было отдушиной. Возможно, даже отдыхом. Каждый раз читая лекцию, я словно был в запертом лифте, в том смысле, что, когда ты попадаешь в обстоятельства, не зависящие от тебя, ты не чувствуешь вину перед всеми, потому что эти самые обстоятельства, хоть и неприятные для тебя, а на самом деле наоборот, словно закрывают твое самосознание надежным щитом от поползновений со стороны остальных. Ты мысленно говоришь им: «Ребята, простите, но я ничего не мог поделать. Я застрял в лифте и буду здесь находиться, пока его не починят. Не успею, не отвечу, потому что в лифтах очень плохая связь, не смогу ничем вам помочь».

Насколько должен быть загнан человек, чтобы воспринимать неприятность с лифтом, как возможность отдохнуть?

В случае с лекциями, я строил подобие лифтовой шахты самостоятельно. Это было важное и нужные мероприятие, во время которого по регламенту и этикету я не мог отвлекаться. Поэтому телефон и все входящие звонки не вызывали стойкого чувства тревоги. Я занят. Иногда я даже отключал телефон и предавался удовольствию от лекции. Безмятежно и безвозмездно.

Но последнее время я стал ловить себя на мысли, что кручусь как белка в колесе. Не в том смысле, что она делает это быстро. А в том, что она делает это по кругу, по замкнутому колесу, которое не имеет ни начало, ни конца. Белка просто бежит, бежит, бежит, потому что это заложено в ее природе, потому что нужно поддерживать тонус мышц.

Зачастую я ощущал себя заложником бессмысленности. Как тот санитар во время боевых сражений, который не видит смысл в своих действиях, потому что солдаты все равно гибнут, а его помощь, только продолжает их страдания. И вот он мечется от раненного к раненному и только и делает, что колит им морфин, дабы облегчить муки. И, возможно, само осмысление беспомощности для него тяжелее, чем то, что творится вокруг. И, возможно, в глубине души, он гораздо сильнее хочет облегчить эти муки бессмысленности, чем физические муки, и глубоко в душе просит такой же смертельной раны.

Кризис среднего возраста. Вроде так это называют. Но только никогда не уточняют, как из него выйти и выходят ли вообще. Или просто плавно переходят в другой кризис, кризис беспомощного смирения.

Телефон в руке снова завибрировал, вытащив меня из ступора.

Звонил продавец моего магазина.

– Да, Иван, привет, – отстраненно ответил я.

– Привет, Максим. Тут опять пришел покупатель, который сегодня звонил тебе, просит вернуть ему деньги.

– Ты сказал, что прошло уже больше двух недель.

– Сказал, но он все равно не уходит. Стоит скандалит.

– Он принес телефон?

– Да.

– Сколько он стоил?

– Сейчас посмотрю, – говорил Иван.

– Шестнадцать тысяч… – слышалось фоном, видимо из салона магазина.

– Да, шестнадцать тысяч.

– Отдай ему эти деньги, пусть возвращает телефон и все на этом. От таких лучше держаться подальше.

– У меня только десять тысяч в кассе, – удивлённый таким решением, возразил Иван.

– Хорошо, я сейчас сниму налички и приеду. Пусть ждет.

– Ладно.

Я сбросил звонок и присел на лавочку, чтобы собраться с мыслями. Все тело расслабилось, и эта слабость была будто проявлением самосохранения организма, когда усталость доходит до таких границ, что телу не остается ничего другого, как просто выключить все мышечные спазмы вопреки волевым усилиям. Я сидел на лавочке и не мог подняться. Усталость накрыла меня, расслабила, сделала вдохи глубже, а мысли путаней, чтобы я не мог напрячься даже эмоционально.

Становилось холодно. Поднялся пронизывающий ветер.

Банкомат, где я мог снять наличных денег, был поблизости. Я побрел туда.

Когда я добрался до магазина, в торговой зоне сидел мужчина не очень приятной наружности. Небольшого роста, полного телосложения, с выступающим вперед большим животом, одутловатым лицом с покрасневшей кожей и проступающей лысиной на голове. Как завещал нам Чехов, в человеке должно быть прекрасно все: и лицо, и одежда, и душа. Одеждой мужчина тоже не выделялся: заношенные джинсы с провисшими коленями и мешковатая рубашка, которая, облегая живот, конусом висела на теле.

Я не любил подобных людей. Весь их внешний вид говорил о скудности мысли и ленном образе жизни. Таких называют обывателями. Как бы сказали в Грузии: не родившимися.

Я прошел к стойке продавца, почувствовав на себе небрежный взгляд нашего посетителя. Пока он не догадывался, что я владелец магазина, ничто не выдавало его присутствия. Я поздоровался с Иваном. Он молча подал мне знак глазами, что мужчина на диванчике и есть недовольный покупатель, взял наличные, которые я привез, открыл кассу и позвал ожидающего к стойке.

Я занимался продажей мобильных телефонов уже два года. Не сказать, что мне было приятно вести этот бизнес. В какой-то мере я ощущал себя в роли стародавнего ростовщика или советского спекулянта. Так или иначе продолжателем древней профессии, которая и в те и другие времена преследовалась по закону или просто презиралась. Взять что-одно, под процент или воспользовавшись положением, и продать его другому дороже.

Мы продавали восстановленные телефоны, которые массово гнали к нам из Европы или Китая. И это была своеобразная русская рулетка. Этому покупателю трижды попался не самый удачный экземпляр. Телефоны были не новые, со своими проблемами и поломками, которые на скорую руку починили. Мы знали об этом. Но также знали, что за свои деньги они должны были проработать год, если повезет, два. Потом они начнут сыпаться и приходить в негодность: быстро разрядится батарея, запылится экран, сломается динамик, начнутся постоянные глюки. Но и стоимость таких телефонов в два раза меньше новых оригинальных. Такова дань моде и конформизму.

Я утешал себя этой мыслью. Покупатель предупрежден, что телефон восстановленный, чтобы это ни значило, продавец может спать спокойно. Но на самом деле, мы понимали, что продаем изначально проблемный товар. Конечно, такие эксцессы, как с этим мужчиной, случались, но редко. Действительно скандальные персонажи попадались не часто. Но сегодня он был особенно не кстати.

Они каждый раз напоминали мне, что я занимаюсь дрянным дельцем. И хотя я ни делал ничего предосудительного, вместе со мной это делали тысячи подобных магазинов по всей стане, я чувствовал персональное чувство вины. За то, что не могу заниматься чем-то действительно полезным. Но такова жизнь. У меня отняли честную журналистику. Преподавание было единственной отдушиной. Но преподаванием много не заработаешь. Вообще все честное здесь утратило ценность. Чего-то добиться в жизни можно только нечестным путем. Это год за годом укоренялось в менталитете моих соотечественников и давало свои плоды. И от этого мне становилось особенно тошно.

– Так вы директор этой конторы? – вскочил с дивана мужчина, когда Иван подозвал его к стойке.

– Да, вы говорили со мной, – сказал в сторону стараясь не смотреть на него.

– Давайте телефон, – продолжил общение Иван. – Мы вернем вам всю сумму покупки.

– Говенные у вас телефоны, мужики! – продолжал он, протягивая Ивану телефон.

– А упаковка с вами? – спросил он.

– Упаковка?! Я еще и мотаться должен в ваш магаз постоянно. Продаете фуфло, которое ломается через неделю. Сами то, наверное, ходите с нормальными мобилами. А мне всякое дерьмо подсовываете. Да еще за такие деньги. Надо будет наслать на вас проверки, чтобы неповадно было.

Иван молча взял телефон.

– Возьмем так, без упаковки, – сказал я ему сквозь громкую речь мужчины.

Иван отчитал шестнадцать тысяч на стол кассы, пока покупатель продолжал осыпать нас неприятными эпитетами. Он сохранял спокойствие и достойно выполнял свою функцию продавца. Но я начинал закипать.

Когда мужчина взял деньги и не ушел, а продолжал свою гневную речь, я не выдержал.

– Пошел вон! – громко сказал я, так что Иван и мужик уставились на меня в неожиданном ступоре. – Иначе я охране звякну! Они мигом тебя выведут!

Мужик, что-то еще крича в наш адрес, убрал деньги и вышел из магазина.

Мне стало ужасно стыдно за себя. Я понимал, что сейчас сравнялся с неприятным толстяком. Но делать был нечего. Какое-то странное опустошение овладело мной, как тогда на лавочке, пару часов назад. Сложно было двинуться с места. Сложно было говорить и что-то предпринимать.

– Все правильно сделали, – сказала женщина у торговых витрин магазина. Видимо, все это время она находилась здесь и наблюдала всю сцену. – С такими хамами нужно говорить на их же языке.

У меня сложилось ощущение, что она видела, как мне эмоционально тяжело от выходки, которая не свойственна моей натуре, которая подпортила и без того отягощенный эмоциональный фон.

– Спасибо, – ответил я.

– Подскажете мне, – указала она на телефон.

– Да, конечно. Иван, помоги даме, – сказал я своему продавцу, до сих пор хранящему молчание.

Иван вышел из-за стойки и направился к даме.

Я же быстро скрылся в подсобке. Мне стало нестерпимо больно от неожиданной поддержки неизвестного человека. Ты все время держишь себя в ежовых рукавицах, стараешься не сдаваться, не придаваться жалости к себе. Современные мудрецы со всех концов твердят, что жалость к себе самая глупая и недостойная выходка, на которую способен человек, последняя стадия распада человека. Они так вдолбили это в головы, что мы продолжаем барахтаться, как рыбы, выброшенные на берег, когда нужно просто пожалеть себя. И вот негодующие от проявлений жалости к себе неожиданно натыкаемся на человека, который бесцеремонно и бескорыстно нас пожалел, встал на нашу сторону. И что нам с этим делать?

Я скрылся в подсобке и расплакался, вновь. Точнее я не плакал, я выпускал слезы из глаз, которые жаждали выйти наружу. Словно спустил накопившийся конденсат у воздушного компрессора, как и я, постоянно находящегося под давлением. Я плакал уже второй раз за день. Нервы совсем ни к черту, думал я, но становилось легче. Не знаю, почему. Но становилось. Я заперся изнутри и решил посидеть так еще десять минут, пока меня никто не беспокоит.

Здесь же стоял умывальник, чтобы можно было привести себя в порядок.

В дверь подсобки постучали. Это был Иван. Женщина ушла, и ему нужно было поговорить. Я уже успел освежиться.

Он не стал говорить о мужчине, понимая, что тема уже исчерпана и не нужно ворошить эту неприятную ситуацию снова.

– Максим, мне нужно будет уйти из магазина на несколько месяцев, – начал он сходу. Было видно, что ему не очень приятно говорить это. – Там свои заморочки дома. Если что, возьмешь меня назад потом?

Я никак не хотел реагировать на его слова, а, возможно, уже просто и не мог.

– Да, конечно, давай, – сухо ответил я. – Доработаешь еще эту неделю, пока я не найду тебе замену?

– Да, я еще неделю доработаю, без проблем.

– Хорошо. Как дела в магазине? – старался я перевести неудобную для него и неприятную для меня тему. Впрочем, я уже привык к тому, что продавцы ненадолго задерживаются на этом месте. Максимум месяца два, потом уходят. Но Иван работал у меня уже полгода. Это был хороший, ответственный молодой человек, которому я доверял. И, конечно, мне было обидно, что он уходит. Но я не стал вдаваться в подробности его ухода.

– Сегодня купили два телефона. Оплатили безналом. Один вернули. Ну ты уже в курсе.

– Ясно. Ты вызывал мастера, чтобы отрегулировали замок на входе?

– Да. К закрытию должен прийти.

– Хорошо. Я тогда пошел. Пока.

Я позвонил Марку, чтобы узнать, придет ли он в бургерную. Сегодня был вторник, через полчаса у него должна была закончится последняя пара. По вторникам, мы встречались неподалеку от моего магазина и ужинали.

Сегодня, как никогда раньше, нужно просто посидеть и поговорить. День выдался не из легких. Мне начинало казаться, что это предвестие чего-то худшего. Будто я прошел точку невозврата, когда на обратный путь топлива уже точно не хватит, а впереди неизвестность. Становилось страшно. Я понимал свободу воли, но также понимал, что ресурсы воли исчерпаемы и всегда наступает момент, когда мы готовы поступиться этой свободой, только потому что самой воли практически не осталось. Так делает большое количество людей, делает это неосознанно. И в принципе это нормально, для них и для таких же окружающих. Но для тех, кто осознает сей безвыходный процесс, все выглядит чертовски ужасно.