Симфония Хаоса

Она замерла, глядя на него с нескрываемым изумлением.

– Боже мой, – тихо прошептала она. – Вы… вы восприняли это буквально.

– Я воспринимаю все буквально. Это моя особенность. И моя проблема.

Она молча смотрела на него, и постепенно насмешка в ее глазах сменилась на что-то иное – на интерес, на любопытство, а может быть, на слабую, едва теплящуюся надежду.

– Хорошо, – наконец сказала она. – Допустим, я разрешаю провести съемку. С чего начнем, картограф?

– С вопроса, – сказал Руди. – Что находится в центре лабиринта? Не Минотавр. Что находится в центре вашей пустоты?

Она отвернулась и стала надевать пальто. Руди думал, что она снова уйдет, оставив его с загадкой. Но она, закончив, повернулась к нему.

– В центре лабиринта, – сказала она, глядя куда-то мимо него, – находится комната. А в комнате – стеклянный ящик. А в ящике… ничего. Абсолютно ничего. И это самое страшное. Потому что я точно знаю, что там что-то должно быть. Что-то очень важное.

Она вздохнула и посмотрела на него.

– Я не помню, что это. И я сделала все, чтобы забыть. А теперь… теперь я понимаю, что без этого "чего-то" все остальное не имеет смысла. Я создаю искусство из осколков, но не помню, как выглядела целая ваза.

Они вышли на улицу. Ночь была холодной и ясной.

– Я не могу тебе помочь его вспомнить, – сказал Руди. Они впервые перешли на «ты», и это прозвучало абсолютно естественно. – Но я могу помочь составить карту осколков. Чтобы ты, по крайней мере, знала, где они лежат.

Альбина смотрела на него, и в ее глазах стояли слезы. Но она улыбалась.

– Знаешь, Руди, для человека, который живет по формулам, ты сказал самую нелогичную и самую правильную вещь, которую я слышала за последние годы.

Она взяла его под руку. Ее пальцы сжали его локоть с такой силой, будто она тонула, а он был единственной опорой.

– Проводи меня домой, картограф. И расскажи по дороге что-нибудь скучное. О своих алгоритмах. О квантовой запутанности. Мне нужно немного… порядка.

И они пошли по ночному городу – человек-порядок и женщина-хаос, нашедшие в диссонансе странную, хрупкую гармонию. Руди понимал, что его миссия по составлению карты ее внутреннего мира будет самым сложным проектом в его жизни. Но впервые за долгое время он чувствовал не страх перед неизвестностью, а азарт исследователя, стоящего на пороге великого открытия. Он не знал, куда его заведет эта карта. Но он знал, что хочет идти.

Глава 4: Энтропия чувств

Их странные свидания стали ритуалом, нарушающим все законы физики и здравого смысла. Руди, человек графика и плана, теперь жил в режиме ожидания случайного сообщения. Он не звонил первым, следуя ее абсурдному правилу «ненахождения», но его телефон стал продолжением его ладони, всегда на виду, всегда на связи.

Они встречались в местах, которые выбирала она. Заброшенная фабрика, где ржавые балки рисовали на закатном небе скелет доисторического зверя. Блошиный рынок на окраине города, где она могла часами разглядывать потрескавшиеся фотографии незнакомых людей, вглядываясь в их лица, как в замочную скважину в прошлое. Ночное кафе у реки, где пахло рыбой и жареным миндалем.

Руди следовал за ней, как тень, чувствуя себя одновременно авантюристом и антропологом, изучающим племя дикарей. Он наблюдал, анализировал, пытался вывести алгоритм ее хаоса. И постепенно, вопреки всем ожиданиям, этот хаос начал обретать для него свои странные, изломанные контуры.

Однажды она привела его в свой «дом» – если это можно было так назвать. Это была бывшая мастерская на крыше старого дома, стеклянные стены которой были заклеены желтыми газетами и чертежами. Внутри царил апокалиптический беспорядок. На полу громоздились стопки книг, рулоны холста, ящики с проволокой, бутылки с химикатами. В углу стояла грубая, самодельная кровать, заваленная одеялами и подушками. Пахло скипидаром, пылью и озоном – она постоянно что-то паяла.

– Добро пожаловать в центр управления хаосом, – объявила она, скидывая с дивана стопку журналов, чтобы он мог сесть.

Руди стоял посреди этого бедлама, чувствуя, как его внутренний перфекционист корчится в агонии. Каждый его нейрон кричал о необходимости навести порядок, рассортировать, выбросить.

– Здесь… нет системы, – констатировал он, не в силах скрыть недоумение.

– Система – это смерть, – парировала она, включая старенький электрический чайник. – Система предполагает конечность. А здесь все живое. Вот смотри.

Она подвела его к стене, сплошь испещренной нарисованной от руки картой. Это был не план местности, а лабиринт из линий, стрелок, цитат, фотографий и цветных пятен. В центре – ее собственная фотография в детстве. От нее расходились нити-ассоциации: «запах бабушкиного пирога» -> «ожог на левой руке» -> «страх горячих поверхностей» -> «скульптура «Ожог» 2021г.». Другая нить: «стихотворение Мандельштама «Бессонница»» -> «ночь в поезде» -> «встреча с Руди» -> «квантовая запутанность» -> «перформанс «Топология пустоты»».

Руди смотрел на эту карту, и его ум, воспитанный на древовидных структурах данных, поначалу отказывался это воспринимать. Но потом он увидел логику. Не линейную, а сетевую. Это была нейронная сеть. Живой, дышащий мозг, выплеснутый на стену. Ее память, ее творчество, ее травмы – все было связано в единую, самоорганизующуюся систему.

– Это… гениально, – прошептал он, искренне пораженный. – Вы смоделировали свою собственную когнитивную архитектуру.

Альбина улыбнулась, польщенная.

– Я просто не даю мыслям застаиваться. Они должны течь, как река. Пусть даже она иногда выходит из берегов.

Она налила чай в две треснутые кружки. Они сидели на полу, среди хлама, и пили дешевый чай с бергамотом. И Руди, к своему удивлению, чувствовал себя не в гостях у сумасшедшей, а в святая святых гения. Ее хаос был не отсутствием порядка, а порядком более высокого, сложного уровня.

Именно в тот вечер она начала открывать ему дверцы того самого «стеклянного ящика».

Они говорили о детстве. Руди – о своем, строгом и расписанном по минутам: школа, математический кружок, университет, аспирантура. Родители-инженеры, видевшие в сыне логическое продолжение собственных жизненных проектов. Любовь была условной, зависящей от оценок и достижений.

Альбина слушала его, кивая, а потом рассказала свое.

– Мои родители были геологами. Мы постоянно переезжали. Я сменила двенадцать школ. У меня не было друзей, только пейзажи и книги. А потом… их не стало. Авария в экспедиции. Мне было пятнадцать.

Она говорила об этом спокойно, но Руди видел, как замирают ее пальцы на кружке.

– Меня забрала тетка. Очень правильная, очень чистая женщина. Она пыталась навести порядок в моей жизни. Выбросила все мои «камни и палки», которые я собирала, пыталась записать меня в музыкальную школу, заставляла носить платья. Она думала, что сможет стереть меня и нарисовать новую, аккуратную картинку. Но я… я не стерлась.

Она посмотрела на свою карту на стене.

– Я просто построила крепость. Из всего, что у меня осталось. Из обрывков памяти, из запахов, из боли. Это мой способ выжить. Быть собой, а не тем, кого хотят видеть.

Руди молчал. Он вдруг с болезненной ясностью осознал пропасть между ними. Его упорядоченность была ему дана, вскормлена, взлелеяна. Ее хаос был формой сопротивления, броней, которую она выковала сама, чтобы защитить свое «я» от мира, желающего его унифицировать.

В ту ночь он не пошел домой. Они лежали на ее узкой кровати, прижавшись друг к другу, как два корабля, нашедших пристанище в шторм. Ее тело было удивительно хрупким и горячим. Он чувствовал биение ее сердца – частый, неровный ритм, как у испуганной птицы.

Он целовал ее закрытые веки, уголки губ, где пряталась грусть. Он говорил ей слова, которые никогда раньше не говорил никому. Не поэзию, а сухие, точные термины, которые в его уме были синонимами любви.

– Ты – нелинейное уравнение в моей жизни, – шептал он, касаясь губами ее виска. – Ты – та самая случайная переменная, которая переворачивает всю систему. И я не хочу решать тебя. Я хочу наблюдать за тобой. Всегда.

Она рассмеялась в темноте, ее смех был влажным от слез.

– Боже, Руди. Это самая странная и самая прекрасная вещь, которую мне говорили.

На рассвете, когда первые лучи солнца пробились сквозь желтые газеты на окнах, окрасив комнату в медовые тона, она спала, прижавшись головой к его груди. Руди лежал без сна, гладил ее волосы и смотрел на хаос, окружавший ее. И этот хаос вдруг показался ему единственно верной, единственно живой формой существования. Он был готов принять его. Принять ее. Со всеми ее трещинами, ее болью, ее призраками.

Он еще не знал, что принять – не значит защитить. И что его упорядоченный ум, пытаясь систематизировать ее боль, может ненароком совершить непоправимую ошибку. Следующий шаг в их танце был за ним. И он решил его сделать, руководствуясь лучшими побуждениями. Он решил помочь. Он решил найти способ «починить» ее память, вернуть то, что было утрачено. Это было его фатальным решением, семенем будущего разрушения.

Он не знал, что некоторые раны должны оставаться открытыми, чтобы дышать. И что, пытаясь исцелить ее, он запустит необратимый механизм их общей трагедии.

В своей лаборатории, окруженный серыми серверами и мониторами, Руди чувствовал себя Демиургом. Здесь царил порядок. Здесь каждый процесс был предсказуем. Но теперь его главный исследовательский интерес сместился с абстрактных моделей на нечто совершенно конкретное – на Альбину.

Он начал тайный проект. Используя свои наработки по интерфейсам «мозг-компьютер» и алгоритмам машинного обучения для распознавания паттернов памяти, он создавал прототип. Его идея была гениальной и ужасной в своей самонадеянности. Он хотел создать карту ее памяти – не такую, как та, что была на стене, а точную, цифровую. Проанализировать все ее рассказы, все ассоциации, все обрывки, и с помощью мощных алгоритмов предсказать, что же именно скрывается в том самом «стеклянном ящике». Что за воспоминание она так тщательно изгнала.

Он видел в этом проявление любви. Величайший дар, который он может ей преподнести – вернуть ей утраченную часть самой себя. Он не понимал, что тем самым повторяет путь ее тетки – пытается навести порядок в ее внутреннем мире, исходя из своей логики. Логики инженера.

Он работал по ночам, записывая в зашифрованный файл все, что она говорила. «Запах полыни в степи -> чувство тоски -> фотография отца в панаме -> дата: примерно июль 2008 -> возможная связь с последней экспедицией?»

Он был так увлечен своей миссией, что не заметил, как сам стал одержим. Его собственная жизнь, его работа отошли на второй план. Коллеги замечали его рассеянность, начальство выражало обеспокоенность срывом сроков по гранту. Но Руди был глух ко всему. Он чувствовал себя на пороге величайшего открытия – не в науке, а в собственной жизни.

Однажды вечером, когда они гуляли по ночному парку и Альбина, смеясь, пыталась поймать падающие звезды (а это были всего лишь самолеты), она вдруг остановилась и серьезно посмотрела на него.

– Руди, с тобой происходит что-то странное.

– Что ты имеешь в виду? – насторожился он.

– Ты стал… отдаленным. Ты смотришь на меня так, будто я не я, а очень сложная головоломка. Иногда в твоих глазах я вижу не любовь, а азарт исследователя, который вот-вот найдет разгадку.

Его сердце упало. Она была невероятно проницательна.

– Мне просто интересно все, что связано с тобой, – уклончиво ответил он.

– Нет, – покачала головой она. – Со мной все и так связано. И ты это знаешь. Ты ищешь что-то конкретное. Что, Руди?

Он не смог солгать ей прямо в глаза. Он взял ее руки в свои.

– Я хочу помочь тебе найти то, что ты потеряла. То, что в ящике.

Она вырвала руки, и в ее глазах вспыхнул не страх, а гнев. Холодный, острый.

– Я тебе не давала такого права. Никто не имеет такого права. Это мое. Моя пустота. Моя боль. Ты понял? Ты не лезешь в чужую душу с паяльником и картой, как в сломанный прибор!

– Но я же хочу как лучше! – взорвался он, впервые повысив на нее голос. – Я вижу, как ты мучаешься! Я не могу просто стоять и смотреть! Я должен что-то делать!

– Должен? – ее голос стал шепотом, полным яда. – Ты «должен» уважать мои границы. Ты «должен» принять меня такой, какая я есть. Со всеми дырами и провалами. А если не можешь… – она сделала шаг назад, – тогда твой порядок и мой хаос несовместимы в принципе. Это как смешать воду и огонь. Получится только пар, который обожжет обоих.

Она развернулась и ушла быстрыми, злыми шагами. Ее силуэт растворился в темноте парка.

Руди остался один. В ушах звенела тишина, нарушаемая лишь далеким гулом города. Он впервые почувствовал ледяное дуновение будущего. Дуновение конца. Он понял, что только что совершил непоправимую ошибку. Но было уже поздно. Машина была запущена. Его проект, его одержимость, его желание «помочь» – все это стало первой трещиной в их хрустальном мире, трещиной, которая теперь с угрожающей скоростью поползла вниз, предвещая неминуемое разрушение. Симфония их хаоса приближалась к своему первому, оглушительному диссонансу.

Глава 5: Фазовая сингулярность

Ссора в парке стала точкой бифуркации, фазовым переходом в их отношениях. Прошла неделя молчания. Для Руди это была вечность, измеряемая не часами, а нарастающей внутренней энтропией. Его упорядоченный мир, который он так старался восстановить, рассыпался на глазах. Он не мог работать, не мог есть, не мог спать. Мысли были похожи на стаю испуганных летучих мышей, бьющихся в стерильных стенах его черепа.

Он пытался анализировать их ссору с холодной точностью, но каждый раз результат был одним и тем же – его ошибка. Его попытка взломать ее память была актом насилия. Не физического, но ментального, что, возможно, было еще хуже. Он, ученый, превозносящий неприкосновенность данных, поступил как хакер, пытающийся украсть самый ценный шифр.

На седьмой день, когда тишина стала оглушительной, он понял, что не может так продолжать. Гордость, страх, рациональность – все это было прахом перед простой и непреложной истиной: он не может жить без ее хаоса. Ее отсутствие создавало вакуум, куда более пугающий, чем любой беспорядок.

Он не написал ей. Не позвонил. Он пошел к ней. Старомодно, нелогично, пешком, под мелким осенним дождем, превращающим город в размытую акварель.

Поднявшись по бесконечной лестнице на ее крышу, он почувствовал, как сердце колотится где-то в горле. Он постучал в дверь, обильную слоями краски и царапинами. Внутри послышались шаги. Медленные, нерешительные.

Дверь открылась. Она стояла в растянутом сером свитере и штанах в краске. Без макияжа, с темными кругами под глазами. Она выглядела уставшей и по-детски беззащитной. В ее янтарных глазах не было ни гнева, ни насмешки – только усталая настороженность.

«Руди», – произнесла она просто, без интонации.

«Я пришел извиниться», – сказал он, и слова прозвучали неестественно громко в тишине мастерской. «Не просто сказать "прости". А чтобы ты поняла. Я осознал свою ошибку. Я смотрел на тебя как на систему, которую нужно отладить. Я пытался найти корневой каталог твоей боли, чтобы его удалить. Это было высокомерием. И предательством».

Она молчала, прислонившись к косяку двери, слушая.

«Я не могу обещать, что пойму тебя всегда, – продолжал он, слова лились сами, будто он месяцы репетировал эту речь. – Мой ум устроен иначе. Он ищет паттерны. Но я могу обещать, что больше не буду пытаться взломать твой код. Я приму его как данность. Как открытую систему с черными ящиками, которые мне не нужно вскрывать. Твоя боль, твои провалы в памяти, твой хаос – это не баги. Это фичи. Часть операционной системы под названием "Альбина". И я… я хочу быть совместимым с ней. Даже если для этого мне придется переписать свои собственные базовые настройки».

Он замолчал, переводя дух. Дождь стучал по стеклянной крыше, заполняя паузу.

Альбина смотрела на него, и постепенно, очень медленно, настороженность в ее глазах начала таять, уступая место чему-то хрупкому и теплому.

«"Совместимым"», – тихо повторила она, и уголки ее губ дрогнули. «Боже, Руди. Ты даже извиняешься на языке машины».

«Это единственный язык, который я знаю», – честно сказал он.

Она вздохнула, глубоко, и отступила от двери. «Входи. Промокнешь.»

Он переступил порог. Мастерская была такой же, как он запомнил, но теперь этот хаос казался ему не враждебным, а уютным. Это был ее природный ландшафт.

«Я тоже кое-что поняла, – сказала она, стоя посреди комнаты и глядя на свою карту на стене. – Что моя крепость… она иногда становится тюрьмой. И что, возможно, картограф с хорошими намерениями – не всегда враг. Просто… не надо ломиться в ворота с тараном. Нужно постучаться и подождать, пока откроют.»

«Я буду стучаться», – тихо сказал Руди. «Сколько потребуется.»

Она подошла к нему, взяла его холодные руки в свои теплые.

«Я не хочу, чтобы ты меня "чинил", Руди. Я хочу, чтобы ты был рядом. Даже когда я ломаюсь. Особенно когда я ломаюсь.»

Это был новый договор. Более зрелый, более хрупкий, чем их первоначальное магнетическое притяжение. Они стояли, держась за руки, слушая, как дождь омывает город за стеклом. Их война закончилась не победой одной из сторон, а перемирием, основанным на взаимном признании суверенитета друг друга.

В ту ночь они не говорили о прошлом. Они лепили пельмени на ее заляпанной краской кухне, устроив соревнование, у кого получится красивее. У Руди выходили идеальные, с математически выверенными складочками, у Альбины – кривые, но с невероятной экспрессией. Они смеялись. Это был простой, человеческий, глубоко терапевтический акт.

Позже, лежа в постели, она прижалась к нему спиной, а он обнял ее, чувствуя, как ее дыхание выравнивается и становится глубоким. Он смотрел в темноту на очертания ее карты памяти, подсвеченной городскими огнями. Он больше не хотел ее расшифровать. Он хотел просто любоваться ею, как любуются звездным небом, не требуя знать физику каждой звезды.

Но семя, брошенное им в почву ее прошлого, уже дало ростки. Его попытка «помочь» не прошла бесследно. Она всколыхнула те слои памяти, которые Альбина так тщательно упорядочила в своем внутреннем музее утрат. И теперь, в тишине ее сна, что-то начало шевелиться в глубине. Какой-то обломок, поднятый со дна, медленно всплывал на поверхность.

На следующее утро он проснулся от ее крика. Короткого, заглушенного, как у человека, который привык кричать в подушку.

Он резко сел. Альбина металась рядом, глаза были зажмурены, но веки подрагивали. Она что-то бормотала, бессвязно: «…не там… стоп-кран… не надо…»

«Альбина!» – он тронул ее за плечо. – «Проснись. Это сон.»

Она вздрогнула и открыла глаза. В них был дикий, животный ужас. Она несколько секунд смотрела на него, не узнавая, потом сознание вернулось, и ужас сменился глубокой, всепоглощающей тоской. Она разрыдалась. Не рыдая, а тихо, содрогаясь всем телом, словно ее рвало слезами.

Руди молча держал ее, чувствуя, как ее слезы горячими каплями растекаются по его груди. Он не спрашивал «что случилось?». Он знал, что это не его дело. Его дело – быть здесь.

Через несколько минут рыдания стихли. Она отстранилась, вытерла лицо краем простыни.

«Прости», – прохрипела она.

«Не извиняйся.»

«Это… оно стало ближе. После нашей ссоры. Как будто ты тронул какой-то замок, и он ослаб.»

«Что "оно"?» – спросил он, хотя боялся услышать ответ.

«То, что в ящике. Вернее… то, чего в нем нет. Но это "ничего" стало каким-то… шумным. Оно кричит беззвучно.»

Она посмотрела на него, и в ее глазах он увидел не просто боль, а страх. Древний, как сама память.

«Руди, я боюсь. Я боюсь вспомнить. Потому что я чувствую, что если я вспомню, то… развалюсь. Окончательно.»

Он обнял ее крепче. Он был ученым. Он верил в знание как в высшее благо. Но сейчас, чувствуя ее дрожь, он понял, что есть знание, которое может убить. Или сломать. И он дал себе слово – больше никогда, ни при каких обстоятельствах, не пытаться стать повивальной бабкой при таких воспоминаниях. Его роль была иной – быть санитаром в ее внутренней войне. Держать раненых, а не бросаться с гранатой на вражеский дот.

Они сидели так до самого утра, пока за окном не посветлело. Их примирение было полным, но оно омрачилось новой, более мрачной тенью. Тенью того, что приближалось. И Руди с ужасом понимал, что его вторжение, возможно, не просто ранило ее, а стало спусковым крючком для чего-то необратимого. Их личная симфония вступала в новую, тревожную часть. Andante lugubre. Тяжелое, скорбное адажио, предвещающее бурю.

Глава 6: Принцип неопределенности будущего

Прошел месяц. Их отношения обрели новое, странное равновесие, похожее на хрупкий мир между двумя враждующими державами. Они были вместе, но тень «стеклянного ящика» висела над ними, влияя на каждое слово, каждый жест.

Альбина стала более замкнутой. Ее прежняя эксцентричность местами сменилась задумчивой, почти отстраненной меланхолией. Она могла часами сидеть у окна, глядя на дождь, не прикасаясь к кистям или глине. Ее кости для гаданий теперь лежали без движения. Руди наблюдал за этим с растущей тревогой. Он боялся, что его вторжение не просто разбудило ее демонов, а каким-то образом лишило ее защиты, ее творческой силы, которая была неотъемлемой частью ее хаоса.

Он пытался вернуться к работе, но его собственный проект – цифровая карта ее памяти – лежал в зашифрованном файле, как труп. Он не решался его удалить – это казалось слишком символичным, почти суеверным актом. Но и открыть его он не мог. Это было бы новым предательством.

Именно в этот период он столкнулся с «Летописью».

Сначала это была просто реклама в метро: сдержанный, минималистичный плакат с изображением чистой, белой страницы и слоганом: «Летопись: Ваша история. Ваш выбор. Ваша свобода». Ниже мелким шрифтом: «Инновационная процедура коррекции памяти. Избавьтесь от бремени травмирующих воспоминаний. Верните себе легкое будущее.»

Руди фыркнул, проходя мимо. Шарлатанство. Псевдонаука. Память – не видеозапись, которую можно просто вырезать. Это сложная нейронная сеть, голограмма, где каждая часть содержит информацию о целом. Удалить один фрагмент – все равно что выдернуть нить из свитера: все может распуститься.

Но семя было брошено.

Через несколько дней он наткнулся на статью в серьезном научном журнале, который он просматривал в поисках материалов для своего застопорившегося гранта. Статья называлась «Этико-правовые аспекты неинвазивной нейромодуляции для лечения ПТСР». В ней упоминалась компания «Летопись» как пионер в области таргетированного подавления памяти с помощью комбинации фармакологии и направленного магнитного воздействия. Авторы статьи, уважаемые нейрофизиологи, выражали осторожный оптимизм, но главным образом – серьезные этические concerns.

Руди прочитал статью залпом. Методология была… изящной. Вместо грубого удаления, предлагалось создать стабильный нейронный ансамбль – «склероз» вокруг травмирующего воспоминания, изолировав его от ассоциативных связей. Воспоминание не стиралось, оно просто становилось недоступным, как книга в библиотеке, запертой на ключ. Теоретически, это сводило к минимуму риск когнитивных нарушений.

Мысли пришли сами, неотвязные, как назойливые мухи. А что, если?..

Что, если это могло бы помочь Альбине? Не он, не его дилетантские попытки, а чистые, точные, клинические процедуры. Изолировать эту черную дыру в ее памяти, чтобы она перестала ее тянуть и разрывать. Чтобы она снова могла смеяться, творить, жить. Чтобы их любовь могла дышать, не отравленная ядовитыми испарениями ее прошлого.

Он сопротивлялся этой мысли. Это было бы новым, еще более страшным вторжением. Решиться на такое – все равно что дать согласие на хирургическую операцию на мозге любимого человека без ее ведома. Нет, это было немыслимо.

Но однажды вечером, придя к ней, он застал картину, которая вогнала в его сердце ледяной клинок. Мастерская была идеально чистой. Беспорядок, который был ее естественной средой, был тщательно убран. Книги стояли ровными стопками, материалы для творчества разложены по ящикам. Сама Альбина сидела на полу, прислонившись к стене, и смотрела в пустоту. Она была бледной, как полотно. На столе стоял недопитый стакан чая, на поверхности которого плавала серая пленка.

«Альбина?» – тихо позвал он.

Она медленно повернула к нему голову. Взгляд был стеклянным, отсутствующим.

«Я пыталась работать, – прошептала она. – Но не могу. Руки не слушаются. В голове – белый шум. Это "ничто"… оно расширяется. Как туман. Оно поглощает все вокруг. Сегодня я не могла вспомнить… как звали мою первую кошку. Ее не было в ящике. Она была снаружи. Но туман добрался и до нее.»