Симфония Хаоса

Александр Антонов

Симфония Хаоса

Акт I: Симфония Хаоса

Глава 1: Стеклянный вагон и башмак на шпильке

Поезд был пустым, как выпотрошенная рыба. Руди вошел в первый вагон, надеясь на уединение, и его надежды с лихвой оправдались. Длинный салон, залитый холодным бело-голубым светом люминесцентных ламп, был абсолютно безлюден. Он сел у окна, поставив кожаный портфель с геометрической точностью параллельно краю столика. За стеклом плыл ночной город – зубчатый силуэт высоток, утыканный редкими огнями, как угли в пепле. Тишину нарушал только гипнотизирующий стук колес и едва слышный гул двигателя.

Он достал книгу – трактат по квантовой физике, но слова расплывались перед глазами. Его ум, всегда такой острый и упорядоченный, сегодня был похож на возбужденный электрон, прыгающий по орбиталям без всякой логики. Он пытался найти утешение в предсказуемых законах вселенной, но безуспешно.

На пятой остановке дверь со скрипом открылась.

Она ворвалась в вагон, как порыв ветра, нарушающий идеальный вакуум. Сначала Руди услышал быстрые, дробные шаги на высоких каблуках, затем увидел ее. Девушка. Женщина. Существо. Она была закутана в длинное пальто цвета увядшей розы, из-под которого виднелось черное платье, а на ногах были те самые башмаки на тонком каблуке, отстукивающие нервный ритм по грязному полу. В одной руке она держала огромную, потрепанную сумку, набитую бог знает чем, а в другой – полуувядший букет гладиолусов.

Она прошла мимо, оставив за собой шлейф запахов – сладких духов, пыли старой бумаги и легкой озонной свежести, будто только что с улицы. Руди опустил глаза в книгу, делая вид, что читает, но краем глаза следил за ней. Она села через несколько рядов, откинулась на спинку сиденья и закрыла глаза. Ее лицо было бледным, с острыми скулами и темными, почти черными волосами, выбивавшимися из небрежного пучка. Она выглядела одновременно уставшей до изнеможения и полной какого-то внутреннего, кипящего напряжения.

Поезд тронулся. И через минуту случилось первое странность. Из ее сумки выпал небольшой блокнот в кожаном переплете. Он упал с глухим стуком, но она, казалось, не заметила.

Вежливость, доведенная у Руди до автоматизма, заставила его подняться. Он подошел, поднял блокнот.

– Простите, вы обронили, – сказал он, протягивая его.

Она открыла глаза. И он утонул. Ее глаза были не просто карими. Они были цвета старого янтаря, с вкраплениями зеленого и золотого, и в них стояла такая глубина и такая мгновенная, беззащитная ясность, что у него перехватило дыхание. Она смотрела на него не как на незнакомца, а как на кого-то давно знакомого, чье появление здесь и сейчас было абсолютно логичным звеном в цепи событий.

– О, – произнесла она тихо. Голос у нее был низкий, немного хрипловатый. – Спасибо. Это мои мысли. Было бы обидно их потерять. Они такие невоспитанные, вечно разбегаются.

Она взяла блокнот, и их пальцы ненадолго соприкоснулись. У Руди по спине пробежал разряд статического электричества.

– Не за что, – пробормотал он.

– Вы куда едете? – спросила она, не отводя взгляда.

Вопрос был настолько простым и настолько личным одновременно, что Руди запнулся.

– До конечной. Вокзал «Центральный».

– Я тоже, – она улыбнулась. Улыбка преобразила ее лицо, сделав его одновременно детским и бесконечно мудрым. – Меня зовут Альбина.

– Руди.

– Руди, – повторила она, как будто пробуя имя на вкус. – Коротко. Твердо. Как стук колес. Мне нравится.

Он не знал, что сказать. Его социальные навыки ограничивались деловыми встречами и короткими беседами с коллегами у кофейного аппарата. Эта женщина сметала все его барьеры одним лишь присутствием.

– А что вы читаете? – она кивнула на его книгу.

Он показал ей обложку.

– «Квантовая запутанность и природа реальности». Боже, – она рассмеялась. Звук был похож на звон разбитого стекла, но не ранящий, а очищающий. – Вы пытаетесь разгадать тайны вселенной в пустом ночном поезде? Это очень романтично.

– Это работа, – сухо ответил Руди, чувствуя себя не в своей тарелке.

– Вся вселенная – это работа? – она подняла бровь. – А где же отдых? Где хаос? Где случайность, которая, если верить вашим же ученым, правит бал?

– Случайность – это просто непознанная закономерность, – процитировал он чью-то фразу.

– О, нет, – покачала головой Альбина. – Случайность – это и есть жизнь. Вот смотрите.

Она потянулась в свою сумку и вытащила оттуда маленькую, потрепанную коробочку.

– Видите? Кости. Я ношу их с собой. Хотите, спросим у них, стоит ли вам продолжать эту беседу со мной?

Руди смотрел на нее с растущим изумлением. Она была безумной. Явно. Но в ее безумии была такая притягательная, гипнотическая сила.

– Я… я не думаю, что это…

– Бросьте правила, Руди, – сказала она, и в ее голосе прозвучала не шутливая, а почти что просящая нота. – Просто один бросок. Ради случая.

Он медленно кивнул.

Она встряхнула кости в сложенных лодочкой ладонях, прошептала что-то и бросила их на сиденье между ними. Кости прыгнули, перевернулись. Выпала шестерка и единица.

– Семь, – прошептала Альбина, глядя на результат. – Число судьбы. Видите? Это знак. Теперь вы обязаны мне рассказать, о чем эта ваша книга. Самую суть. Пока мы не доехали.

И Руди, к своему собственному удивлению, начал рассказывать. Он говорил о частицах, связанных невидимыми нитями, о том, что можно изменить состояние одной, и другая, находящаяся за миллионы километров, мгновенно отреагирует. Он говорил о том, что реальность, возможно, не локальна, что все в мире связано на каком-то фундаментальном уровне.

Альбина слушала, не отрывая от него своих янтарных глаз, и кивала.

– Значит, возможно, – сказала она, когда он замолчал, – что мы с вами, Руди, две запутанные частицы. И наша встреча здесь – не случайность. А просто реакция. Отклик.

Поезд начал замедлять ход. За окном проплыли огни Центрального вокзала.

– Приехали, – сказал Руди, чувствуя непонятную ему самому потерю.

– Приехали, – согласилась она. Она собрала свои вещи, встала. – Спасибо за лекцию. И за спасение моих мыслей.

Она пошла к выходу. Руди сидел, как парализованный, глядя ей вслед. Она вышла на платформу и растворилась в толпе, не оглянувшись.

Он остался сидеть в вагоне, который вдруг снова стал пустым и безжизненным. Но теперь в его упорядоченном мире появилась трещина. И сквозь эту трещину ворвался хаос по имени Альбина. Он поднял глаза и увидел на сиденье напротив один-единственный гладиолус, выпавший из ее букета. Он подобрал его. Цветок был уже мягким, поникшим, но все еще хранил следы своего пурпурного великолепия.

Руди вышел на платформу, сжимая в руке увядающий цветок. Он понимал, что его жизнь только что разделилась на «до» и «после». И у него не было ни малейшего понятия, куда приведет его это «после».

Глава 2: Нелинейная динамика сердца

Цветок пролежал в стеклянной банке из-под джема на идеально чистой кухне Руди три дня. За это время он окончательно увял, лепестки съежились, превратившись в тонкие, почти черные пергаментные полоски, но упрямо держались за стебель. Руди не выбросил его. Для человека, чья жизнь была системой с четкими входными и выходными данными, этот поступок был аномалией, сбоем в программе. Банка с засохшим цветком стояла на подоконнике, как артефакт из другого измерения, и он ловил себя на том, что смотрит на нее, вместо того чтобы проверять почту или сводки биржевых котировок.

Его мир, выстроенный с математической точностью, дал трещину. И звали эту трещину Альбина.

Он пытался анализировать произошедшее в поезде, как анализировал неудачный эксперимент. Переменные: ночь, пустой вагон, его собственная уязвимость, ее внешность, ее поведение. Результат: временное нарушение когнитивных функций, выброс гормонов, иррациональный импульс – сохранить биологический мусор. Вывод: случайная, статистически маловероятная, но все же объяснимая встреча. Следовало отнестись к ней как к интересному отклонению от нормы и забыть.

Но он не забывал. Ее фраза о «запутанных частицах» засела в нем, как заноза. Он, рационалист до мозга костей, вдруг начал искать в этой метафоре не поэтический вымысел, а некую модель. Что, если их встреча и впрямь была не случайностью, а следствием? Но следствием чего?

На четвертый день его терпение лопнуло. Это было несвойственно ему – действовать под влиянием импульса. Но этот импульс был сильнее голоса разума. У него была одна зацепка – имя. Альбина. И та самая сумка, набитая, как ему показалось, художественным хламом. Он логично предположил, что ее сфера интересов лежит где-то между искусством и оккультизмом.

Его поиски в сети были методичны. Он не искал ее в социальных сетях – это показалось бы ему вульгарным вторжением в частную жизнь. Вместо этого он изучил афиши небольших галерей, арт-пространств, литературных кафе, библиотечных мероприятий. И через неделю нашел. В крошечной галерее «Атриум», расположенной в старом дворе-колодце, анонсировалась выставка «Палата номер 6: анатомия тишины». Среди участников значилась Альбина Ланская.

Сердце его сделало то самое «возбужденное» движение, которое он так презирал в квантовых частицах. Он пошел на выставку в последний день ее работы, надеясь остаться незамеченным, раствориться в толпе.

Галерея оказалась подвальным помещением с низкими сводчатыми потолками. Пахло сырым камнем, краской и ладаном. Экспозиция была посвящена теме одиночества и отчуждения в современном мире. Руди, привыкший к четким формулам, с трудом расшифровывал послания, заложенные в инсталляциях. Разбитые мониторы, исписанные шифрами; манекены в позах отчаяния; звуковая инсталляция, состоящая из наложенных друг на друга голосов из call-центров.

И вот он увидел ее работу. Она стояла в углу, отделенная от остальных пространством пустоты. Это была скульптура, собранная из старых книг, проволоки, сухих растений и кусков ржавого металла. Книги были расплавлены, будто подверглись термическому воздействию, их страницы слиплись и образовали причудливые сталактиты и сталагмиты. Из этого хаоса прорастали сухие стебли полыни и чертополоха, а в центре, как сердце, pulsировала небольшая, тускло горящая лампа накаливания, оплетенная медной проволокой. Работа называлась «Память, которую нельзя стереть».

Руди замер. Это был хаос. Тот самый хаос, который она принесла с собой в поезд. Но это был не бессмысленный хаос. Это была система со своей внутренней, нелинейной логикой. Разрушение здесь не было концом, оно было почвой для нового, пусть и уродливого, роста. Он смотрел на расплавленные книги – символы упорядоченного знания – и видел в них метафору своего собственного рассудка, атакованного ею.

– Нравится? – раздался знакомый низкий голос у него за спиной.

Он обернулся. Альбина стояла, скрестив руки на груди, в том же пальто цвета увядшей розы, но на этот раз надетом поверх рабочего комбинезона, испачканного краской и гипсом. В волосах у нее была кисточка от малярной кисти.

– Это… провокационно, – выдавил Руди, чувствуя, как краснеет. Он поймал себя на том, что не может солгать ей, выдать заученный комплимент.

– Это правда, – она улыбнулась, и в ее янтарных глазах плескалась усмешка. – А правда всегда провокационна. Я рада, что вы пришли. Я почти была уверена.

– Почему? – спросил он.

– Потому что запутанные частицы всегда находят друг друга. Даже в пространстве всего города. Статистика, Руди. – Она подмигнула.

Он понял, что проиграл еще до начала диалога.

– Я… видел вашу работу в списке участников. Решил посмотреть.

– Врете, – мягко сказала она. – Вы искали. И нашли. Это гораздо честнее. Пойдемте, я покажу вам самое интересное место здесь. Туалет.

Она взяла его за рукав и потащила через зал, не обращая внимания на удивленные взгляды редких посетителей. Руди, всегда соблюдавший дистанцию, испытывал шок от такой фамильярности, но не сопротивлялся. Ее прикосновение было таким же электризующим, как и в поезде.

Она привела его в крошечную, покрытую граффити уборную. – Смотрите, – она указала на стену в кабинке, дверь которой висела на одной петле.

Руди наклонился. Стена была испещрена надписями, но одна бросалась в глаза. Кто-то аккуратным почерком вывел черным маркером: «Память – это не архив, а живой организм. Она переваривает прошлое, чтобы прокормить настоящее».

– Гениально, не правда ли? – прошептала Альбина. – Самый честный арт-объект на выставке. Создан анонимом в минуту просветления.

– Это противоречит всем принципам работы памяти, – возразил Руди, автоматически переходя в режим ученого. – Память неорганична. Это нейронные связи, химические реакции. Ее можно картографировать, измерить.

– А можно ли измерить боль от потери? – спросила она, глядя прямо на него. – Или интенсивность счастья? Ваши приборы могут зафиксировать всплеск активности в миндалевидном теле, но они никогда не поймут, какого цвета было небо в тот день, когда ты впервые влюбился.

Он замолчал, побежденный. Она говорила на языке, который он понимал умом, но не чувствовал сердцем.

Они вышли из галереи на улицу. Шел мелкий, противный дождь.

– Голоден? – спросила Альбина. – Я знаю место, где готовят отвратительный кофе и божественные блинчики.

Они пошли в забегаловку в двух переулках от галереи. Место было немодным и пустым. Пахло жареным маслом и влажной одеждой. Они сели в углу, за липким столиком. Альбина заказала блин с вишневым вареньем и кофе, Руди – черный чай.

– Итак, Руди, рассказывайте, – сказала она, отламывая кусок блина. – Кто вы, когда не пытаетесь разгадать тайны вселенной в поезде?

Он откашлялся. – Я исследователь. Работаю в НИИ когнитивных наук. Занимаюсь… моделированием процессов памяти.

Она замерла с куском блина на полпути ко рту. – О, ирония судьбы. Человек, который хочет разложить память на алгоритмы, встречает девушку, которая создает из нее памятники. Мы как позитив и негатив.

– Не совсем так, – попытался он возразить. – Мы пытаемся понять механизм, чтобы помогать людям. При травмах, болезнях…

– А вы никогда не думали, что некоторые воспоминания – это и есть болезнь? – перебила она. – И что лучшая помощь – это не лечение, а ампутация?

Он смотрел на нее, и по его спине пробежал холодок. Ее слова были слишком точны, слишком пронзительны. Будто она знала о его внутренней борьбе, о тех темных углах его прошлого, куда он сам боялся заглядывать.

– Забывание – это не решение, – сказал он тихо. – Это бегство.

– Иногда бегство – это единственный способ выжить, – парировала она. – Не всем дано быть героями и сражаться с призраками. Некоторым проще выключить свет и сделать вид, что их нет.

Они говорили еще час. Говорили обо всем: о музыке, которая, по мнению Альбины, была математикой для чувств; о литературе, где Руди цитировал Борхеса, а Альбина – Батая; о политике, где их мнения разошлись с первых же секунд. Это был поединок, танец двух абсолютно разных систем мышления. И Руди, к своему удивлению, ловил кайф от этого противостояния. С ней он чувствовал себя живым. С ней его упорядоченный мир обретал цвета, пусть и слишком яркие, пугающие.

Он провожал ее до дома. Она жила в старом районе, в доме с облупившейся штукатуркой, на верхнем этаже, без лифта.

– Ну что ж, – она остановилась у подъезда. – Спасибо за компанию, Руди-частица. И за спор. Он был весьма стимулирующим.

– Альбина… – он запнулся, не зная, что сказать дальше. Просить ее номер? Предложить встретиться снова? Все это казалось таким банальным, таким неподходящим для них.

– Не надо, – она угадала его мысль. – Не планируйте. Если вселенная снова столкнет нас лбами – значит, так надо. А если нет… значит, наш эксперимент по запутанности дал отрицательный результат.

И прежде чем он успел что-то ответить, она поднялась на цыпочки и быстро, почти невесомо, поцеловала его в щеку. Затем развернулась и скрылась в подъезде.

Руди стоял под дождем, прикасаясь пальцами к тому месту, где горел след от ее губ. Он чувствовал себя абсолютно дезориентированным. Его мир, состоявший из формул и протоколов, был атакован и захвачен не поддающейся классификации силой. Он не понимал, нравится ли ему это. Но он понимал, что не хочет, чтобы это прекращалось.

Вернувшись домой, он подошел к подоконнику и посмотрел на засохший гладиолус. Теперь он был не просто аномалией. Он был трофеем. Символом первого дня войны между порядком и хаосом. И Руди с ужасом осознавал, что уже не уверен, на чьей стороне он сражается.

Он сел за компьютер и открыл чистый файл. Впервые за много лет он захотел записать не данные эксперимента, а свои ощущения. Он написал: «Объект наблюдения: А.Л. Внесла диссонанс в установленную систему. Эффект: дестабилизирующий, но… обнадеживающий. Требуется дальнейшее наблюдение».

Он знал, что нарушает все свои правила. Но правила, как выяснилось, бессильны против янтарных глаз и запаха пыли от старых книг. Его личная симфония хаоса началась. И первая, самая тревожная и прекрасная нота, уже прозвучала.

Глава 3: Топология пустоты

Прошло три недели с вечера в забегаловке. Три недели, в течение которых Руди пытался вернуться к своей прежней жизни, как человек, пытающийся натянуть старый, тесный костюм после того, как его тело изменилось. Его мир, некогда стерильный и предсказуемый, теперь был наполнен шумом. Но это был не внешний шум – офис в НИИ был таким же тихим, коллеги таким же сдержанными, график таким же неумолимым. Шум шел изнутри. Это был навязчивый внутренний диалог, в котором его собственный голос, логичный и педантичный, сталкивался с эхом голоса Альбины – парадоксального, насмешливого, разбивающего его аргументы, как стеклянные шары.

Он ловил себя на том, что во время совещаний по нейросетевым моделям консолидации памяти его взгляд застывал на чистой белой стене, и он видел не идеальную поверхность, а причудливые узоры из расплавленных книг и медной проволоки. Он слышал ее вопрос: «А можно ли измерить боль от потери?» – и не находил ответа в своих алгоритмах.

Он пытался смоделировать их встречу как систему. Входные данные: два набора жизненного опыта, два типа мышления, два химических состава. Выходные данные: необъяснимое притяжение, нарушающее все его внутренние протоколы. Система давала сбой. Уравнение не сходилось.

И самое тревожное – он не сделал ни одной попытки ее найти. Он соблюдал ее странные правила, ее философию случайности. Но его рациональный ум, лишенный привычной пищи – действий, планов, следующих шагов – начал пожирать сам себя. Он анализировал каждую ее фразу, каждый жест, как археолог, пытающийся по черепку восстановить целую цивилизацию. Эта цивилизация была ею, и он понимал, что его знания катастрофически недостаточны.

Однажды вечером, засидевшись допоздна в лаборатории над чертежами нового интерфейса для считывания нейронных импульсов, он получил сообщение. Не на рабочий телефон, а на свой личный, которым почти не пользовался. Сообщение было от незнакомого номера.

«Координаты: Галерея "Хронотоп", Переулок Грибной, 17. Время: Завтра, 19:30. Событие: Перформанс "Топология пустоты". Гипотеза: Ваше присутствие критически необходимо для чистоты эксперимента. А.Л.»

Сердце Руди совершило тот самый квантовый скачок. Он перечитал сообщение пять раз. Оно было таким же, как она – одновременно прямым и загадочным. Она нашла его. Нарушила собственный принцип не-поиска. Или это была просто очередная игра случая? Мог ли он, зная ее образ жизни, предположить, что она просто потеряла его визитку и нашла в кармане пальто? Нет, слишком маловероятно. Это был сознательный шаг.

Его первым импульсом было ответить с холодной вежливостью: «Благодарю за приглашение, но я занят». Это было бы безопасно. Предсказуемо. Но его палец завис над экраном. Он представил себе возвращение в свою пустую, идеально убранную квартиру, к стеклянной банке с засохшим цветком, который был уже не символом хаоса, а merely сувениром, музейным экспонатом. Он представил, как будет смотреть на стену и ждать, когда шум в его голове станет невыносимым.

Он ответил: «Гипотеза принята к сведению. Буду. Р.К.»

На следующий день ровно в 19:25 он стоял у входа в «Хронотоп». Галерея находилась в подвале бывшего доходного дома, и чтобы попасть внутрь, нужно было спуститься по узкой, крутой лестнице, больше похожей на пожарный выход. Изнутри доносились приглушенные, диссонирующие звуки виолончели.

Внутри было темно и тесно. Воздух был густым от запаха ладана, влажной штукатурки и человеческого пота. Человек двадцать зрителей стояли в полумраке, их лица освещались лишь несколькими проекторами, которые бросали на стены дрожащие геометрические фигуры. В центре помещения был начерчен мелом большой круг, внутри которого лежали куски прозрачного пластика, зеркала и мотки бечевки.

Играла виолончелистка. Но это была не музыка в классическом понимании. Это был набор скрежещущих, воющих, щемящих звуков. Альбина сидела на низком табурете в углу, спиной к зрителям, ее плечи были напряжены. Она была одета во что-то черное и бесформенное, сливаясь с темнотой.

Перформанс начался без предупреждения. Альбина резко оборвала игру и встала. Она повернулась к залу. Ее лицо было бледным и отрешенным. Она вошла в меловой круг и начала двигаться – не танцевать, а именно двигаться, ее движения были резкими, угловатыми, лишенными грации. Она брала предметы – кусок пластика, приставляла его к груди, как щит, смотрелась в осколок зеркала, роняла его, запутывалась в бечевке, пыталась разорвать ее.

Это был хаос. Бессмысленный и беспощадный. Руди, воспитанный на симфониях Бетховена и строгой красоте математических формул, чувствовал физический дискомфорт. Ему хотелось, чтобы это прекратилось. Он не понимал послания, не видел структуры.

Альбина начала говорить. Ее голос, обычно такой низкий и хрипловатый, теперь был пронзительным, почти детским.

«Вот он, дом памяти. Стены из стекла, которые нельзя поцарапать. Пол из воды, на котором нельзя устоять. Я пытаюсь построить мебель, но у меня нет гвоздей. Только нити. Они впиваются в кожу. Они связывают меня. Я – паук в собственной паутине, которая меня же и душит».

Она упала на колени, продолжая говорить, теперь уже шепотом, который был слышен только из-за гробовой тишины в зале.

«Пустота имеет форму. Она имеет топологию. Это не дыра. Это – лабиринт. И я в нем заблудилась. Кто-нибудь… есть ли кто-нибудь с картой?»

В этот момент ее взгляд, блуждавший по потолку, упал на Руди. И задержался. В ее глазах не было узнавания, не было приветствия. Была лишь чистая, незащищенная боль. И вопрос. Тот самый вопрос, который она только что задала миру: «Есть ли кто-нибудь с картой?»

Взгляд длился всего секунду. Она снова опустила голову. Перформанс закончился. Она просто сидела на полу, в центре мелового круга, сгорбившись, как побитая птица.

Зал взорвался аплодисментами. Критики и ценители современного искусства видели гениальную метафору борьбы с внутренними демонами. Руди же видел только одно: ей было больно. Не абстрактно, не художественно. По-настоящему.

Он не аплодировал. Он стоял, как вкопанный, чувствуя, как что-то тяжелое и холодное опускается у него в груди. Его аналитический ум наконец-то нашел точку опоры. Вся ее эксцентричность, весь этот художественный хаос, эти кости, эта сумка, набитая хламом – это не была просто игра. Это была система защиты. Это был крик о помощи, зашифрованный в эстетике разрушения.

Когда зрители начали расходиться, подходя к Альбине с поздравлениями, он остался в стороне. Он наблюдал, как она mechanically улыбалась, кивала, принимала комплименты. Она снова надела маску. Маску странной, неуязвимой художницы.

Наконец, зал опустел. Она осталась одна, собирая свои вещи. Она заметила его и медленно подошла.

– Ну что, профессор? – ее голос снова стал низким и насмешливым, но в нем слышалась усталость. – Каков вердикт науки? Бессмысленный набор нейронных спазмов или гениальное озарение?

Руди не ответил на шутку. Он смотрел на нее серьезно, почти строго.

– Вам больно, – сказал он просто. Не как вопрос, а как констатацию факта.

Маска на ее лице дрогнула. На мгновение в ее янтарных глазах мелькнуло что-то дикое, испуганное. Затем она снова улыбнулась, но на этот раз улыбка была кривой, вымученной.

– Всем больно, Руди. Это аксиома. Я просто решила сделать из своей боли публичное достояние. Получается?

– Вы спросили, есть ли у кого-нибудь карта, – продолжил он, не отводя взгляда. – Карты составляют на основе точных данных. Для этого нужно провести топографическую съемку. Вы не позволяете никому приблизиться, чтобы провести замеры.