Алимчик

В этой поганой жизни я ничтожество, метис, которого не принимают ни кавказцы, ни белые, русские. Изгой, крадун, которого пнуть, – обычное дело для каждого встречного, просто так, походя, не обращая на это внимания. Особенно преуспели полициянты. Они приезжают без всякого повода чуть ли не каждый день, У них хорошая отмазка: где-то опять обнесли магазин. Я, даже если и хотел, физически не мог обойти все магазины в городе и окрестностях, а тем более их обокрасть. Наверное, это работа моих конкурентов. Я мечтаю об одном – скорее бы посадили. Не люблю женские слезы, а особенно слезы матери.

Мать… мать совсем извелась. Каждое утро, когда приходил от мамки Юлии, её глаза были красными, а лицо опухшим от слёз. Я сжалился и рассказал, что завел любовницу. Информацию выдал скупо: «она старше меня, разведена и живет одна».

Я ничего не говорил мамке Юлии, что меня скоро «посодют», но она женским чутьем ощутила скорое расставание, а поэтому неистовствовала в постели и кричала так, словно с неё живьем сдирали кожу. Утром я, опустошенный, с трудом приползал домой и заваливался спать. Мамка Юлия выпивала меня досуха.

Наконец, последняя ночь перед судом. Днем я одури наслушался группу Омега, любимые пластинки: Звездным путем, Гаммаполис, Девушка из Будапешта, а вечером оказался у мамки Юлии. С бабами было просто: получил удовольствие и отвалил, но мамка… мамка Юлия оказалась великолепной любовницей. Я не ожидал, что буду ласков и нежен с ней. В последнюю ночь мамка Юлия превзошла саму себя. Она, выгибаясь и трепеща всем телом, вознесла нас выше крыши. Жильцы дома, кто в эту ночь занимались любовью, нам дружно позавидовали. Они так и остались в своих постелях, а мы очутились в ночном небе, раскинувшимся над нами шелковым шатром, с нашитыми на нем дешевыми пайетками из звезд.

Последнее усилие, эякуляция, и я, мокрый как мышь, откинулся на простыни. Мамка Юлия в последний раз громко и радостно закричала, и утомленные любовными играми, мы уснули в объятиях друг друга.

Рядом с постелью сконденсировалось черное облако, из которого шагнула фифа. Она, брезгливо оттопырив губы, саркастически прокомментировала: «Вот, значит, где весело проводит время, мой недорослик-замухрышка. Я думала, он ждет меня, чтобы узнать о своем предназначении, а он кувыркаешься с какой-то жирной старухой. Геронтофил козлиный! Брр, ну и вкус у тебя, Алимчик. Хоть бы нашел бабу помоложе, и не такую страшную уродину. Впрочем, что ожидать от такого отребья? Боже, с каким убогим материалом приходится работать. Ладно, эмоции в сторону, надо работать. Зря, что ли время тратила на этого олигофрена».

Фифа схватила лежавшего парня за нос, и её передернула от омерзения. Нос был жирный и скользкий. Парень подскочил в постели и стал оглядываться испуганными глазами. Это был я. Увидев фифу, несказанно удивился: «что ты тут делаешь?».

Фифа хмыкнула:

– Искала, чтобы ты выполнил свое предназначенье, и удивилась, обнаружив рядом с этой вульгарной особой, – и пальцем ткнула в мамку Юлию.

– Осторожнее, а то разбудишь её, – я встревожено посмотрел на спящую любовницу, слова «вульгарная особа» я предпочел не заметить, иначе фифа еще больше будет изощряться в издевках, и оскорблять мамку Юлию.

Фифа скривилась:

– Не бойся, она так крепко спит, что её из пушки не разбудишь, – она демонстративно несколько раз громко хлопнула в ладоши. – Видишь, даже не пошевелилась. Молодец, видно, старался изо всех сил, так бабу измочалил, а теперь, – она, приставив указательный палец к моему лбу, с нажимом повторила. – Ты обязан выполнить своё предназначенье.

От слов фифы у меня привычно закружилась голова, и пришел в себя в своей квартире. С улицы в кухонное окно светил прожектор, и на полу – из кухни в коридор – пролегла световая дорожка. В квартире было тихо, мать спала. Мне – по повеленью фифы, – надо исполнить предназначенное. Все. Точка. Было неизвестно, что должен сделать, но пока на цыпочках крался по квартире, в голове разворачивался порядок действий, которому должен следовать, как робот с заданной программой.

Сначала – лечь в постель и уснуть. Ровно в полночь проснуться. Пройти на кухню и выбрать тесак для мяса. Зайти в соседнюю комнату.

Дальше – черный провал. Очнулся на пороге своей башни. Ночной воздух остудил мое разгоряченное тело. Я обхватил руками голову и завыл, глядя на светящуюся недобрым желтым светом половинку луны: у-у-у. Половинка луны стала расти, заполонила все небо и грозила упасть на меня. Я упал на колени и прошептал: «луна, ты всегда была у меня с правой стороны, подскажи, что делать». Но луна молчала, не желая общаться со мной. В одном из лунных кратеров вдруг появился сгусток тьмы, что в одно мгновение достиг меня, из тьмы появилась фифа. Её глаза мерцали серебром, и отверзлись губы, что прошептали: «Где ты? Я устала ждать».

Я, как китайский болванчик, закивал головой:

– Да, да, – и неожиданно добавил, – моя госпожа (раньше это слово я под любым предлогом старался не произносить). – Скоро буду.

Фифе понравилось, что наконец-то назвал её госпожой, одарила меня улыбкой и победно воздела вверх руки:

– Твои бесенята-алимчики наконец-то вздохнут спокойно! Ты рад этому?

Я опять, как китайский болванчик, часто-часто закивал головой:

– Да, моя госпожа, да, моя госпожа.

На стоянке возле башен уныло дожидались своих хозяев стадо брошенных на ночь автомобилей. Я прошелся сквозь него и выбрал нашу, простенькую, машиненку. Её легче открыть, с иностранными тачками возни много. Извини, владелец, только прокачусь на ней до фифы. Обещаю, что верну машиненку в целости и сохранности. Автомобильчик неожиданно бодро завелся, и я поехал к фифе. Дальнейшие события помнились урывками, словно уснул и просыпался в те мгновения, когда надо было что-то делать.

За высоким забором – давно известный особняк, спрятавшийся в темных купах деревьев. В окнах, как и на улочке, нет света. Так даже лучше. Легко перемахнул через забор, и оказался у заветной двери. Она закрыта, но у меня почему-то оказался запасной комплект ключей. Я – человек запасливый.

Дверь открывается, и дальнейшие мои действия распадаются на шаги.

Шаг первый.

В холле нет света, но я так часто здесь бывал, что легко, как тень, скольжу сквозь ночную тьму, окутавшую две квартиры. По винтовой лестнице взлетаю на второй этаж и попадаю в атмосферу субтропиков. Зимний сад, – это лабиринт, в котором легко запутаться и выйти в окно, но у меня есть путеводная нить, что позволяет легко обойти все препятствия и вступить в чертоги второй квартиры. Это тончайший платочек, который обронила в нашей квартире фифа. Я шел с закрытыми глазами и почувствовал, как ко мне стали осторожно прикасаться маленькие лапки, а потом раздался повелительный голос зеркальной фифы: «Поднимите ему веки!»11. Маленькие лапки тут же раскрыли мои глаза. В огромных зеркалах коридора и комнат вспыхнул инфернальный свет, и в нем стали резвиться бесенята-алимчики и, дергая за одежду, стали тихонько спрашивать: «ты выполнил свое предназначенье?» Зеркальная фифа взмахнула хлыстом, и мои мелкие отражения разбежались по углам. Зеркальная фифа была еще краше, чем её хозяйка, в алом переливающемся одеянии, волосы шевелились, словно змеи; она завораживала, от неё нельзя было отвести глаз. Я невольно сбавил шаг, любуясь зеркальной фифой. Она повторно взмахнула хлыстом, приглашая следовать дальше: «Тебя ждут, тебя ждут».

Едва я проходил мимо одного зеркала, как оно погасало, и свет еще ярче вспыхивал в другом зеркале. Бесенята-алимчики смотрели на меня с обожанием и старались держаться поближе. Они знали, что я мог появиться здесь только после исполнения предназначенья, Теперь они не будут развоплощены, и есть надежда остаться в этих зеркалах навсегда. Зеркальная фифа, сопровождавшая меня, неожиданно погладила меня по голове.

Я помнил, что в квартире на втором этаже легко заблудиться, поэтому попросил зеркальную фифу проводить меня к её госпоже. Интересно, слово «госпожа» далось мне совсем легко, видно смирился, что с тем, что надо так её называть. Зеркальная фифа подозрительно смерила меня взглядом, словно попыталась прочесть мои мысли, кивнула головой, и заскользила по зеркалам. Я следовал за ней. Мне показалось, что я переселился в призрачную зеркальную страну, полную загадок и тайн, и в призрачных зеркальных далях течет совсем иная жизнь, чем за стенами особнячка. Зеркальная фифа показалась мне более живой, чем её госпожа. Она была рядом, я чувствовал тонкий запах духов, слышал её дыхание, но не слышал своих шагов. Бесенята-алимчики, надувшись от важности, окружили меня стайкой и шли вместе с нами. Мы скользили из одной комнаты в другую, и мне показалось, что мы идем по закручивающейся спирали, из которой мне никогда не выбраться.

– Скажи, ты исполнил предназначенье? – спросила меня зеркальная фифа.

– Да, – буркнул я.

– Так расскажи, не томи душу.

– Разве у зеркального отражения есть душа? – недоуменно я хмыкнул.

– Да, – зеркальное отражение гордо подбоченилось. – И более глубокая, чем у вас, натуральных.

– Тогда ты должна быть госпожой.

Зеркальное отражение яростно сверкнула глазами:

– Всему свое время, несчастный человечишка.

Ох, и нешуточные страсти кипят в этой квартире, но не стал спорить, мне нужна была только фифа.

– Веди, веди, – я не стал тратить силы на споры с её отражением.

Шаг второй.

– Приготовься встретить свою госпожу, – прошептало зеркальное отражение, и я, наконец, вступил в комнату с фальш-окном на потолке, где по небу неслись тучи, и в разрывах сверкали звезды. У алтаря с зажженными черными свечами стояла фифа. Огни свечей дрожали и колебались, а вместе с ними менялась женская фигура, то вырастала до потолка, то съёжилась до пола, но ни в одной из поз она не теряла своего горделивого величия. У фифы бледное, словно высечено из мрамора, лицо, глаза, словно глубокие синие озера, и кроваво-красные губы. Она была в голубой хламиде, которая, несмотря на мешковатость, выгодно подчеркивало её тонкую фигуру. Фифа взмахнула руками, и мне показалось, что они превратились в крылья, огонь свечей затанцевал и погас, и от фитилей вверх потянулись узкие струйки дыма. Еще один мах руками-крыльями, и я стоял у алтаря, ярче тысячи солнц вспыхнули свечи, и свет ослепил меня.

– Ты исполнил свое предназначенье? – голос фифы опасно вибрировал. – Помни, если побоялся его исполнить, я растопчу тебя. Отвечай!

– Да, госпожа, – склонив голову, ответил я, – выполнил.

– Не тяни, рассказывай!

– Моя госпожа, – мой голос полон почтения, – я не умею толком говорить. Лучше покажу, как сделал.

– Хорошо, и не пытайся мне лгать.

Шаг третий

– Я никогда не лгу, – и оказываюсь за спиной фифы, в руке серебром вспыхивает тонкое лезвие ножа. Зеркальная фифа тихонько вскрикивает, понимая и страшась того, что сейчас произойдет, тянет руки, её лицо искривляется в гримасе, она не успевает, а я левой рукой зажимаю фифе рот, и тонкое лезвие ножа в правой руке вспарывает тьму и алебастровую кожу на шее. Я отскакиваю назад, чтобы не запачкаться в крови.

Фифа булькает, хрипит, с трудом выталкивает: «зачем ты убил меня?», хватается руками за горло, пытаясь зажать рану, но кровь протекает сквозь пальцы, падает на пол, испуганные глаза стекленеют, и бьющееся в агонии тело замирает. Возле растрепанной головы фифы расплывается черная лужа крови. Фальшивая луна в фальш-окне заливает комнату холодным серебряным светом, черные свечи, еще раз вспыхнув, потухают, а из черных зеркал на меня с отчаянием смотрит зеркальное отражение фифы.

– Радуйся, теперь ты стала госпожой и можешь занять её место, – слышу я свой, такой чужой, голос. С лезвия ножа стекают капли крови.

Потрясенная зеркальная фифа что-то пытается произнести, но зеркала покрываются сеткой трещин, дробя зеркальное отражение на мельчайшие части. Из призрачных глубин зеркал ко мне тянется женская рука и слышится полный отчаяния голос: «помоги, освободи меня». Ничему, не удивляясь, я рывком выхватил двойника фифы из глубин треснувшего зеркала, и меня осыпал дождь из мельчайших осколков стекла. На месте осыпавшихся зеркал – голые кирпичные стены. Руки зеркальной фифы, до этого бывшие холодными, становятся теплыми, в глазах попеременно страх, восторг, отвращение и презрение. Теперь она, главная, а не та кукла, лежащая на полу в луже черной крови. Я повернулся, чтобы уйти, но новая фифа шипит:

– Стой, чудовище! Ты не боишься, что тебя надолго посадят за… (слово «убийство», она, страшась, не произносит вслух, я подарил ей жизнь, но мы понимаем друг друга).

Я пожимаю плечами:

– Я изгой.

– Но зачем ты так поступил? – продолжает наседать новая фифа.

Опять пожимаю плечами:

– Ты умная, догадаешься.

Новая фифа неожиданно больно отхлестала меня по щекам:

– За меня, за неё. Будь ты проклят!

Пощечины обожгли скулы, и я пулей вылетел из комнаты. В критском лабиринте квартиры сначала от растерянности застыл, не зная, в какую сторону мне идти. Зеркала в квартире начинают лопаться с хрустальным звоном, и по ним заметались бесенята-алимчики, заламывая руки. Они также пропадают, и на большом осколке зеркала, упавшем мне к ногам, оказался бесенок-алимчик, он тянул ко мне слабые ручки и пищал: «спаси меня, старший бро12, спаси, я выведу тебя отсюда, только спаси». Платком, чтобы не порезаться, я взял осколок зеркала с бесенком-алимчиком и благодаря его советам благополучно выбрался из лабиринта второго этажа. Под мягкой подошвой кроссовок хрустело стекло, а с одежды на пол, звонко цокая, осыпалась стеклянная крошка. Я спустился на винтовой лестнице на первый этаж и со словами «спас одно, спасу другое», рывком вырвал из зеркала бесенка-алимчика. Тот испуганно вращал глазками, слабые ножки не держали, и он упал на попку.

– Быть тебе собачкой, – пожелал я, и бесенок-алимчик превратился в мелкую черную собачонку. – Беги к хозяйке.

Собачка, задрав куцый хвостик, звонко цокая коготками, рванула вверх по лестнице, к новой фифе, а я направился к выходу.

Шаг четвертый.

Я молился, чтобы случайно не вышел Сергей Петрович. Однако боженька был сегодня или не в духе, или маялся с похмелья, и не услышал меня, а луна – точно с левой стороны. Щелкнул дверной замок, коридор залило светом, и на пороге комнаты появился отставной федеральный судья. Близоруко щурящийся, Сергей Петрович испуганно прошамкал (зубной протез лежал в стакане воды): «ой, кто это, кто это?», а узнав меня, еще более испуганно взмемекнул аки козлик:

– Алимчик, что ты здесь делаешь ночью?

Мне искренно, до слез стало жалко бывшего сожителя матери, не сделавшего мне ничего плохого, но отвечать было нечего, поэтому плавным движением ножом, вновь сверкнувшего серебристой рыбкой, провел по горлу Сергея Петровича. Тот ахнул, совсем как фифа, схватился руками за горло, но кровь прорвалась сквозь пальцы, залила рубашку, бывший судья сполз на пол и застыл неряшливой кучей.

Шаг пятый.

Я вытащил карту памяти из регистратора и вышел из дома. Там, на второй этаже был один труп, второй на первом, зато спас от смерти новую фифу и подарил ей мелкую собачонку-звоночек. Интересно, это равноценно? Я взглянул на небо, но луна не захотела общаться со мной и спряталась за тучу. Опять привычно перемахнул через забор. Машиненка покорно ждала меня на соседней улице. Я завел еще не остывший мотор и вернулся к своим башням. Эх, машиненка, повезло твоему хозяину, не угнали тебя на покатушки и не сожгли потом, чтобы замести следы. Я тщательно, как и в двух квартирах особнячка, вытер руль от отпечатков пальцев.

Шаг шестой.

Я вернулся к мамке Юлии. Как ни странно, она не спала, что делала обычно после траха, а сидела в зале возле торшера в короткой ночной рубашке, выгодно подчеркивающей её соблазнительные полные бедра. Едва я потянулся к ней, чтобы поцеловать, но мамка Юлия отстранилась и зашипела:

– Урод, где ты был? – и, не дожидаясь ответа, – продолжила, – по малолетним шлюхам бегал? Я больше тебя не устраиваю? Зачем тогда ходишь ко мне?

Оп-па. Такого я не ожидал от мамки Юлии. Банальная ревность на пустом месте. Я залюбовался мамкой Юлией. В гневе она показалась моложе и еще желаннее. С удовольствием бы завалил её плашмя и ноги кверху, но с разъяренной женщиной лучше не спорить, поэтому молча развернулся и собрался уйти, но мамка Юлия вскочила с дивана и перегородила мне дорогу:

– Урод, я тебя спросила, – где ты был? Тебя не научили быть вежливым и отвечать на вопросы?

– Ходил по своим делам, – буркнул я.

– Врешь, сучонок. Трахнул меня, а потом побежал к другой.

Я изумленно выпучил глаза:

– У меня и в мыслях такого не было.

– Врешь, от тебя пахнет бабой.

Мне надоело препираться с мамкой Юлией, она не жена, чтобы отчитываться, и я взял её за плечи, чтобы отодвинуть в сторону и уйти.

Мамка Юлия взвизгнула и отскочила в сторону:

– У тебя руки в крови! Ты кого убил?

Я с удивлением посмотрел на кисти рук. Они действительно были в засохшей крови. Черт, чья это кровь: фифы или Сергея Петровича? Впрочем, теперь это не важно.

– Нет, это не кровь. Я неудачно открыл пакет с вишневым соком и облился, – стал сочинять на ходу, прекрасно понимая, как это глупо звучит.

Мамка Юлия схватила мою левую руку и понюхала:

– Врать ты совсем не умеешь. Это не сок, а кровь. Признавайся, кого убил.

Воистину, я хотел расстаться с ней по-хорошему. Мамка Юлия была для меня не просто очередной любовницей, она была для меня женщиной, воплотившей в себе две ипостаси: любящей матери и любовницы. Мать меня никогда не любила, от неё я никогда не увидел столько душевного тепла, как от этой бывшей порномамки. Зачем спросила про руки? Лучше бы промолчала, и я ушел в ночь, навсегда, чтобы больше не встречаться. Какая неудачная ночь! Мне ничего не осталось, как достать нож, что в третий раз сверкнул серебристой рыбкой. На белой шее мамки Юлии сначала появилась карминовая борозда, и из неё обильно хлынула кровь. В широко распахнутых глазах мамки Юлии застыло удивление, и кровь залила ночную рубашку и грудь, которую любил целовать. Мамка Юлия пошатнулась, а я, уже не боясь испачкаться в крови, подхватил на руки и отнес в постель. Её тело, еще не веря, что умерло, сначала вздрагивало в моих руках, а потом успокоилось и отяжелело. Я положил мамку Юлию на постель и укрыл одеялом. Под одеялом она была как живая.

Маленькая женщина под одеялом. Как часто мамка Юлия выпрастывала полные руки из-под одеяла и потягивалась, как сытая кошка. Потом отбрасывала одеяло, обнажала грудь и хрипловатым голосом требовала, чтобы я целовал розовые соски, которые под моими поцелуями напрягались, становились твердыми, а она жадными руками стягивала с меня штаны, бесстыдно расставляла полные ляжки, я входил в её влажное лоно. Она крепко обхватывала мои бедра ногами, и начиналась бесконечная игра в любовь. Я закрыл глаза и стал теребить вздыбившийся отросток, а потом рухнул на постель и впервые за несколько лет горько расплакался. Я обнял тело мамки Юлии, и впервые оно радостно не ответило, было холодным и мокрым от крови. Что я наделал, что я наделал. Я встал и случайно задел вазон с розами, которые недавно подарил. Вазон глухо брякнулся на пол, вода растеклась по полу, а розы, на удивление, не рассыпались.

Мне вспомнилось, мамка Юлия как-то мечтательно, закатив глаза, сказала, что в одном фильме невесту засыпали лепестками роз в постели. Я то же хотела, чтобы меня однажды осыпали лепестками розы, – задумчиво произнесла она. Что я и сделал, засыпал её ложе цветами. Потом долго мылся в ванной, смывал кровь и затирал свои следы. На душе было пусто и гадостно. Проклятая фифа, ты рада?

Шаг шестой.

Я вернулся в квартиру и прокрался в свою комнату. Я лег и пытался уснуть. Бесполезно. Фифа, Сергей Петрович, мамка Юлия. Не хватало одного важного звена. Я складывал так и этак пазлы, но картинка не получалось. Я, как раненный зверь, метался в постели и незаметно стал подвывать и вскрикивать. Сначала тихо, а потом громче, и наконец завыл в полный голос.

Дверь скрипнула, и в комнату вошла мать, сонная, всклокоченная, в длинной ночной рубашке, поверх которой был наброшен цветастый платок. Она пробормотала «опять у тебя приступ», и вышла. Потом вернулась со стаканом воды и горстью таблеток. «Выпей», – и протянула мне стакан. Я проглотил таблетки и жадно выхлебал воду. Лег лицом к стене и затих. Мать на цыпочках вышла из комнаты.

Я забылся в странном полусне. До суда осталось пять часов.

Шаг нулевой.

В котором я ничего не сделал. Но должен был сделать.

Глаза фифы: голубые, зеленые, серые, черные. Зрачки пульсировали, то увеличивались, то сужались, и тихий шепот. Зато слова были как гвозди, которые она вколачивала мне в мозг.

Мое предназначение.

Мое предназначение.

Мое предназначение.

Всякий раз, когда мы встречались, она твердила о моем предназначении, но не раскрывала, в чем оно заключалось. Её шепот вводил меня в транс, в котором слышал одно слово «предназначение». Больше ничего. Бесенята-алимчики плотно окружали меня, словно боялись, что я могу убежать, а призрачные руки зеркальной фифы часто встряхивали меня, когда засыпал.

На последней встрече зеркальная фифа неожиданно больно укусила меня за губу. Потекла кровь, и её жадно стали слизывать бесенята-алимчики. Зеркальная фифа неожиданно потерлась носом о мою щеку и проворковала: «сегодня наша госпожа объявит о твоей миссии-предназначении. Слушай и повинуйся».

Истинная фифа, взяв пиалу с китайским чаем, изящно отставила в сторону мизинец, сделала маленький глоток и дунула на меня. Я уловил горький аромат жасмина, а фифа, приблизив ко мне лицо, прошептала: «твое предназначение, твоя миссия…». Дальше ничего не помнил, но мои непослушные губы, кажется, прошептали: «я все исполню, я все исполню. Без капли сомнения».

Фифа дунула еще раз, я очнулся, и она прошептала: «свое предназначение ты исполнишь завтра в полночь. Ровно в полночь ты проснешься, едва серебряная луна заглянет в комнату, ты встанешь, посмотришь на луну, (интересно, с какой она будет стороны, мелькнула серой мышкой мысль и, испуганно пискнув, исчезла). Фифа продолжала: в памяти у тебя всплывет предназначение. Запомни:

ни капли сомнения

ни капли сомнения

совершаешь великое дело

очистишь от скверны мир.

Ровно в полночь узнаешь о цели своего предназначения.

Сегодняшняя полночь наступила и прошла. Я вспомнил, как проснулся, в окно заглядывала огромная, желтая, с ясно различимыми кратерами, луна. На ней, в бесконечно далекие годы, оставили следы американские астронавты. Об этом я узнал из книги Нейла Янга, «Лунные миссии: один маленький шажок человека – огромный шаг для человечества». Эту книгу оставил один из неудавшихся мужей матери, интересовавшийся космосом. Книгу я не читал, слишком сложно для меня, только разглядывал цветные фотки американских астронавтов в неуклюжих скафандрах на лунной поверхности и кое-как разобрал подписи под ними. Луна была посередине меня. В моей голове ясно щелкнул рычажок, словно включили радиоприемник, и на полную громкость зазвучал голос фифы, которая до этого общалась со мной только шепотом.

– Алимчик! Ты должен выполнить свое предназначение.

– Да, моя госпожа.

– На кухне возьми большой нож, который оставил Сергей Петрович.

Я повиновался и на кухне, не включая свет, в ящике стола нашел нож.

– Остро ли он наточен?

– Очень остро, я недавно точил.

– Хорошо, теперь иди в комнату, где в постели лежит женщина, притворяющаяся твоей матерью. Подойди к ней.

Я повиновался, тягучими неслышными шагами прошел в другую комнату, где в постели, закутавшись в одеяло, лежала женщина

– Убей эту женщину, которая притворяется твоей матерью. На тебе не будет греха, это не твоя мать. Настоящая мать – это я, а ты – мой…, – фифа неожиданно запнулась, а потом громко и истерично крикнула. – Убей эту суку! Убей! Она увела у меня самое дорогое – Сергея Петровича! Убей!

При словах «убей», я поднял нож и стал глазами выискивать, куда его поточнее воткнуть, чтобы сразу убить незнакомую женщину, притворившейся моей матерью. Нож взмыл вверх и едва не опустился, чтобы вонзиться в грудь женщины, но когда услышал истерический крик «убей эту суку», я понял, что не смогу убить. Моя рука бессильно упала вниз. Я узнал эту маленькую женщину под одеялом. Это была мать. Я постоял в тишине и мраке. Мать не любила, когда луна заливала своим светом комнату, и вечером задергивала глухую штору на все окно. Повернулся на пятках и вышел.