Алимчик

– По запаху крови. Помнишь, я поцарапала и слизала твою кровь? Теперь везде и всюду могу найти тебя.

Я поёжился. Меня не обрадовала такая перспектива. Хорошо, что фифа не служит в полициянтах. Еще фифа пожурила меня, что ни разу ей не позвонил. Она как-то подарила мне телефон. Я принципиально не пользуюсь телефоном и продал бы его, но он стоил копейки, и на него невозможно было найти покупателя. Поэтому телефон где-то валялся в комнате.

– Алимчик (она впервые меня назвала по имени), сейчас поедем ко мне домой, посидим, пообщаемся. Мы ведь старые друзья (никогда такого не было), пора перестать дуться на меня. Я хочу забыть старое, дружба навеки!?

Я был ошарашен, не знал, что ответить, а фифа, поняв мое паническое состояние, ласково улыбнулась:

– Не бойся, я тебя не съем. Посидим, пообщаемся, и ты будешь свободен, как птица в полете.

Как хорошо пела фифа! Как она умела забалтывать! Не знаю, как насчет будущей свободной птицы, но чувствовал себя словно в железной клетке, из которой, сколько не бейся, не вырваться. Вместе с тем я осознавал, что виноват перед ней, непонятно почему, но виноват, а поэтому…

Дом, где жила фифа, был расположен в элитном районе города. Двухэтажный особнячок был спрятан за высоким забором, поверх которого раскинулись зеленые купы деревьев. Поэтому едва были видны крыша и углы дома с панорамным остеклением. Я здесь никогда не был. Такому, как я, в этом районе города делать нечего. Меня мог остановить полициянт и потребовать документы, а потом просто упечь в кутузку суток на десять по любому поводу. Только чтобы не появлялся в этом районе города для богатых.

Едва хорьх подъехал к особняку, как открылись ворота, и мы въехали во двор особняка. Фифа как-то сказала, что с Сергеем Петровичем они живут очень скромно, в маленькой квартирке. Действительно, особнячок оказался ну очень скромным и небольшим, всего на четыре квартиры, две из которых, на первом и втором этажах, принадлежали Сергею Петровичу. Я удивленно присвистнул, как же фифа его достала, если он сбежал от такого богачества в нищенскую квартирку моей матери, и спал не на роскошной кровати в огромной квартире, а согласился ютиться вдвоем с матерью в маленькой двушке, где вдобавок проживал её мутный сынок с криминальным душком.

Едва на мы вошли в квартиру, на пороге появился Сергей Петрович. Увидев меня, он смутился, а фифа, показывая свою власть над ним, протянула ему по очереди ноги, и федеральный судья в отставке, встав на колени, снял с неё сапожки и обул ее изящные ступни в домашние тапочки. Фифа небрежно уронила ему на руки куртку, которую Сергей Петрович повесил в шкаф, и застыл, склонив перед ней голову.

– Свободен, – небрежно уронила фифа, тряхнув гривой роскошных волос. – У меня, как видишь, гости, поэтому сделай нам чай, бутерброды и подай в зимний сад на втором этаже.

Сергей Петрович, покраснел, бросил на меня взгляд, полный тоски, и исчез на кухне.

– Пойдем, я покажу свое уютное гнездышко, – и фифа потащила меня по квартирам.

Признаюсь, я никогда не бывал в квартирах богатых людей. Знакомые, как матери, так и мои, были бедными и нищими, а поэтому жилье имели скромное, скудно обставленное и без излишеств.

Здесь, помимо стильной мебели, были зеркала, зеркала и зеркала. Фифа моментально приобрела зеркального двойника, с фигурой, еще более прекрасной, чем у неё, а я мгновенно размножился на множество алимчиков, мал мала меньше. Эти алимчики были карикатурно похожи на обезьян с длинными, до полу, руками. Они не повторяли мои движения, а кривлялись, гримасничали, показывали мне язык и смеялись надо мной. Я испуганно застыл, но мои зеркальные двойники и не думали останавливаться, окружили меня таким тесным кольцом, что начал задыхаться. Положение спасла фифа. В руках её зеркального двойника появился хлыст, который звонко щелкнула и властно произнесла:

– Брысь отсюда, мелкие бесенята!

Но бесенята не исчезли, они повались на колени, и на коленях поползли к фифе, жалобно причитая: «госпожа, госпожа (меня покоробили, что мои двойники называли фифу «госпожой»), не прогоняй нас, мы больше никогда не будем! – и взвыли в один голос. Зеркальная фифа поморщилась:

– Все зависит от вашего друга, если захочет он признать меня госпожой, оставлю вас, если нет, – развоплощу!

– Захочет, захочет, – запищали мои отражения, униженно кланяясь и дергая меня за одежду, чтобы я подтвердил их просьбы.

– А ты, – повернула ко мне прекрасный лик зеркальная фифа, признаешь ли меня своей госпожой?

На мое счастье, у меня закружилась голова, и я ничего не ответил. В себя пришел на втором этаже в зимнем саду. Я впервые видел зимний сад. В кадках стояли пальмы с веерными и перистыми листьями. Еще были деревья с заплетенными косичкой тонкими стволами и мелкими листочками. Огромное множество красных, желтых и белых цветов. На небольшом столике стоял заварочный чайник и две чашки. Сергей Петрович, действуя как заправский официант, разлил чай и удалился. В зимнем саду одна стена была зеркальная, и там, в отражениях пальм и деревьев, попрятались маленькие бесенята-алимчики. Они смотрели жалостливыми глазами и молили, назови, о, признай, не только прекрасную зеркальную диву, отражающую фифу, но и настоящую фифу своей «госпожой», преклони пред нею колени и склони выю. Тогда будет тебе долгожданное счастье, а нас – не прогонят и не развоплотят. Пожал-луйста!

Счастье, – что это такое и с чем его едят? Смысл жизни, – разве может быть смысл жизни у изгоя, живущего от крадунства, которого несет река жизни меж высоких берегов к неизвестному морю, где точно утонешь, не выплыть. Кому нужно мое жалкое существование? Я ни перед кем в жизни не преклонял колени. Даже если назову фифу госпожой, что изменится в моей никчемной жизни? Счастья точно не прибудет.

Чай был благополучно выпит. Мне повезло, хоть и был неуклюж, но не чавкал, не пролил чай на стол или колени фифы и даже не разбил чашку, когда хлебал чай. Это в плюс. В минус – кроме чая с крошечными бутербродами ничего не съел. Между тем жрать почему-то хотелось просто неимоверно. Фифа, увидев голодный блеск моих глаз, скормила мне все крошечные бутербродики. Между чаем и бутербродиками она вдалбливала мне одну простую истину – я должен ходить к ней в гости постоянно. Ведь мы друзья, а к друзьям ходят запросто, без приглашений. При этом фифа начисто отметала даже слабый намек на моей морде, что мы из разных весовых категорий, она – из богатой, а я – из бедно-нищей.

Неправда, говорили её глаза, неправда, говорили её руки, а бесенята-алимчики, осторожно высовываясь из зеркальных джунглей, хором повторяли: «неправда, неправда!» Зеркальное отражение фифы то же подала свою реплику: «если был противен, отхлестала до крови плеткой. Поэтому цени нашу доброту».

Поскольку остался в одиночестве, был вынужден согласиться и дать клятвенное обещание, что буду регулярно приходить в гости.

С тем меня отпустили. На улице облегченно вздохнул и растерянно покрутил головой. Ущербная желтая луна была слева, от неё пахло гнилыми яблоками. Теперь понял, почему от фифы сбежал отставной федеральный судья. Она подавляла волю и заставляла делать то, что было ей нужно. Странно, в другой раз моментально бы забыл о данном обещании, а сейчас на пути, словно шлагбаум стоял, – должен вновь прийти к ней. Обязательно! Ох, как это не нравилось. Я решил подождать пару-тройку деньков, чтобы забыть об обещанном, как и о многом другом. Например, что брошу заниматься крадунством, устроюсь на работу, начну вести порядочную жизнь. Такие обещания давал еще на прошлом суде, а сейчас мне светит другой суд, но я не испытывал дискомфорта. Теперь –должен прийти и точка! Поэтому ущербная луна была слева, а не справа и не сулила мне счастья.

Вызвал такси и приехал домой. Мать уже спала. Осторожно прокрался в свою комнату и лег спать. Посреди ночи вдруг раздался громкий звонок. От испуга я проснулся и долго не мог понять, что это за сигнал. На глаза попался телефон, на экране которого было напоминание, – послезавтра быть у фифы. Я выругался и бросил телефон на пол.

Двое последующих суток прошли тяжело. Маялся, как с похмелья, и никак не мог понять, почему так плохо? И не находил ответа. Еще чуть было не вляпался в магазине, когда хотел малость поправить свое материальное положение. Меня схватил за руку охранник магазина. Я резко, как юла, вырвался из его рук и припустил прочь. По пути скинул весь товар, что сумел заныкать по карманам. Я крадун, а не грабитель. За грабеж срок дают больше. Возможно, мою морду сумели зафиксировать камеры наблюдения. Эх, черт, пришла беда, открывай пошире ворота! На исходе второго дня просто не находил себе места. Я должен пойти к фифе. Я должен пойти… стучало в висках. Мое нервозное состояние углядела мать и щедрой рукой отсыпала пилюль. Я пообещал выпить, но не стал пить. Лучше бы выпил, стал как зомби, и не пошел к фифе. Однако русский мужик всегда крепок задним умом. Хорошая пословица. Жаль, что меня не поймали и не отходили охранники в том магазине. Тогда бы имел законное право не являться к фифе. Поскольку других отговорок придумать не сумел, я поплелся к фифе. Чувствовал себя как баран на заклание.

Однако и вторая встреча прошла очень даже хорошо. Я принес фифе очередной пакет с зернами кофе, и вновь оказался на втором этаже. На этот раз меня принимали не в зимнем саду, а в другой комнате. Здесь тоже были зеркала во всю стену. Бесенята-алимчики радостно приветствовали меня, а сама фифа выглядела просто умопомрачительно: полупрозрачная кофточка, под которым ярким пятном просвечивался красный лифчик, под которым угадывались манящие выпуклости высокой груди, обтягивающие кожаные брючки и красные туфли на высоком каблуке. Зеркальное отражение фифы имело отличие, она была без кофточки, в одном узком лифе, едва скрывавшем соски грудей, в узких джинсиках, босиком, в руках хлыст, и стоило им взмахнуть, как бесенята-алимчики, мигом упали на колени и застыли в ожидании распоряжений госпожи.

Сергей Петрович подал нам чай. В первое посещение я не понял, какой пришлось пить чай, а сейчас нам подали молочный улун. Мне нравился этот сорт чая, который часто умыкал с полок магазинов. К чаю полагались такие же крошечные бутербродики, однако в этот раз я не был голоден. Сергей Петрович, увидев меня, стал очень грустным и пытался что-то сказать, но при падчерице не решился. Фифа была необычайно мила со мной, заигрывала, но не переходила тех известный границ, когда мужчина-самец, ведомый вековечным инстинктом, грубо хватает самку за аппетитные бока, чтобы с ней согрешить. Разговор был пустой, и скоро мне стало муторно. Фифа, почувствовав моё состояние, милостиво отпустила восвояси.

На улице я вдохнул холодный воздух, прочищая легкие от ароматов индийских благовоний. Желтая, словно больная, ноздревая луна опять была с левой стороны. Я медленно шел по пустынной улице и не заметил, как меня догнал патруль полициянтов, который хотел доставить меня в околоток, чтобы оштрафовать за нахождение без разрешения в этом районе города, но после препирательств, когда я рассказал, где, у кого и назвал адрес и номер дома, меня отпустили. Старший патруля пригрозил, если в следующий раз у меня не будет приглашения, меня не будут слушать, сразу оштрафуют, а для острастки всыпят горячих.

Патруль, словно почетного гостя, проводил меня до границы района, а потом, для острастки, дал под зад. Я разозлился на фифу. Ведь знала, сучка, что нужно приглашение, но не позаботилась, а наоборот, требовала, чтобы вновь приходил. Еще я понял, что фифа искусно выведала все обстоятельства моей непутевой жизни. Я поразился, что умудрился не рассказать о моих школьных проблемах и мифическом отце Бенке. Просто удивительно. Бесенята-алимчики весь вечер умоляли меня, чтобы я назвал фифу госпожой, но я не поддался шантажу. Зеркальное отражение фифы зорко следило, чтобы бесенята не шалили, а упрашивали меня, а когда им не удалось меня уговорить, отходила хлыстом, по её разумению, самых нерадивых. Бесенята-алимчики потирали вздувшиеся рубцы и роняли крупные слезы. От фифы я пошел ночевать не домой, а к мамке Юлии. С ней было гораздо проще, она не заигрывала со мной, а сразу набрасывалась на меня.

Так моя жизнь стала протекать в трех локациях: дома, у мамки Юлии и у фифы.

Наши встречи с фифой стали регулярными. Она взяла в управе многоразовое приглашение, и я без опаски стал посещать элитный район города. Она ничего не просила, но я не мог явиться с пустыми руками. Я приносил, помимо кофе, еще и чай, дорогие конфеты, бельгийский и немецкий шоколад, печенье. Фифа не благодарила, а взглядом показывала, где положить, – как правильно назвать, – подношенье или подарки? Не знаю, не могу определиться. Каждый раз она одевалась по-другому и ни разу не повторилась, выглядела очень сексуально, но была так обжигающе холодна, что я боялся к ней притронуться. Рядом крутился Сергей Петрович, который, улучив минуту, когда фифа оставила нас одна, шепнул: «больше сюда никогда не приходи! Тебя заманивают в ловушку. Беги отсюда».

Но было поздно. Я, как муха, запутался в паутине фифы, и, стоило мне дернуться, паутина еще крепче обвивала меня. Бесенята-алимчики совсем осмелели и ходили на головах, а зеркальная фифа, всегда присутствовавшая на наших встречах, изредка грозила плеткой не в меру расшалившемуся отродью.

Каждая встреча означала неспешное путешествие по квартире второго этажа. Квартира была обставлена очень минималистично. В каждой комнате был столик с двумя маленькими креслицами и обязательно зеркала во всю стену. Мне даже стало интересно, где фифа спит. Ни в одной из комнат, где пришлось побывать, не было намека на кровать.

Сергей Петрович подавал нам чай с бутербродиками. Мне стало жалко фифу, которой приходилось питаться одними бутербродиками, но при этом умудрялась прекрасно выглядеть. Но я отвлекся. Во время чаепитий фифа вела со мной вкрадчивые беседы. Эти беседы сводились к тому, что у меня, оказывается, в жизни есть предназначенье, о котором не догадывался, зато о нём знала фифа. Она решила приложить все усилия, чтобы я его выполнил. На мой прямой вопрос – что это за предназначенье, фифа ответила уклончиво «со временем узнаешь». Такой ответ меня не устраивал, и каждый раз при встрече задавал этот вопрос об этом предназначении. Из этого щекотливой ситуации она вывернулась, как настоящая женщина. Она неожиданно уселась ко мне на колени, обдав кружащим голову запахом свежего женского тела, стала кусать за мочки ушей и шептать возбуждающим голосом: «разве ты не веришь мне, разве ты не веришь?». Прежде чем у меня сработал хватательный инстинкт, она гибким движением спрыгнула с моих колен и стала надо мной. Её зеркальное отражение звучно щелкнула хлыстом. Бесенята-алимчики в ужасе попадали на пол и прикрыли уши лапками. Фифа, возвышаясь надо мной, как статуя, властно произнесла:

– Алимчик! Мне надо верить. Ты должен повиноваться.

Бесенята-алимчики на коленках подползли ко мне и стали дергать слабыми лапками: «верь ей, верь ей». Я был ошеломлен таким резким переходом, и безропотно согласился.

С каждым приходом к фифе я продвигался по квартире второго этажа. У меня сложилось впечатление, что это не квартира, а критский лабиринт, в котором могла разобраться только его устроительница, – фифа. Частенько, когда поднимался на второй этаж, фифа завязывала мне глаза, и вела за руку. Бесенята-алимчики шепотом подсказывали, чтобы я не оступился и не расквасил лоб. В одном из посещений, фифа привела меня в зал. Когда она сняла повязку с глаз, я осмотрелся вокруг и был поражен. На стенах были черные зеркала, на потолке – фальш-окно с изображением ночного неба с крупными звездами. Изображение ночного неба менялось, иногда это было небо северного полушария, иногда южного, а иногда – месячные изображения ночного неба. Посредине зала стояло нечто вроде небольшого алтаря с большими черными свечами, и были разбросаны кресла-мешки. Бесенятам-алимчикам вход был запрещен, сюда могла входить только её зеркальное отражение. Она всегда стояла за правым плечом своей хозяйки и многозначительно поигрывала хлыстом. Фифа зажигала черные свечи, когда приводила меня в зал, и струился ароматный дым, вгонявший в меня транс, а она шептала, шептала и шептала. Из шепота я понимал только одно слово «предназначенье». Я сидел, одурманенный, а фифа вилась вокруг меня с зеркальной подружкой. Когда свечи прогорали, усталая фифа усаживалась на кресло-мешок, вытягивала босые ноги и приказывала:.

– Разотри мне ноги.

Я осторожно касался алебастровой кожи, обжигавшей холодом, согревал своим дыханием и начинал растирать. Сначала пальцы, потом ступни, щиколотки, голени и бедра. В первый раз я хотел двинуться дальше, чтобы залезть в стринги, но зеркальная фифа предостерегающе щелкнула плеткой, а фифа утомленно произнесла:

– Алимчик, не будь шалунишкой! Я не твоя пожилая любовница, у которой ты проводишь ночи.

Несмотря на тяжелую и плохо соображающую голову, я удивился, как она узнала о мамке Юлии, а фифа лениво потянулась:

– По запаху тела и по дешевым духам. Возможно, твоя подруга была проституткой. От неё пахнет слишком многими мужчинами.

Я хотел обидеться, мне нравились духи мамки Юлии, но промолчал. Крыть было нечем. По инет-роликам у мамки Юлии было много партнеров.

Фифа потянулась и строго сказала:

– Брысь отсюда, я слишком сильно устала. Больше приходить ко мне не надо. Придешь, когда выполнишь свое предназначенье.

Я так и не понял про своё предназначенье, но не стал переспрашивать; знал, что фифа не ответит, и ушел. Благодаря бесенятам-алимчикам я не заплутал в лабиринте этой квартиры. Они были грустными, боялись, что я не смогу выполнить неизвестное предназначенье, от которого напрямую зависело их призрачное существование в зеркалах второго этажа. Бесенята-алимчики всхлипывали, терли лапками грустные мордашки и с надеждой смотрели на меня. Зеркальная фифа щелкнула бичом и на прощанье махнула рукой.

На первом этаже меня перехватил Сергей Петрович. Отставной федеральный судья осунулся, стал вдвое меньше, и дряблая кожа висела на нем, как на вешалке.

– Алимчик, прошу, уезжай отсюда, только забери с собой мать. Чует мое сердце, нехорошее будет дальше.

Я остановился:

– Уехать? Но куда? У нас нет денег. Вы знаете, чем я занимаюсь, а у матери только пенсия.

– Сейчас, сейчас, – Сергей Петрович засуетился, бросился в недра квартиры первого этажа и вынес несколько мелких купюр. – Он жалко улыбнулся. – Моя падчерица забирает у меня все деньги, оставляет только мелочь.

– Жалкий вы человек, – невольно вырвалось у меня.

– Да, да, ты прав, Алимчик, жалкий, – голова у Сергея Петровича затряслась. – Она меня превратила в тряпку. Поэтому я хочу, чтобы вы с матерью уехали…

– Сергей Петрович, – донеслось с самого верха винтовой лестницы, – куда вы дели мои тапочки? Быстро найдите, иначе накажу!

– Уходи, уходи скорее, – федеральный судья в отставке вытолкал меня за дверь.

Часть 5

В ночь перед судом остался у мамки Юлии. Я часто задавал себе вопрос: что нас связывает, и никак не мог найти на такой простой вопрос. Я – малообразованный парень, смешанных, больше кавказских кровей, косноязычный, нигде не работающий, с одним достоинством, – сильный и неутомимый в постели. Она – ухоженная женщина, образованная, работает, с прошлым, которое скрывает, поскольку снималась в порно в роли мамки, соблазнявшей юных мальчиков. Мамка Юлия, как я понял, давно одна и изголодалась по крепкому мужскому телу.

Мы почти не разговаривали, да и о чем говорить, когда все нужные слова говорили наши тела в постели. Больше у нас не было точек соприкосновения. По утрам голая мамка Юлия довольно потягивалась, демонстрируя еще соблазнительную грудь и крепкую задницу, а на губах играла улыбка сытой самки, полной энергии, что горы свернет и головы пооткручивает, если кто только посмеет покуситься на её самца. При виде зрелых прелестей любовницы я был не прочь еще раз затащить её в постель, но она быстро собиралась, красилась, пила свежезаваренный кофе с горячими тостами, и выпроваживала меня из квартиры. Завтракать я шел домой. Мать поняла, что я нашел женщину, и попыталась расспросить о ней. Она не умела быть дипломатом и задавала вопросы в прямо лоб, отчего даже я, толстокожий, иногда краснел, как мальчишка. Иной раз мне казалось, что мать в прошлой жизни была полициянткой, и от её вопросов ёжился, как на допросе. Я ничего не рассказал о мамке Юлии, отделался общими фразами. Чего о ней говорить? Рано или поздно мы расстанемся, когда моей любовнице наскучит играть со мной в люблю.

Мать, закусив от обиды губы, удалилась к себе. Но едва я улегся подремать, мать вихрем ворвалась ко мне и со слезами стала попрекать, мол, какой нехороший, не делюсь с матерью, а она боится, чтобы её сыночек не подхватил какую-нибудь обидную заразу от шлюхи. Конечно, мать выражалась более суровым и матерным языком, но лучше об этом не вспоминать. Взвинченное состояние матери передалось и мне. Меня стало потряхивать, а перед глазами сгустился кровавый туман. Мать превратилась в незнакомую женщину, что, по уверению фифы, была источником всех моих бед. Вот и фифа легка на помине, выступила из тумана и шепнула в ухо: «помнишь о своем предназначении?» я кивнул головой и выразил желание его исполнить. «Не сейчас, еще не время, еще не время», – прошептала она и растаяла в тумане. Кровавый туман рассеялся, и я увидел испуганную мать, жалко лепетавшую» «сыночек, сыночек, что с тобой?». Я не мог ответить, меня трясло, словно ухватился за голый электрический провод, бросало то в жар, то в холод. Позднее мать говорила, что я становился то пунцово-красным, то снежно-белым. Мать накапала какой-то микстуры. Зубы застучали по ложке, микстура расплескалась, но мать была настойчива, и заставила её проглотить.

Я пришел в себя вечером, чувствовал себя очень плохо, голова кружилась, а руки и ноги были словно чужие. Мать, увидев, что я открыл глаза, всплеснула руками и всплакнула: «сыночек, какое счастье, что ты очнулся!».

Мне захотелось сказать матери что-то приятное, но язык отказывался повиноваться, и вышло просто коровье мычание. Я вздохнул, перевернулся на другой бок и уснул. Утром почувствовал себя здоровым, но слабость еще не ушла. Я по стенке пробрался на кухню, где поел манную кашу, которую мать так и не научилась варить, она была в комках, попил крепкого горячего кофе. Мать бухнула в него, наверное, полпачки сахара. Я такой не люблю, предпочитаю пить без сахара, но зато почувствовал себя хорошо. Единственное, что оказалось плохим в этот день, была повестка из суда. Я знал, что рано или поздно получу её, поэтому не расстроился, а мать расплакалась. Эх, чересчур часто стала она плакать. Когда же, наконец, меня посадят, и мать успокоится на время моей отсидки. Я попросил мать собрать мне вещички в дорожку дальнюю, в неблизкий путь. Нигде толком не работая, одним крадунством я умудрялся обеспечивать не только себя, но и матери перепадало от моих щедрот, После моей посадки она могла рассчитывать только на свою не очень-то большую пенсию. Поэтому строго-настрого наказал, чтобы никаких передачек не носила.

Мать вздыхала, вытирала слезы и причитала: «на кого ты меня оставляешь?».

Я грубовато пошутил:

– Наконец-то у тебя будут развязаны руки, ты сможешь найти хорошего мужчинку.

Мать неожиданно зарделась, как юная девушка:

– Сыночек, я уже нашла, только стеснялась его привести. Он живет в соседней башне, жена недавно умерла, дети разъехались, и он один одинешек. Бывший военный, с хорошей пенсией.

Я поразился оборотистости матери, которая уже забыла о Сергее Петровиче, и пожелал ей счастья.

До суда оставалось несколько дней, и я решил провести их дома. Я искренне не люблю лето. Лето – самый неудачный сезон для моей «охоты», в карманы брюк много не натолкаешь, а надевать куртку – означало сразу же спалиться на крадунстве. Еще меня, ох, как тянуло к фифе, но я запретил себе думать о ней. Я решил к ней прийти после выполнения своего непонятного предназначения. Если только успею до суда. Весь день я провалялся на диване и до одурения слушал группу Омегу. Я недавно приобрел их неизданную пластинку «Девушка из Будапешта». Оказывается, Омега записала демо-версию этой пластинки, но по каким-то причинам не довела работу до конца. Музыка этой пластинки, записанная в нескольких различных версиях, была основана на произведениях венецианских композиторов восемнадцатого века, братьев Алессандро и Бенедетто Марчелло10. Так было написано в аннотации к диску. Для меня, что Бетховен, что Алессандро и Бенедетто Марчелло, были мертвыми, ничего не значащими именами. Важна была музыка, которую исполняла группа Омега. Венгерский язык, на котором пел солист этой группы, Кобор Янош, мне не мешал. Не важно, о чем были тексты песен группы Омега. Самым главным было то, о чем думал, когда слушал эту музыку. Мне двадцать пять лет, а я, как сопливый мальчишка, продолжаю мечтать. Пассажи Бенки на клавишных уносили меня далеко, в несбыточную страну. Там я белый, крепкий и высокий парень, с белозубой улыбкой, с гривой прямых волос соломенного цвета, с голубыми глазами, от которых млеют все девицы-красавицы и укладываются штабелями к моим ногам.