скачать книгу бесплатно
– Более я не позволю ему столько есть! Уж и вправду, до такого стыда… у людей… Стыд!
В глазах Анны Микулишны засеребрились слезы. Чувствуя остуду мужа и свою вину, она комкала в руках шелковый платочек, покусывала розовые губы:
– Но ведь он же дитя еще… Ведь растет…
– Анна! Это укор нам перед людьми и гнев от Господа! Отрочатин грех вменяется родителям… Великий грех чревоугодия…
Сказано – сделано. Как ни дивно, Мишутка принял свою половинную долю каши и снеток без сетований, и голодным – уж как Анна Микулишна о том скорбела! – ни казался. Не знала ведь боярыня, что и утром, и по – обеди, а вечером непременно, – Миша бегал на поварню, где теперь хозяйничала хромая девка Анисья.
Добросердечная вековуха, по вине того же барчука уже два года как кульгавившая на левую ногу, Анисья любила Мишеньку самозабвенно. Подержать его на коленках, поцеловать в мягонькие пухлые щечки, взять за розовую ручку в перевязочках – одно Господне утешение. Стоило только барчуку заглянуть в отверстые двери поварни, как Анисья постилала чистый убрусец на стол и прибаюкивая что-то вроде: «вырастешь бальшим, Михайла Семеныч, станешь баярином, и за столом княжеским вспамянешь маи пироги», потчевала барчука до отвала.
Анисья исправно кормила дитятко оттай от родителей, а боярин Семен Иванович все дивился – уж так мало Мише дают, так мало, а он хоть бы чуточку похудел. Колдовство!
Анна Микулишна тоже стала тревожиться. Как-то у вдовой Великой княгини Анны Васильевны собрались рязанские боярыни за шитьём, пристойным рукоделием. Жена молодого князя Измайлова, приятельница Воронцовой еще с девических лет, ненароком и сказала:
– То, что Миша твой здоровеньким растет – это на добро! Милосердием Царицы Небесной… Только полненький уж сильно, ох полненький…
И, забыв иглу с розовой жемчужиной в длинных изрончивых пальцах, ласково поглядела на подругу.
Сказать более, Измайловой было в сором, да Коробьиха, жена боярина Павла Андреича, стыдиться не стала:
– Мужской силы у него не будет, вот что! – толкнула ногой девку, собиравшую клочки ниток на полу и добавила громко и ясно, – Писюрка мала останется, вся сила в брюхо уйдет!
Боярыни прилепо потупились, кто, скрывая усмешку, кто засоромившись.
Анна Микулишна растеряно обвела взглядом светлицу, рука совершила крестное знамение:
– Бог с тобою… Кто это такое удумал…
В княжеской светлице, на киоте, стояло множество икон Богоматери, все в серебряной куте. На маленьком поставце курилась серебряная же ладаница с шаром и крестом наверху, испещренная затейливой насечкой.
– Да всем известно, – опять громко сказала Коробьиха.
– Правда, истинная правда, милостивица Анна Микулишна, – вступила в говор старая боярыня Кобякова, добрая жёнка, жалостливая, – ты вон… на Марфу Никифорову погляди – сколько лет с мужем живут, а деток-то нет. Так она девкою под венцом и живет. Он-то каков боров.
И еще порассказывали словоохотливые боярыни такого…
С омраченным сердцем возвращалась молодая боярыня домой. И посоветоваться ведь не с кем! Духовнику такое не скажешь, да и мужу – упаси Боже! От одной этой мысли краска залила лицо.
Дворский Илларион встречал сани госпожи. Дождался, пока выскочат на снежок две холопки, помогут выйти боярыне.
– Где Миша? – рассеяно спросила Анна Микулишна.
– Да где ж… на заднем дворе с дворчатами[6 - Дворчата – дети холопов, живущие на боярском дворе] бегушком.
Боярыня, подхватив полы легкой шубы, пошла мимо крыльца и подклетей к церкви.
Уж скоро и Воскресение Христово! Снег и в уденье не замерзает, крошится, тает под сафьяновым сапожком. И воробьи – вертлявцы раскричались, расхрабрились на притине Божьего храма. Из поварни до Анны Микулишны донеслись громкие возгласы и прибаутки:
– Ества сладенька, да ложка маленька!
– Сейчас я тебе еще, милёнак, пиражков с гарошком дам. Али с маком?
– Давай, кумушка, щец, да и хлебец твой, – отзывался задорно Мишин голосок.
– Ну и Мишка, славнай парнишка, – балагурила Анисья, – кушай варено, слушай гаворено, я вот тебе сказочку расскажу. Был человек Яшка, на нем серая сермяжка…
– На затылке пряжка?
– Ах, ты мой голубь яснай…
– Анисья, дай я тебя поцелую, – Мишутка ухватил стряпуху за уши и расцеловал в обе щеки.
На пороге стояла мать.
– Анисья, – с ужасом проговорила Анна Микулишна, испуганно обводя взглядом заваленный яствами стол, – мы же с Семеном Ивановичем… А ты…
– Гаспажа – матушка, не пагуби! – стряпуха повалилась боярыне в ноги, – жалко ведь ребятеночка, голоден он!
– Миша, а ты как мог…
Вечер этот закончился благочестиво. Вся семья после вечерней молитвы собралась в гридне, и Федя читал поучения отцов церкви и «мыслителей любомудрых» о посте и воздержании:
– «Гераклит рече же: «небрещи отнюдь тело свое подобает. Питати же худейшими брашнами». И святой Иоанн Златоуст же: «Кто постится истинно и нелицемерно, тот подражает Христу, в юдоли сей грешной уподобляется ангелам».
Федя басил нараспев, как учили в школе. А Мишенька, для исправления нравов которого было предпринято это чтиво, уже кунял.
– «Аще во Святом Писании сказано: „Претерпевший же до конца спасется“ Аще кто объядохся или опихся…»
– Михаил! – Семен Иванович тронул за плечо засыпающего мальчика, – ты слышишь, что чтет брат?
Отрок встрепенулся и согласно кивнул отцу.
– То что? – повернулся боярин к старшему сыну.
– «Зло себе сотвориши…», – затянул опять Федор, – « муку вечную за то прияши…»
Миша закрыл глаза, что бы представить себе все муки ада, которые будут ему за обжорство, и они представились ему в виде пустых тарелей на длинном столе.
– «Аще постом себя изнурих, то жизнь вечную наследят в Царствии Небесном», – громко закончил Федор.
БРЫК! И Мишка, заснув, свалился на колени к матери.
– Он все понял! – вздохнул Семен Иванович.
Муки ада недаром снились ребенку в эту ночь. Утром, после общей молитвы, Мишенька тут же улизнул из дома – и прямиком на поварню. Вот она – вожделенная обитель. Среди закопченных котлов, жарко горящих печей, жбанов, кадей, коробов с мукою, кувшинов с маслом суетились холопки. И хотя шел Великий Пост, но и каши, упаренные в печи, и хлеба ржаные с изюмом, и пряные травники – всё дурманило вкусным запахом. Барчук по-хозяйски прошелся по поварне, осмотрел наготовленное, и сказал:
– Опята? – пухлая ручка подвинула поближе тарель с грибками, – и травник с опятами? Опритчились вы? Кто ж это есть станет – одно и то же на столе?
Девки признали свою оплошность:
– Господи! Как бы от гаспожи нам не перепала!
– Я вас не выдам, – заверил Мишутка.
– Лапушка ты наш, саколик, – щебетали стряпухи, – отведай, чего табе?
– Ну, пожалуй, – Миша со знанием дела стал разглядывать еству, – вот…
– Вы что это удумали?! – Анисья коршуном залетела на поварню, – не трож, бариченочек мой хорошенький, не надо!
Анисья перехватила руку мальчика, потянувшуюся к пирогу.
– Хромоножка! Уродина! – тут же заорал боярчонок, со злостью вырывая руку.
Анисья заплакала.
– Милёнак ты мой… Да разве же мне жалко… А наказание гаспадина?!
Страх перед боярином незримо повис на поварне, будто что-то ощутимое, живое, заставил быстрее двигаться холопок. Анисья все плакала.
* * *
Четыре дня претерпения Миша вынес как добродетельный постник и послушный сын, но на пятый…
По Переяславлю лился чудный Благовещенский перезвон. Звонили во всех церквах, даже у малой дворовой церквушки Воронцовых Архип Конище колотил в било.
Благовещенье. Была большая и торжественная служба в соборном храме. Потом, как и иные сановитые люди, боярин Воронцов с семейством раздавал милостыню. Миша вынимал из корзины, которую тащил позади него холоп, ломти хлеба, моченые яблоки, твердые постные пироги и совал в заскорузлые руки с желтыми грязными ногтями. Нищих на праздник в стольный город собралось видимо – невидимо. От этих людей шел тяжелый запах беды… голода…
* * *
Дома, после малого обеда, велено было идти почивать. Миша и лёг в постелю, закрыл глаза, дождался пока дядька Приселок уйдет, и тишком побежал на поварню. Так и есть. Здесь царила мертвая тишина. Сегодня к празднику отец сожидал в гости Великого князя Ивана с юной супругой[7 - Год назад Иван Рязанский женился на княжне Друцкой Агриппине]. Еще до зари стряпухи пекли, варили, жарили, исхитряясь из великопостных яств устроить лобный обед. И вечером, и во всю ночь, будет у них работы невпроворот, от того Анна Микулишна позволила стряпухам отдохнуть в людской час – другой.
Все это Миша усек про себя, но… на дверь поварни повесили замок! Мальчик недоверчиво приподнял в мясистой ладошке старую дужку, подергал со всей мочи. И скобы, и замок держались крепко. Тогда Миша подкатил к волоковому окошечку пустую кадь, разодрал бычий пузырь, которым окно было затянуто. Он почти ничего не видел в полутьме, но чуял носом… Окошечко было такое маленькое! И так, и так крутился боярчонок… Неприступная крепость!
Немного поразмыслив, маленький стратилат побежал к избе, где жил отцов дьяк – Прохор Намин. Из всех дворовых мальчишек его сын Андрюша был самый узенький, худой. Андрюша и попался барчуку на дороге – тащил в избу ведро с водой. Бедному мальчонке даже в голову не пришло ослушаться господского сына. Андрюша без труда влез в окошечко и подал барчуку все, что тот велел.
– На, – Миша великодушно протянул Андрюше морковник из кучи пирогов и кусков жаренной рыбы, завернутых в убрусец и приятно тяжеливших руки.
– Нет…, – дьяченок отмахнул головой, – отец меня выпорет за воровство…
– Ну выпорет, так и что?! – Миша хмыкнул, поплотнее прижал к себе сверток.
Нужно было еще успеть съесть все это и лечь в постель, пока не вернулся Приселок.
* * *
Внизу гудит пир. Сыновья боярина Воронцова Федя и Миша давно отправлены в изложницу, давно прочитана вечерняя молитва, давно потушены все свечи. Барчуки лежат под теплыми собольими одеялами, оба глядят на образ тихой Богородицы, что держит в руках своего маленького – маленького сына Спасителя Иисуса Христа. Федя старается твердить про себя молитву, сбивается, не хочет слушать и все равно слушает рассказ Приселка.
Уже несколько лет сыновей боярина доглядает дядька Приселок. Он учит боярчат драться деревянными мечами, натягивать лук, пускать стрелы, ездить верхом. Приселок был ратником. Ходил и на татар, и на литовцев, на самой Угре стоял! В один из малых ордынских набегов, на границе потерял правую руку до локтя. Теперь обрубок руки болтался у Приселка в рукаве. Приселку едва ли было лет тридцать, но боярчатам он казался уже старым, потому что был хлопотлив и ворчлив как девка – перестарок, хмельного в рот не брал, семьи не имел, и вообще целыми днями неустанно нянчился с сыновьями боярина. С утра Приселок всегда отвозил Федора в школу на епископское подворье, а потом целый день тщился уследить за младшим проказливым барчуком.
Приселок всегда был занят каким-нибудь делом: что-то чинил, резал из дерева. Даже сейчас, укладывая боярчат спать и рассказывая им о тоненьких лямболях, Приселок строгал конька, почти на ощупь, при свете лампадки.
– Та…, – говорил он, – а с ними видаются клахтуны, ерестуны, та детки, кого прокляли отец с матерью.
Федя ужас как боится этих Приселковых рассказов. То начнет дядька про овинника сказывать, что мохнатой рукой возьмет и схватит ездока в конюшне за колено: и Федя долго потом боялся подходить к коню. То вот как теперь – так ясно и видится Феде лёгонькие, как былиночки, шатающиеся от домашних сквозняков детки – лямболи. За что прокляли их родители? За грех непослушания. Федя натягивает на лицо одеяло, глядит на Благую Заступницу. Иной раз отец так гневает, кричит. Ругает он всегда больше братца Мишу за его вечные бедокурства. А что, если как-то станет сечь Мишку розгами, а после и скажет: «Проклинаю тебя!». И истает толстый Мишка, на глазах истлеет. И будет после бродить по дому невидимый, пугать людей и пищать тоненьким голоском: «Ма-а-а-а-ма, ма-а-а-а-ма».
– Мама! – Федя и сам не понял, он ли это закричал от страха. Анна Микулишна и вправду вошла в изложницу со свечою в руках.
– Мама! – Миша вскочил с постели и с веселым воплем обхватил шею матери.
О разорении на поварне дворский Илларион узнал, когда уже на широкий боярский двор съезжались именитые гости. Не посмев досаждать господину, Илларион рассказал о случившемся боярыне. Все сердце сомлело у бедной матери. И еле дождавшись возможности отлучиться с пира, Анна Микулишна спешно поднялась в терем.
Из неприкрытой двери в отдалении слышались громкие голоса, пение гуслей. Миша тут же любопытно высунул голову из-за материнского плеча. Анна Микулишна усадила ребенка на ложе и с трепетом, присев подле, стремясь поймать взгляд сына, спросила:
– Миша, это ты содеял?
– Мама! Ты как имписа…
Боярыня в праздничной, расшитой серебром и лалами кике, от которой до самых плеч спускались аметистовые подвески, в золотном платье с жемчужным огорлием, походила на византийскую императрицу из книги Льва Диакона с картинками. Анна Микулишна взяла прохладными ладошками личико сына и обернула его к себе:
– Скажи мне, ты лазал на поварню? В окно?
Прошала и услышать боялась. Что же? Все благочестивые наставления, молитвы, отцова гроза, наконец? Неужто, все смог попрать, надругаться?!
– Я в окно не лазил, – сказал Мишуля, светлыми ясными глазами глядя на матушку.
– Господом нашим молю тебя, Мишенька, ты не лжешь ли мне?
– Я в окно на поварню не лазил.
– Та как бы он туда залез, – Приселок в это время собрал все стружки до единой около порога, где сидел, – гаспажа баярыня? Мне та Илларион та баял… как бы залез, говорю? Окно-то махонько.
Анна Микулишна растерянно и с надеждой взглянула на дядьку, потом на младшенького своего. Уже в дверях дожидалась её сенная девка – Семен Иванович искал жену. Боярыня лёгкой рукой наспех перекрестила сына. Ушла.
В тот же вечер пьяный дьяк Прохор Намин высек сына: вся ветхая рубашонка мальчика пропахла жаренной рыбой, дорогими мускатом и имбирем.
Глава 4 Конец Света
«… где убо суть времен обношение? Кто убо
вспомянул есть, когда явися Христос другий?»
Иоанн Златоуст
Надо сказать вам, читатели, что это время – последняя четверть ХV века – было временем особенным еще и потому, что по древним пророчествам к исходу седьмой тысячи лет от Сотворения Мира[8 - Русь, как и Византия, жила по календарю от Сотворения Мира, в то время как католические страны приняли календарь от Рождества Христова. Но и в Западной Европе в это время тоже очень сильны эсхатологические настроения] на землю должен был прийти Антихрист и воцариться! И тогда грядет Второе Пришествие Христа, Конец Света и Страшный Суд.
Седьмая тысяча лет неумолимо шла к исходу «… и зде страх, и зде беда великая и зде скорбь немалая» – писали в эти годы летописцы.
