Наследники Византии

скачать книгу бесплатно


И вот ватага маленьких славщиков собралась у пятницы[12 - Пятница – перекресток]; со звездою пошли по дворам. Больше дурачились, валили друг друга в скрипучий синий снег, бросали комья, рассыпавшиеся на крепком морозе. С отрочатами шла и маленькая сестренка Курицы – Гордея, курносая красивая девочка с татарскими припухшими глазами. Тихон не мог ни на миг оставить её в покое – старался побольнее ударить снежком, толкнуть, или намылить лицо.

Христос родился, славьте!

Хозяева выходили неохотно. Слушали детские нестройные голоса пахмуро, совали пироги в руки… И маленьким славщикам становилось от этого тоже неуютно и зябко, и в конце концов все как-то потихоньку разбрелись по домам.

Но Миша был счастлив. Во-первых, ему так редко удавалось вырваться из домашней узды, «поболтаться», а во-вторых он съел уже пять или восемь объемных пирогов, так что и живот теперь болел – но все равно было хорошо.

Тихон, вызвавшийся провести друга до дома, растерял теперь весь свой петушиный задор и плелся за Михаилом, как мочало на ниточке. Миша проехался на скользком месте, поддел сапогом ворох снежных брызг, обернулся к другу:

– У тебя пирог еще есть?

– Куда в тебя лезет? – Тиша достал из-за пазухи теплый сочень.

Мишуня вздохнул. Подумал, что до литургии, до церкви, есть ведь было нельзя. После всенощной все сядут за стол, будет двенадцать блюд по числу апостолов Христовых, первая звезда – тут и конец посту. Но звезды-то, вот они… Вздохнул и надкусил сочень.

– Был бы у меня белый – белый конь, – вдруг сказал Тихон, – и меч…

Мише захотелось посмеяться над купеческим сыном. Какой там меч! Тишка даже саблю толком в руках держать не мог, но зато знал все пошлины, что берут с купцов в Литве и в Ливонии, хорошо разбирался в ценности разных монет – и новгородских, и псковских, и московских. Самому Михаилу вообще редко когда приходилось держать в руках деньги, только самую мелочь, даваемую матушкой для раздачи нищим. А Тихон уже бывал с отцом и в Москве, и в Новгороде, и даже в Кафе!

– А мой отец с матерью не спит, – сказал Миша, слышанное от сенных девок – сплетниц. Это казалось ему важным, удивительным.

Тихон округлил глаза и шепнул:

– Почему?

– Поститься, – тоже шепотом отвечал Михаил, – отец Алексий говорит, что нельзя с женой спать, если будешь причащаться.

– Говорят, с женой хорошо спать, – подумав, прошептал Тишка.

Они стояли уже под воронцовским двором, у задней стены, у амбара, где легко было залезть по высокому частоколу на крышу, а оттуда в сад. Мороз пробирал нешуточно. По пустынной улице куда-то плелся ветер. Тишка вдруг бухнулся на колени в снег, глубокий, не истоптанный у забора, и, глядя на друга снизу вверх горячечными глазами, сказал:

– Клянись: быть мне в аду, стать татем, лишиться ушей, если проболтаюсь.

Миша повторил клятву:

– Ну, говори теперь…

– Никому не будешь сказывать?

– Никому – никому.

Тихон засопел.

– Ну, говори… – Мишка тряхнул друга, повалил в снег.

Потом оба, отряхиваясь и смеясь, полезли по заледенелому частоколу наверх, на крышу амбара и спрыгнули в сугроб под громовой лай дворового кобеля.

Здоровенный пес подбежал, обнюхал хозяйского сына, оскалился на Босого. Миша поволок Тишку через сад, на поварню и тут уже, втолкнув его в блаженное тепло избы, придавил к стене нешуточно, стал требовать:

– Скажи, я же поклялся.

В поварне никого не было. Горела лучина в светце над кадкой с водою.

– Я Гордею люблю, – вдруг выпалил Тихон.

Миша во все глаза глядел на любезного приятеля своего. Тихон вдруг открылся для него в каком-то новом таинственном и притягательном свете.

– Конище говорит, что все бабы – бляди, – сказал Миша.

Лицо Тихона, красное от мороза, прямо побуровело, стало червлено-коричневым. Архип Конище, воронцовский конюх, был важным человеком для отроков. Он говорил такие речи, за которые отец всыпал бы Михаилу сто розг.

Заслышав воркотню Анисьи и другой стряпухи, тащивших на поварню большой котел, отрочата выскочили во двор, стали вновь елозить друг дружку в снегу и рыготать невесть чему.

– Будешь к ней свататься? – спросил Мишка, как взрослый.

Тихон, тяжело дыша, опустил глаза:

– Думаешь, она меня полюбит? – сказал прерывающимся голосом.

Миша, «возмутившись духом», аж руки развел:

– Я ж тебя люблю!

Через задний двор быстро, как зайчик, бежала крестница Анны Микулишны Аннушка. Девочка, видно, ужасно трусила в темноте, стягивала на груди длинный платок, и когда барчук вдруг заорал: «Анька!», чуть не умерла со страху.

– Что? Слепая? – снова крикнул Миша, – иди сюда говорю…

Аннушка нерешительно сделала несколько шагов и поклонилась барчуку.

Миша торжествующе поглядел на друга и приказал маленькой приживалке:

– А теперь целуй меня.

Тихон с ужасом и любопытством следил за другом. Аннушка вздрогнула, крепче сжала платок на груди. Мороз костенил её.

– Не… нельзя этаго, – сказала тихо.

– Я тебе приказываю.

Аннушка снова вздрогнула, посмотрела из-под ресниц на Тихона:

– Люди тут… Памилуйте, господине Михаил Семенавич.

– Целуй.

Девочка крепко-крепко зажмурилась и, вся сжавшись, уткнулась отроку в щеку скорее носом, чем губами, и тут же стремглав бросилась наутек.

– Видал? – нахально произнес барчук, глядя с ухмылкой на Тихона, – никуда твоя Гордея не денется.

Глава 9 Весна 1490 года от Рождества Христова

«Конец седьмая тысящи доселе уставиша

святые отцы наши держати пасхалию до

лета седьмотысящного. Нецыи же

глаголять: «тогда же будет Второе

Пришествие Господне». Глаголет же

святой евангелист Марко: « О дни том и

часе никто же невесть, ни ангелы небес-

ные, ни Сын, но токмо Отец, Отец

един».

Окончание Пасхалии на 7000 год

Уже не по раз перечитывал боярин Воронцов рукопись, переданную ему отцом Алексием; говорил о том и с самим иноком. Рукопись содержала в себе размышления, как бы проповедь знаменитого игумена Свято-Успенского монастыря, что под Волоколамском – Иосифа. Имя игумена Иосифа уже много лет гремело на Руси. О нем говорили, что он «в добродетелях муж чуден, и в Божественном Писании зело разумен». Иосиф Волоцкий был прекрасным полемистом и сочинителем. В своих рассуждениях он писал, что пророчества Конца Света были связаны с концом Византии. И Византия действительно пала под ударами турок, но пала именно потому, что предала православную веру. Однако Православие живо! Сохранено и возвышенно в Московском государстве, на Святой Руси, которая не только ныне освободилась от ига нечестивых агарян, но по Божьей воле окрепла, сплотилась и все расширяет и расширяет свои пределы.

Но от мира никуда не скроешься. Окрест словно стены сужались. По улицам кричали о покаянии юродивые, все договора заключались только до семитысячного года. Нынче весь Переяславль передавал из уст в уста, что де гости торговые повернулись из Ростова и рассказывали, как тамошнее озеро покрылось кровавой пеной и выло целые две недели.

Перед самым Рождеством постригся в монахи князь Борис Измайлов с четырьмя сыновьями, с женой и двумя невестками. Он отпустил на волю всех холопов, наделив их имуществом и деньгами, продал дом и раздал все, что выручил, нищим на епископском дворе. Вотчины же свои отдавал монастырям – Иоанно-Богословскому, куда постригался сам с сыновьями, и Суздальской Покровской женской обители, куда уезжала жена с невестками. Анна Микулишна возвратилась от великой княгини и рассказывала, как Мария Измайлова, давняя подруга её, приезжала прощаться к государыне.

– Встала перед нами на колени посеред палаты и лбом в пол тычется, а вся уже в черном, как монашка суща… Прощения просит…

Боярыня Воронцова была опять на сносях, грузная и отдышливая. Говорила – в глазах слезы. Шелковым платочком утирала пот с покрытого прыщами лба.

– Дочку, Дуню, родне оставляют…

Анна припала вдруг к плечу мужа и зарыдала. Семен Иванович укрыл жену своей властной рукой.

– Вот и наше народится… безгрешным помрет… – сказала Анна сквозь слезы.

* * *

«… знаешь заповеди: не прелюбодействуй, не убивай, не кради, не лжесвидетельствуй, почитай отца твоего и матерь твою…

Он же сказал: все это сохранил я от юности моей. Услышав это, Иисус сказал ему: еще одного не недостает тебе: все, что имеешь, продай и раздай нищим, и будешь иметь сокровище на небесах, и приходи, следуй за Мною. Он же, услышав сие, опечалился, потому, что был очень богат».

Семен Иванович часто перечитывал теперь это место в Евангелии. Тяжелые думы наводило оно…

– Многомилостиве Господи! Неужто душа моя так умерщвлена, что и в последний год перед лицом Страшного Твоего Суда держусь за то, что рассыплется прахом! Я ищу себе оправдания… Ищу оправдания своей привязанности к земному – к жене, к детям моим, к делам княжества, к устроению земли… А в заповеди ведь сказано: «Возлюби Бога Твоего, паче живота, паче всего на свете…».

Так молился Великий рязанский боярин Семен Иванович Воронцов.

– Творче мой! Бог мой от чрева матери моей! Сподоби мя Тебя единого любить всем сердцем, всею душою и мыслию и всею крепостию…

* * *

Нежная дружба Иоанна Третьего с крымским ханом Менгли-Гиреем удивляла и ужасала современников. Несомненно, это был союз двух хищников, выгодный обоим; но когда по наущению Иоанна, Менгли-Гирей разорил и выжег дотла литовский город Киев, Русь содрогнулась. Литовский город… отчизна и слава наша… зыбка православия… Татары разграбили и предали огню монастырь Печерский, а хан Менгли-Гирей прислал из добычи золотые дискос и потир Софийского храма своему другу в дар.

Крымцы выступили ныне на Литву с большой силой, со многими князьями и мурзами ногайскими и поэтому рязанское войско простояло на границах княжества от Крещения до самой середины Великого Поста, до распутицы, пока разлившиеся реки, половодье, надежнее всяких ратей не перекрыло въезды в рязанскую землю. Береглись татар, разлакомившихся литовской добычей, пленными христианскими душами, а пуще безумных ногаев, которые часто не слушали и самих ханов, не ведали ничего ни о договорах, ни о «друзьях» и «врагах», а видели перед собой только добычу.