Монах Ордена феникса

– Ах ты ж рожа ненасытная, – начал было вельможа, даже рукой замахнулся, но Альфонсо его остановил:

– А ну ка, стоять!

Он моментально все понял. Все повторялось как и в столице: нищий, голодный народ, заворовавшиеся, жадные чиновники, бедность, злость на власть и отчаяние. Может, плевать на всех этих людей, на их беды, на их голод, но проблема была в том, что во время следующей войны, эти люди просто перейдут на сторону врага, надеясь на лучшую жизнь, а то и прикончат угнетателей сами.

– Отпустите.

– Что, Ваше сиятельство? – обомлел вельможа. Он уже нутром почуял что-то неладное в новом герцоге, но до какой степени он странный, тогда даже еще и не предполагал. Да если бы из под земли демон вылез, вельможа меньше бы удивился. Впрочем, как и заволновался.

– Отпустите, я сказал. (Ой, как же все таки приятно, когда можно вот так рыкнуть и тебе сразу подчиняются.).

– Ты, – ткнул Альфонсо пальцем в крестьянина, который тоже почувствовал что-то странное. В своих мыслях крестьянин уже привыкал к веревке на шее, а теперь ему казалось, что простой петлей не отделаешься. По закону герцог не имел права пытать холопов-это можно было делать только королевской власти, но законы соблюдают только те, у кого не хватает денег их не соблюдать, – много наохотился?

– Две перепелки и куропатку…

– Много ли у меня в лесу дичи?

–Пропадает живность помаленьку… – неопределенно буркнул крестьянин.

– Не в том Лесу вы охотитесь потому что, – подумал Альфонсо, но вслух этого, конечно, не сказал. Он позвал крестьянина:

– Идем за мной, в карету. Есть что под зад подстелить, больно ты грязный?… Да, и дичь ему верните.

Было жарко, хотелось пить, и это было достаточно веской причиной отхлебнуть из бутылки вина, разбавленного водой. Крестьянину, которого, кстати, звали Зеленая отрыжка, Альфонсо вина не предложил, потому что посмотрел на его грязные губы и побрезговал, а еще потому что комфорт и удобства-для богатых. Он, в принципе, уже пожалел, что потащил Отрыжку с собой в карету – хватило бы ему и телеги: от крестьянина дурно пахло… крестьянином, и тяжко было смотреть, как задняя часть его грязных, драных штанов, не скрывающая волосатых ног в некоторых местах, соприкасается с красным бархатом обивки сидений чудесной королевской кареты, пусть даже через мешковину, постеленную под низ.

Отрыжка тоже чувствовал себя не ахти как комфортно, это видно было по его скукоженной, деревянной манере сидеть, стараясь соприкасаться с поверхностями кареты как можно меньше; да он с большим удовольствием устроился бы лучше на полу, а с еще большим – шел бы пешком. Подальше отсюда.

Альфонсо намеревался поспрашивать Отрыжку, как живется его простому люду один на один, без вмешательства вельможной особы, которая, кстати, оказалась губернатором столичного города Пертки, и звали особу граф Муслим ит Акайо. То, что вместо себя, герцог посадил в свою карету какого то холопа, поразило Муслима и обидело до всей глубины его организма, даже скрип колес его кареты, которая тряслась позади, казалось, был обидчивым. Альфонсо не задумывался о том, что кого то обидел, по той простой причине, что этого не знал, следовательно, и последствий обиды просчитать не мог. Хотя даже если бы и додумался подумать о результатах своих действий, это был бы недолгий процесс-после Черных птиц, отсидки в темнице и тамплей, Альфонсо уже ничего не боялся.

Отрыжка делился информацией неохотно: он до сих пор не понимал, что происходит и был готов ко всему плохому; лишь когда лишившийся терпения Альфонсо (а это произошло спустя три вопроса), погрозил ему хорошей поркой, диалог сдвинулся с мертвой точки и Отрыжка, обронив знаковую фразу «эх, все равно отчего помирать, от палок или от голода» начал рассказывать, постепенно распаляясь все больше. Вскоре дальше уже можно было и не слушать: про чудовищные поборы чиновников, непомерные налоги и голод красноречиво говорили мелькающие за окнами кареты убогие, покосившиеся хибары, грозившие умереть от старости в любой момент времени, просто устав оставаться целыми. Деревня Ровная, как она называлась, была кривой, как сабля, потому что, как и все деревни, плотно прижималась к реке, и поражала своей пустотой: ну ладно, все люди в поле (кроме Отрыжки, который пошел охотиться, обезумев от голода и отчаяния), но животина? Ни курочки не пронеслось по безбрежной грязи единственной деревенской дороги, ни одной утки, не говоря уже о веселом крякании утиной семьи, ни вездесущих коз, ни лошадей ни коров, ни одного цыпленка не превратили в фарш колеса кареты… Только тишина и огромные лужи.

Зайти в дом к семье Отрыжки Альфонсо смог через силу – изба грозилась его убить своими гнилыми стенами, дранка крыши показывала синее небо, стропилы трещали от боли и старости. Жена Отрыжки, увидев графа, попыталась встать с печи, но покрытые язвами ноги ее не послушались и держать ее отказались, отчего она и упала обратно.

– Чего избу не починишь? – спросил Альфонсо Отрыжку, внутренне содрогаясь от ужаса и злости: если все его владения в таком состоянии, а, судя по этой деревне, так оно и есть, то о войне не может быть и речи – эти люди сами с удовольствием всадят нож ему в спину. По крайней мере, на их месте Альфонсо бы так и сделал.

Отрыжка промолчал

– Ясно… – коротко бросил Альфонсо потупившемуся Муслиму, который тоже долго собирался с духом, но все же залез в избу.

– Год был не урожайный. Ваше сиятельство, – проговорил он быстро, – война… Одни бабы остались в деревнях…

– Собирайся, – сказал он Отрыжке, – едем ко мне в замок.

– Жену грузите в телегу, – приказал он стражникам, – ей лекарь нужен.

Стражники удивились, по крайней мере, мелькнули удивленные рожи, но только на миг – королевская стража привыкла ко всему, кроме рассуждения над приказами.

– А дети? – обреченно спросил Отрыжка?

Дети вылезли из –за печки – две девочки и мальчик, лет пяти, где прятались, подобно брошенным котятам: грязные, тощие, до каждой косточки, напуганные непонятными событиями, происходящими вокруг и с минимумом одежды на детских тельцах.

– Твою мать! – выругался Альфонсо, – вы как собираетесь зимовать?

Отрыжка пожал плечами: видимо, он сам не раз задавался этим вопросом, каждый раз, стабильно, не находя на него ответа.

Не говоря ни слова, Альфонсо вышел из избы, злобно аккуратно, чтобы не сломать, прикрыв покосившуюся дверь, заглянул еще в несколько изб: ситуация Отрыжки была типовой, где то лучше, где то хуже, но в целом, приди сюда степейцы, воевать было бы не с кем.

Хорошее настроение моментально улетучилось, а плохое прилетело и плотно угнездилось в голове. Громада замка, выросшая посреди поля, показалась настолько вычурной, до неприличия богатой и не скромной, по сравнению с теми убогими наборами дров, в которых жили люди, что Альфонсо, невольно, стало стыдно, хотя стыд был самым редким из его чувств. Выйдя из кареты, он посмотрел на остальных: ни Муслиму, ни Отрыжке, никому другому, видимо, ни казалось странным, что один человек получает больше, чем несколько сотен вместе взятых, видимо, все привыкли, что богатые должны быть богатыми.

Залы замка были роскошны: полы были отделаны красным деревом, на постаментах стояли золотые статуэтки, серебряные кубки, украшенные драгоценностями, на стенах, в некоторых местах задрапированных коврами и красным бархатом, висели огромные картины прежних владельцев замка, с одной пустой рамой в конце, приготовленной, видимо, для портрета нового владельца. Альфонсо просто посерел от такой разницы в условиях проживания между ним и всеми остальными, Иссилаида просто взвизгнула от восторга, Муслим не отреагировал – он здесь был частенько и ко всему привык, замечая только про себя, что большую часть богатств прежний владелец вывез с собой. Отрыжка остолбенел и долго боялся идти по дорогущему полу, глядя на свои грязные, босые ноги, и к столу его пришлось гнать чуть ли не пинками. Он начинал подумывать, что новый герцог просто издевается над ним и его семьей, и это убеждение окрепло, когда принесли обед: блюда появлялись нескончаемой вереницей, одно за другим, закрывали собой длиннющий стол, слуги, когда наконец закончили все это тащить, остались стоять позади, наверное, облизываясь – Альфонсо этого не видел. Впрочем, некоторые блюда слуги незаметно попробовали, наверное, по дороге, по крайней мере Альфонсо был в этом уверен- он бы точно попробовал бы.

– Да отстань, я не безрукий, – выругался Альфонсо на служку, который прицелился было налить ему вина, – сам напрудоню… налью себе.

Обед проходил в угрюмом молчании. Отрыжка, едва сев на дорогущий, обитый парчой стул, не смотря на голод, прикасаться к еде боялся, даже дети его, сверкая голодными глазами, сидели неподвижно и дрожали. Альфонсо мог бы приказать, но он придумал идею получше: повернулся к слугам, сказал «садитесь тоже обедать» и, посмотрев на реакцию, рявкнул « быстро жрать сели, уроды!» и пошло полегче, когда грязный, ободранный Отрыжка оказался не один из низших людей за столом в роскошном замке.

А вот прибывший в замок лекарь Бультекс Альфонсо понравился: приехав, он вообще не удивился статусу той, кого должен лечить, по крайней мере, эмоций он не проявил; пациент для него был пациентом, грязным он был, или нет не важно, важно было вступить в схватку со смертью, выдернуть человека из лап костлявой, оставить ее с голодной рожей скулить от досады – вот гордость и честь лекаря, и этим подходом он Альфонсо очень сильно напомнил Лилию.

– Истощение, крайней степени, – важно изрек он то, что и так все знали, осмотрев отрыжкину жену – немного хлеба с водой, потом через пару дней, начните добавлять мясо, только понемногу, чуть –чуть молока и вина. Овощей тоже не забудьте. О, а детишек нужно срочно брить наголо и в баню, вши с них так и сыплются…

Альфонсо спал сразу с двумя любимыми вещами – шелковой простыней и Иссилаидой. Нет, не так. Альфонсо спал сразу с двумя любимыми… Двумя любвями… В общем, он проснулся на шелковой простыне, в обнимку с Иссилаидой. которая вчера на ночь не хотела появляться в постели своего господина, но ее особо никто ни о чем и не спрашивал, пока по коридорам замка тащили за волосы в спальню. Альфонсо вообще не интересовался мнением Иссилаиды и ее желаниями; поначалу это было страшно мучительно, он уже почти бежал целовать ей ноги, просить прощения, жить ради нее, дарить подарки, обдирать ради нее людей, которых уже дальше обдирать нельзя. Но потом Альфонсо начал замечать в себе странность: все больше к страданиям за любимой примешивалась толика удовольствия от своей силы и власти над ней, еще страннее было то, что Иссилаиде, похоже, нравилось такое обращение: такой нежной и кроткой Альфонсо ее не видел никогда. Страсть в нем к ней просто разрывала ему вены, он заламывал ей руки, тащил к себе, не обращая внимания на ее стоны и крики. А утром, лежа на кровати, несколько минут перед тем, как одеться и окунуться в герцогскую суету, был предельно счастлив.

Сегодня страсть воспылала в нем уже с утра – Иссилаида раскинулась соблазнительными складками, груди вывалились на одеяло – никакая сорочка не могла их удержать в себе, и Альфонсо уже собрался ее будить, но тут запел свою песню мочевой пузырь.

– Вот же ж поганый орган, – разозлился Альфонсо, а потом, пока шел босыми ногами по каменным плитам в соседнее помещение, где стоял стул с дыркой и горшок под ним, захотел пить, чертыхнулся, поплелся обратно. Он шел в кухню; конечно, можно было бы разбудить дворецкого, поварих, конюха, или еще кого из сорока слуг во дворце, но Альфонсо этого не сделал: привыкший сам о себе заботиться, он ощущал себя беспомощным, когда кто- то делал за него вещи, которые он мог сделать сам. Например, он мог и сам добраться до кухни и налить вина себе из кувшина, без приторной лести и лицемерного пожелания доброго утра от придворных. Хлебая дорогое вино из кружки, Альфонсо услышал шум у ворот замка, посмотрел в окошко. Где то у поварих был сыр, только не найти его… Ага, стража пинками выпроваживает старика, который о чем то их просит. Даже умоляет. Интересно.

Не особо, конечно, интересно- рядовая ситуация, но Альфонсо, зачем то, высунулся в окно наполовину, крикнул страже:

– Ей, вы там, что там происходит?

– Простите за беспокойство, Ваша светлость, – стражники поклонились, – этот дерзкий старик пытался пробраться в замок и обратиться к Вам со своими презренными просьбами.

– Пустите, – крикнул Альфонсо. Он посмотрел на солнце, потом на нагретый им подоконник, оставивший на руках красные следы кирпичной пыли, потом на тощего, изможденного старика, которые еле-еле поднялся на ноги, и добавил:

– Дайте старику попить, что ли. Покушать там…

Он вернулся в опочивальню – так по новомодному называли спальню – не гоже являться подданным в ночной сорочке, крикнул проснувшейся Иссилаиде «лежи и никуда не уходи», натянул свое герцогское одеяние, вышел во двор. Старик удивленно что-то жевал, запивая это водой; увидев его светлость, торопливо засунул пищу себе в рот, пал ниц, аппетитно чавкая, промычал:

– Пусть множатся дни Ваши, Ваша светлость и здрав буде ныне и в будущем во веки веков…

– Чего хотел дед? – нетерпеливо перебил его Альфонсо. Сам он тоже захотел есть, а потом еще вспомнил, что по нужде так и не сходил и эти чувства омрачили чело его светлости.

– О милости прошу, Ваша светлость, – и старик, вдруг, ни с того, ни с сего, зарыдал, утирая рукавом рубахи старческие сопли- последнюю корову нашу за долги забирают – нет больше сил платить налоги, нищета сковала…

Дальше шли рыдания, даже отдаленно не напоминающие известные Альфонсо слова.

– Кормилица наша, внучки, мои, с голоду помрут, ежели корову заберут…

– Да оставь ты себе свою корову, – нетерпеливо бросил Альфонсо, – почему приперся спозаранку, что, попозже не мог прийти?

– Третий день тут живу, Ваша светлость, милости жду, когда карета ваша появится, дабы кинуться под колеса ей, авось, смилуется ваша светлость…

А потом, из дальнейшего разговора выяснилось, что стража наотрез отказывается пускать просителей к Альфонсо, чтобы не беспокоить вельможного холопскими проблемами. Альфонсо почернел- настроение его испортилось, солнце из согревающего друга превратилось в жгучую поганую блямбу. Опять двадцать пять, все повторяется сначала.

– А чего ко мне пришел, у нас вроде в чиновниках недостатка нет?

– Пинками гонют, Ваша светлость, сколь старосты ходили, все ответ один – копьем по рылу и гнать до самой речки.

– Ладно, дед, прощу тебе долги, только звать то тебя как? И где обитаешь?

– Благодарности моей нет конца, Ваша светлость, – поклонился старик, впрочем, не особо обрадовавшись –явно в слова герцога не поверил, – а сами мы из села Кривное, звать меня Сын Потаскухи.

– Иди…э-э-э- Сын. Подожди, что значит мы?

– Я не один здесь, Ваша светлость.

И тут оказалось, что просителей пруд пруди. Оборванные и жалкие, твердили все практически об одном: о непомерных налогах, о голоде, гнилых избах…

– Ладно, кривые (Альфонсо хотел сказать Кривные, но поперхнулся, и сказал, как сказал), – указом освобожу вас от налогов и долги прощу. А потом назначу просильный день, и все являйтесь в этот день после полудня. Все, свободны…

– И я свободен, – подумал Альфонсо. Но обернувшись, понял: никто ему не верил, все просители уходили жалкие, согбенные страшной ношей, которую им подарила та страшная и жестокая ведьма, которая нещадно издевается над людьми, но за которую все все равно так судорожно цепляются – жизнь.

Альфонсо разбудил всех, кого мог; сразу прошел в свои покои, приказал, чтобы обед принесли туда и через два часа, после усердного царапания гусиным пером берестяной дощечки писарем, родился новый указ, освобождающий крестьян, рабочих и ремесленников от уплаты налога в казну.

Это был небывалый случай в истории… Да вообще в истории всего Великого континента, последствий которого Альфонсо не мог предугадать, поскольку ничего не смыслил в управлении чем либо вообще. По этому он диктовал свою волю твердо и четко, не замечая ошеломленных лиц вельмож, которые присутствовали на оглашении указа, и совершенно ничего не боялся. А зря.

В просильные дни обычно люди толпились многочисленно, толкаясь руками и ногами, создавая шум, драки, крики. То и дело стража утаскивала самых страждущих, немного рихтовала их ногами, после чего побитый возвращался в конец очереди. Эти дни Альфонсо переживал болезненно: просьбы лились потоками жалобных слов, и в большинстве своем были об одном и том же: о голоде, о нищете, о том что нет лошадей для пахоты, нет коров для молока, нет свиней для расплода. Однажды, разрывая пленку дремотной усталости, через которую до слуха Альфонсо доходили монотонные завывания об одном и том же, явилась группа деревенских баб, бухнулась в ноги:

– Здрав буде, Ваша светлость, да снизойдет до тебя Агафенон…

– Чего вам, бабы? –оборвал их Альфонсо. Все эти льстивые слова, желающие ему всего подряд, надоедали ему пуще горькой редьки в сладком салате, поскольку смысла он в них не видел.

– Просим нижайше, Ваша светлость, мужиков нам достать, ибо…

– Чего достать? – Альфонсо аж на месте привстал, поскольку подумал, что ослышался. Может, «нужников»? Так в деревнях каждый угол – нужник.

– Мужиков нет, Ваша светлость, – самая крупная, а соответственно, самая храбрая баба низко, до земли, поклонилась, – все в избах разваливается, поля не ухаживаются, руки твердой нет, также и внимания мужского бабам нет… Один старый пес на всю деревню, и тот совсем затрепыхался…

– А… ко…м…А я вам что сделаю, черт возьми?! – изумленно проговорил Альфонсо, – я чего их вам, нарожаю что ли?

– Вот и рожать не от кого, всех на войне порезали, – пискнул кто то позади в толпе длинных кос, больших глаз и лиц, осветленных надеждой на то, что герцог, наконец, найдет им мужиков.

– Пошли вон!!!– заорал Альфонсо и пальцем, для верности, показал куда идти, – я вам чего, сваха что ли!! Нет, ты посмотри, может мне еще свечку подержать, может самому на вас залезть?!!

– Я герцог, а не чертов сводник!! – еще долго горячился Альфонсо, плюясь в лицо капюшону. Человек в капюшоне стоял вроде бы и почтительно, в поклоне, а вроде бы и смеялся, только лица его не видно было.

– Вильгельм! Вильгельм, мать твою!! Виль… Где тебя черти носят?

Дворецкий подошел, как обычно, спокойно, хладнокровно выслушивая брань по поводу своей медлительности. Они были не справедливы, обидны, но, такова одна из обязанностей дворецкого – самого главного слуги замка, служить мальчиком для битья, и лучше, когда на тебя орут, чем когда вообще не проявляют эмоций. На безмолвный столб орать долго не сможет даже сумасшедший. Альфонсо же и так быстро иссяк:

– Вилли, друг мой, – это было сказано уже спокойно, но не с той интонацией, с которой разговаривают друзья. Это была немного издевательская интонация.

– Скажи, Сколько у меня слуг в замке?

– Сорок. Ваша светлость.

– Зачем мне столько людей?

– Для удобства Вашего, Ваша светлость.

– Мужского полу из них – сколько?

– Двадцать три, Ваша светлость.

– Значит так, слушай приказ. Оставишь одного, какого -нибудь смышленого, остальных… Да, пошли этого избранного за теми бабами, которые, наверное, не далеко ушли, спроси, с какой они деревни и этих туда отправь, пусть… понюхают крестьянской жизни.

Сам Альфонсо, наверное, не хотел бы нюхать крестьянскую жизнь, но и герцогом быть он уже тоже не хотел. Глядя на толпу оборванных, тощих, побитых жизнью и болезнями людей, он вдруг очень сильно захотел в Лес, в тишину шелеста листьев на ветру, звон пения комаров, запахов трав и цветов… Как все просто там – убил – съел, не убил – тебя съели, жестоко, но просто…

Иссилаида не захочет жить в Лесу, а заставить ее он не сможет, потому что его просто сожгут, когда она его сдаст королю. Потому что в Лесу он уже не герцог, а простой еретик.

– Чего ты ржешь, холоп? – разозлился Альфонсо на капюшон.

– Весело у тебя тут, – тихо ответили оттуда.

Гениальная идея, как комета, озарила изможденный мыслительный орган Альфонсо, разорив в ней беспросветный мрак. И ухмылку эту поганую, нужно стереть с лица.

– Стража! Повесить. Посмотрим, как ты теперь посмеешься, – и он указал пальцем на Гнилое Пузо, который ожидал чего угодно, только не этого. У того аж капюшон упал на спину.

– Ты чего, совсем…? –начал было он, но Альфонсо заорал, как можно сильнее:

– Ты, что думаешь, герцог без тебя не знает, что голод, нищета и…и лошадей не хватает!!! – орал он как можно громче, чтобы заглушить возмущенного Гнилое Пузо.– Как посмел ты, смерд, обратиться ко мне со столь мелочной просьбой!! Заткните ему пасть!!

Стража накинула веревку на горло Гнилого Пуза, поволокла к первому попавшемуся подходящему дереву, Альфонсо пошел следом, ехидно улыбаясь. Потом он оглянулся – да, так и есть, народу поубавилось в разы, и из тех, кто пришел просить, остались только те, для кого это был вопрос жизни и смерти, либо, совсем тупые или бесстрашные.

Веревка перелетела через ветку, стражник резко дернул и Гнилое Пузо просто взлетел на ноги.

– Стой, – приказал Альфосно, – я тебя помилую, если ты мне будешь говорить «Ваша светлость».

– Какая же ты сука, – просипел Гнилое Пузо, но поскольку веревка на горле не располагала к хорошей дикции, то издалека эти слова можно было принять за «Вашу светлость».

– Отпустить, – приказал Альфонсо и заржал, как конь. Он не мог остановиться, несмотря на то, что сильные приступы смеха у него вызывали панику. Стражники смотрели недоуменно – чего тут смешного, понять они не могли; Гнилое Пузо тоже шутки не понял, но ему хватило мозгов понять, что с Альфонсо надо разговаривать почтительно хотя бы при подчиненных.

– Ваша светлость само милосердие, – прохрипел он, потирая горло.

– В замок, его отведите. Пожрать дайте, в баню там, вина налейте… И ко мне в кабинет проводите. Я освобожусь, приду…

3

Альфонсо сидел в своем приемном покое, теперь почти пустом, на своем кресле и смотрел в пустоту. Гнилое Пузо ему не мешал, он был занят тем, что осматривался вокруг, громко и матерно восхищался, трогал руками золотые кубки, оставляя на них следы своих грязных пальцев.

– Да, не бедно устроились, «Ваша светлость», – вздохнул он, наконец, и выдернул Альфонсо из такой прекрасно бесшумной, тупой, а потому простой задумчивости. В реальность, которая снова надавила на мозг своими проблемами.

– Вот жизнь, да, – продолжил Гнилое Пузо и стал вертеть в руках золотой канделябр, – у тебя одного добра больше, чем у всех двухсот деревень вместе взятых. Почему так, кому то все, а кому то ничего?

– Потому что люди не умеют останавливаться в своих желаниях, – задумчиво произнес Альфонсо, не особо утруждая себя тем, чтобы вдумываться в то, что говорил, – и понятия не имеют, сколько им нужно для счастья, но в любом случае этого мало.

– Ты хочешь сказать, что тебе для счастья не нужны вот эти побрякушки? – это Гнилое Пузо достал горсть драгоценных камней из шкатулки, которую вытащил не известно откуда. Он их рассматривал долго, любуясь их сверканием, хотя, так могло показаться со стороны, что он любуется, на самом деле для Гнилого Пуза у вещей были две ценности: то, что можно съесть и то, что можно продать подороже. То есть, он просто считал, сколько песедов это все стоит. И посчитать не мог.

В шкатулку камни вернулись не все, часть оказалась липкой и прилипла к рукам Гнилого пуза.

– Не нужны. У меня все есть: замок с четырьмя этажами и сто тремя палатами, еды по десять блюд на один присест, сорок душ слуг… а да… (про слуг Альфонсо забыл), ну и ладно, трое – тоже не плохо.

– Ну так продай и раздай людям. Вот ты с жиру бесишься, и остальные недоедают.

– Вот и продам, -запальчиво крикнул Альфонсо, а потом его словно молотком по голове ударили, и он закричал раньше, чем полностью осознал свою идею:

– Вильгельм!! (Гнилое Пузо вздрогнул и выронил один из бриллиантов) Виль… Гелик!! Где ты ходишь, морда… а вот ты где. Купца Яхонта мне позови, чем быстрее, тем лучше… Чего мнешься?… Ну хватит кланяться, хочешь сказать – изрекай, не тяни кота за… хвост.

– Не извольте гневаться, Ваша светлость, – Вильгельм все же поклонился, несмотря на то, что его освободили от этого только что, – конюх Криворукий Пень нижайше просит оставить ему в помощь хотя бы трех помощников, один он со всеми лошадьми не управится.

– Чего так? А сколько у меня лошадей?

– Две сотни голов, почитай…

– Сколько?!! – вскрикнул Альфонсо и вскочил с кресла. Он понимал, что это много, но не понимал, сколько, и представить себе хоть приблизительное их число не мог. По этому, увидев свой табун, оставшийся от предыдущего хозяина, герцога (как же там его?), который сбежал в другую страну, едва началась война так быстро, что даже не все ценности забрал, он просто остолбенел. Все необозримое поле занимали эти животные, которые просто жрали и испражнялись, иногда переговариваясь на своем, конском, противным ржанием.