Anamnesis vitae. История жизни

– Как же она на остров-то попала? – не надеясь на ответ, спросил я.

– Ох, не знаю, Пал Палыч. Да ещё в таком-то виде! Может… – она запнулась.

– Может что?

– Может, её обидел кто? Ну, вы понимаете, о чём я? Снасильничал и бросил.

Я поёжился. У меня и в мыслях не было, что над этим волшебным созданием кто-то мог вот так надругаться…

– Кто знает? Надо бы проверить, наверное?

Клавдия Петровна выглянула в коридор:

– Марья! Зайди-ка сюда!

В дверь павой вплыла Мария Глебовна:

– Что случилось? Рожает кто-то?

Я указал на странную пациентку:

– Мария Глебовна, осмотрите девушку, пожалуйста. Есть подозрение, что её могли… изнасиловать, – глухо выдавил из себя последнее слово.

Акушерка присела у кушетки и принялась натягивать перчатки.

– Подождите! – остановил я её и направился к выходу.

– Что? – Мария Глебовна в недоумении обернулась ко мне.

– Я… выйду пока! – сказал я и почувствовал, что краснею.

– Зачем?! – хором спросили акушерка с фельдшерицей.

Но я уже выскочил в коридор и захлопнул за собой дверь.

Через минуту из смотровой выглянула Клавдия Петровна:

– Пал Палыч, заходите!

– Что, уже?

– Уже, уже! – разулыбалась она.

Я вернулся в кабинет:

– Ну?

Акушерка с хитрой улыбкой окинула меня взглядом:

– Да всё в порядке. Девочка она ещё! – и принялась стаскивать с рук перчатки.

С души свалился здоровенный камень. Видимо, облегчение моё было столь явным, что Мария Глебовна хмыкнула себе под нос и покачала головой. Я тут же сделал строгое лицо:

– Клавдия Петровна, определите больную в пятую палату. Пусть там полежит, пока не проснётся.

– Назначения какие-нибудь будут?

– Никаких. Спит человек – и пусть спит. Понаблюдаем пока.

Фельдшерица кивнула головой, высунулась в коридор и завопила:

– Данька! Давай сюда, работа есть!

Я вздохнул и с опаской поглядел на спящую красавицу. Та и ухом не повела.

20 августа 1987 года, Кобельки, 02—28.

Сон не приходил. Алёна ворочалась в постели уже почти два часа, безуспешно пытаясь уснуть. В отчаянной злости она колотила кулачками подушку и даже кусала её. Будто та виновата во всех бедах, так внезапно навалившихся на Алёнины плечи.

Собственно, беда была только одна. Зато такая, которую сама Алёна с радостью поменяла бы на десяток любых других. Если бы могла. Но – увы! Поздно, девочка, поздно…

Да уж и не девочка, кстати. Четыре месяца, как рассталась с невинностью. И без всякого сожаления, надо заметить. Правда, удовольствия особого тогда она тоже не испытала. Скорее, какую-то дурацкую гордость за себя: мол, вот теперь-то я совсем-совсем взрослая! И всё у меня – как у людей. То есть, как у подружек, которые давным-давно и без всякого стеснения хвастают, как у них ЭТО было…

Теперь ЭТО было и у Алёны. А сегодня она узнала, что скоро у неё появится такой повод «похвастаться» перед подружками, какого у тех не будет ещё долго! К их же счастью.

Алёна зло усмехнулась и опять всадила кулак в несчастную подушку. Дура, полная, законченная дура! Решила доказать что-то… И кому, спрашивается? Витьке, который променял её на эту очкастую плоскую дылду из 10-А? Ну уж нет, себе-то Алёна врать не будет: Витька, по большому счёту, ей был глубоко безразличен. И шансов никаких у него не было. Помнится, она даже вздохнула с облегчением, завидев на дискотеке Витьку в обнимку с этой… глистой.

И тогда, под тем симпатичным приезжим, Алёна всё доказывала исключительно себе: собственную полноценность, привлекательность и взрослость.

Доказала. Ай, молодец! И спохватилась-то, дура, только тогда, когда аборт делать уже поздно. Это ей сегодня очень популярно акушерка объяснила.

Алёна вздохнула. Нет, ну надо же, четыре месяца не было месячных, а она и не заметила! Просто забыла напрочь. Ну, не дура ли?

Конечно, уважительных причин для такой «забывчивости» – хоть отбавляй: тут тебе и выпускные, и вступительные в медицинский… Она же теперь – студентка! И в сентябре переедет из опротивевших Кобельков в Нероград, в общежитие. Начнётся новая, весёлая студенческая жизнь…

На глаза навернулись слёзы и Алёна зарылась лицом в подушку. Ни хрена у неё не начнётся! Потому что через каких-то пять месяцев ей рожать. А это значит – прощай, учёба, прощай буйное, весёлое студенчество… Здравствуй, сомнительное будущее матери-одиночки без образования и профессии!

Слава Богу, хоть родители ничего не знают. Пока. Уехали оба куда-то в соседний Казахстан на похороны неведомого Алёне дальнего родственника. Как не цинично это звучит, но похороны случились кстати: ей ох, как надо сейчас побыть одной. Собрать мысли в кучку и что-то придумать.

Хотя, что уж тут придумаешь? Мария Глебовна, акушерка, сегодня вполне определённо сказала: теперь – только рожать! Поезд ушёл…

Алёна ещё раз, от души, врезала бессловесной подушке и села в кровати. Сон отступил окончательно. Вместо него в голову лезли подленькие мыслишки о её невесёлых и, увы, таких близких перспективах.

Откуда-то из прихожей донёсся лёгкий треск. Потом ещё раз. И ещё…

Алёна вздрогнула и почувствовала, как покрывается «гусиной кожей». Этот звук она хорошо знала: так трещали половицы в сенях. Когда на них кто-нибудь наступал.

Опять треск! Уже ближе. Из прихожей в сторону её спальни определённо кто-то шёл. Не спеша, крадучись, явно стараясь производить как можно меньше шума.

Алёна вскочила и торопливо принялась натягивать халатик, с трудом попадая в рукава трясущимися и вмиг онемевшими от страха руками. На цыпочках подошла к двери и приложила ухо к прохладному дереву. Прислушалась.

Тишина. Лишь за окном привычно орали сверчки. В соседней комнате, казалось, не было никого. Как и предполагалось.

Осторожно, стараясь не шуметь, Алёна перевела дух. Неужели показалось? Она послушала ещё минуту-другую, а потом рискнула приоткрыть дверь.

В большой прихожей темень стояла непроглядная. Если спальня хоть как-то освещалась скудным лунным светом, то здесь глубокую черноту не нарушало ничего. Окон в сенях не было.

Алёна протянула руку, нащупала выключатель и щёлкнула им. Свет не зажёгся. Она безнадёжно пощёлкала ещё, уже понимая, что – зря.

В центре прихожей что-то произошло. Темнота словно сгустилась в одном месте, приобретая неясные, расплывчатые очертания. Потянуло сквозняком с затхлым каким-то, неживым запахом. И вновь послышался треск.

Бесформенный сгусток темноты наплывал на Алёну. Бесплотным, похоже, он не был: половицы жалобно потрескивали под тяжестью.

Женщина отпрянула назад. Она во все глаза всматривалась во мрак, пытаясь разглядеть надвигающееся нечто.

Память некстати подсунула Алёне картинку из недавнего совсем детства: она лежит, уютно свернувшись клубочком, в постели, устроив голову на коленях отца. А он, повинуясь её же просьбе, страшным (и смешным!) шёпотом рассказывает очередную «страшилку» про домового. Как тот приходит ночью к непослушным девочкам и крадёт их дыхание…

Треск раздался совсем близко. Тёмный сгусток уже был на пороге спальни. На Алёну вновь повеяло затхлостью и ещё чем-то зловонным.

«Домовых не бывает!» – попыталась она себя успокоить, но только перепугалась ещё больше.

Женщиной овладела паника. С трудом оторвав взгляд от страшного гостя, она развернулась и рванулась к единственному свободному выходу из спальни. К окну.

Три шага. Всего три шага отделяли Алёну от спасительного, распахнутого по случаю жары окна. Чувствуя спиной холодный, злобный взгляд из темноты, она сделала один шаг, другой…

А на третьем её нога зацепилась за предательскую складку на ковре и Алёна с размаху упала на постель. Лицом в подушку.

Тут же попыталась встать, но не успела: невероятная тяжесть навалилась на её спину и затылок, вдавливая лицо в пёструю наволочку.

Женщина забилась, пытаясь освободиться. Но тёмный гость держал крепко, не позволяя своей жертве вырваться.

Тогда она попыталась позвать на помощь. Тщетно: в подушку много не накричишь.

А воздух очень быстро заканчивался. Алёна забилась ещё сильнее. Теперь не только от дикого, нечеловеческого страха, но и от удушья.

Тяжелая темнота всё сильнее и сильнее вдавливала женщину в постель. В какой-то миг Алёна с ужасающей ясностью поняла, что

вот-вот – и воздух закончится.

Он и закончился. Женщина попыталась сделать вдох, но в забитые подушкой рот и ноздри не попало ничего. Алёна силилась вдохнуть ещё и ещё, до боли в сведённой судорогой груди.

Сознание стремительно затухало. Женщина уже не боролась: она просто смирно лежала, вдавленная в кровать. И без всякого интереса наблюдала, как перед закрытыми глазами неторопливо проплывают кадры из её же собственной жизни. Алёна вяло смотрела это странное и страшное кино.

Пока оно не кончилось…

7 сентября 1987 года, Кобельки, участковая больница, 23—40.

– В следующий раз, поцарапавшись, используйте банальный йод. Или зелёнку. Здоровее будете! – процедил я, вскрывая огромный гнойник на плече несчастного тракториста.

– Так ведь подорожник же прикладывал! – начал было оправдываться тот.

– Ах да, конечно! Как я мог забыть! Сорвали у дороги лопух, им и полечились…

– Подорожник!

– Сорри, подорожник! Присыпанный, надо полагать, толстым слоем землицы? – злобствовал я, вычищая и дренируя гигантскую гнойную полость.

– Я ж его вытер! – в отчаянии взвыл мой пациент, извиваясь от боли.

Я добавил ещё новокаина и продолжил воспитательную беседу:

– Просто вытерли? Вот так вот – взяли и вытерли?

– Не-е! Поплевал сначала! – с достоинством уточнил болезный.

Я вздохнул и решил прекратить дискуссию ввиду наличия у оппонента явного преимущества в логике. Засунув в рану пару резинок и приладив поверх неё повязку с гипертоническим раствором, пробурчал:

– Завтра после обеда придёте на перевязку. Температуру меряйте: если повысится, придёте раньше!

Антон Иваныч вывел фаната подорожников за дверь и через пару секунд вернулся, сияющий:

– Пал Палыч, всё! Нет больше никого!

Я взглянул на часы: до полуночи оставалось несколько минут. Однако!

– У вас тут всегда так… насыщенно? Ну, амбулаторный приём до ночи – это в порядке вещей, или просто мне сегодня так повезло?

Фелдшер замялся:

– Э-э-э… Ну… Почти!

– Почти что?

– Почти всегда! – виновато развёл руками Иваныч, – Раньше, пока в Бедулино и Антоновке участковые больницы не позакрывали, у нас поспокойнее было. А теперь – со всех окрестных деревень народ, случись чего, к нам едет. Сюда-то ближе, чем в райцентр…

Фельдшер прервался на минутку, задумавшись, а потом ещё добавил мне радости:

– Хотя, знаете, сегодня и в самом деле народу побольше, чем обычно. Слух-то прошёл, что у нас доктор появился. Теперь косяком попрут!

Я поёжился. Через два месяца, похоже, я вернусь в Нероград истощённым организмом спокойных сине-зелёных тонов, с тихим таким, шелестящим голосом… Ах да, ещё и обросшим косматой бородой и шевелюрой а-ля Робинзон Крузо, поскольку стричься и бриться мне явно будет некогда. Ну и, разумеется, тени я отбрасывать не буду, потому как – нечем.

– Скажите, Антон Иваныч, а как же вы? Вы сами, Клавдия Петровна, Мария Глебовна? Вас же тут трое всего, медработников, верно? И все до сих пор в больнице! Когда же вы отдыхаете, спите, в отпуск уходите?!

Фельдшер пожал плечами:

– Да как-то… Попривыкли уж. Дежурим на дому, если что – ночью вызывают. В отпуск, правда, давно не ходили. Лет пять.

– Но это же… это же… – в волнении я даже не мог подобрать слов, – Так же нельзя, это крепостное право какое-то получается! Вы же просто привязаны к больнице, как, простите, пёс цепью к своей будке!

Антон Иваныч немного удивлённо посмотрел на меня:

– А что делать, Пал Палыч? Вы же сами сказали – нас тут трое всего, медработников. А люди ж болеют, травмируются, травятся, тонут, угорают, обмораживаются… да мало ли что! Тут, на селе, знаете, какие случаи тяжёлые бывают? В городе такое и не снилось!

Я машинально кивнул. Знаю. Уже знаю.

– И все – к нам! – продолжал фельдшер, – И ведь никому не откажешь. Даже не потому, что долг медика и тэ дэ и тэ пэ. Мы живём тут, в Кобельках. И всех знаем, как облупленных: с кем-то детей крестили, с кем-то на охоту ходили, или там на рыбалку, кто-то мне крышу перекрывал, с кем-то в школе в подсобке целовались… – он улыбнулся, – Соседи мы тут все. А половина села – родственники второй половине. И как тут кому-то откажешь? Да после этого можно смело отсюда уезжать, потому что больше жизни в Кобельках тебе не будет…

Дверь в перевязочную распахнулась:

– Пал Палыч, больную привезли! – Клавдия Петровна выглядела встревоженной.

Я взглянул на часы: полночь. Джентльмены пьют и отдыхают…

– С чем?

– Криминальный аборт. Кровотечение.

Лихорадочно вспоминая, что полагается делать в таких случаях, я помчался вслед за фельдшерицей. Позади с топотом бежал Антон Иваныч.

На улице темень стояла непроглядная. «Надо бы как-то освещение перед приёмным устроить!» – подумал я, направляясь к светлому силуэту машины, с трудом угадывающемуся в каких-нибудь трёх шагах от крыльца.

Кто-то услужливо распахнул передо мной заднюю дверцу:

– Сюда, доктор, тут она! – сообщил взволнованный мужской голос.

Я наклонился и полез внутрь. В салоне моя нога угодила в лужу: в левом туфле противно захлюпало. «Где же они грязь-то нашли, дождя вроде не было?!» – пронеслось в голове.

Впрочем, едва слышимый стон, раздавшийся из темноты в каких-то сантиметрах от моего лица, заставил меня забыть о несущественном. Я вгляделся в темноту.

Прямо передо мной светилось лицо. Именно «светилось», потому что было оно таким белым, что даже полуночная темнота не в силах оказалась погасить, спрятать в себе эту белизну.

– На что жалуетесь? – от неожиданности задал я совершенно дурацкий и неуместный вопрос.

Белое лицо хранило молчание, лишь часто дыша и слегка постанывая. Наощупь я нашёл холодное тонкое запястье и сжал его пальцами. Пульс едва определялся.

Ладно, нет времени на вопросы. Всё – потом.

– Помогите её вытащить! – прокряхтел я, схватив хрупкое тело в охапку и пятясь наружу.

Тут же рядом возникла ещё пара рук. Вдвоём с неизвестным мы извлекли обмякшую женщину из машины и на руках перенесли в приёмное отделение.

– В смотровую, давайте в смотровую её сразу же, Пал Палыч! И на кресло! – Мария Глебовна помчалась вперёд, открывая нужную дверь.

Умостив пациентку в гинекологическом кресле, я бросил своему невольному помощнику:

– Выйдите и ждите в коридоре!

Мужчина молча кивнул и скрылся за дверью.

– Пал Палыч, да вы же в крови весь! – всплеснула руками акушерка, указывая куда-то вниз.

Я посмотрел на свои ноги: весь левый туфель и штанина почти до колена были в крови. Меня замутило. Так вот, что за лужа была на полу в салоне машины! Господи, это сколько же из неё вытекло?! Литра два, не меньше! И до сих пор жива?!

– Полиглюкин, живо, ставьте струйно! В две вены! – рявкнул я ввалившимся в смотровую фельдшерам, – Головной конец кресла опустить, ноги ей задрать, как можно выше!

Антон Иваныч с Клавдией Петровной захлопотали над бесчувственным телом.

– Мария Глебовна, что там? – вернулся я к акушерке, занятой осмотром.

– Льёт! – коротко ответила она и посторонилась, открывая мне обзор.

Из несчастной и в самом деле лило. Тёмно-красный ручей неспешно вытекал из её тела и жутковатым водопадиком низвергался на пол. Там уже образовалась приличных размеров лужа, которая растекалась всё больше и больше.

– Вен нет! – почти хором заявили фельдшера, – Спались! Давление не определяется!

Естественно, вены спались, если давление – почти на нуле! Я на секунду прикрыл глаза. Господи, за что мне всё это!

– Антон Иваныч, садитесь на неё верхом, вот сюда, на живот! – скомандовал я, пытаясь согнать разбегающиеся мысли обратно в мозг.

Фельдшер испуганно и с оттенком жалости выпучил на меня глаза:

– Зачем?!

– Будете пережимать брюшную аорту. Надавите кулаками вот сюда! – я показал, – Изо всех сил будете давить, ясно?

– А почему я? – засомневался Иваныч.

– Потому что вы – самый упитанный! Лезьте, живо! – сделав страшные глаза, прикрикнул я на него.

Антон Иваныч мигом оседлал пациентку и надавил в нужном месте. Тёмный ручей тут же стал тонкой-претонкой струйкой.

– Подействовало! Ей-Богу, подействовало! – радостно воскликнула Мария Глебовна.

– Толку-то?! Иваныч слезет – опять ливанёт! – справедливо заметила Клавдия Петровна.

Я кивнул. Разумеется, ливанёт. Но пока мы выиграли немного времени:

– Набор для подключичной катетеризации есть? – безнадёжно спросил я, предполагая ответ. И в самом деле, откуда такая роскошь? Реанимацию тут, похоже, сроду не проводили!

– Ага! – неожиданно кивнула фельдшерица и метнулась прочь из смотровой.

Я оторопел. Ну надо же!

Через минуту Клавдия Петровна вернулась со всем необходимым. Быстренько натянув перчатки, я поставил катетер в правую подключичную вену, затем – в левую. Мысленно благодаря судьбу за то, что подрабатывал в своё время медбратом в реанимации. Вот он, бесценный практический опыт! Впрочем, этим, собственно, он и ограничивался… Пока.

– Полиглюкин в обе вены, струйно! Добавить окситоцин и мезатон. Преднизолона девяносто! – распорядился я.

Клавдия Петровна завозилась с капельницами. Я вернулся к Марии Глебовне. Тёмная струйка не иссякала.

– Не выскоблили её до конца, – заметила акушерка.

Я вздохнул. Козе понятно, что неведомая бабка напортачила, делая аборт вязальной спицей (или чем там они делают?) Вопрос в другом: что нам-то делать? Пока из матки сифонит, как из прохудившегося ведра, все наши попытки вернуть несчастную жертву аборта к жизни – мартышкин труд. Есть, конечно, вялая надежда на то, что окситоцин заставит матку сократиться и кровотечение прекратится. Но, если в полости после выскабливания что-то осталось – окситоцин не поможет. А значит…

Я помотал головой, отгоняя мысль о том, что мне придётся сделать, если окситоцин не подействует:

– Значит так: ждём пять минут, оцениваем результат. Если кровить перестанет – отлично, после стабилизации давления повезём в район.

– А если нет? – поинтересовался багровый от натуги Антон Иваныч.

– А если нет – буду выскабливать сам. По жизненным показаниям. Мария Глебовна, стерильный набор для аборта есть?

Акушерка кивнула:

– А как же! В спирту храню, как знала.

– Отлично. Но лучше бы он не пригодился, – тихо пробормотал я.

Аборт мне доводилось делать лишь один раз. Даже не делать, а так: дали подержаться за рукоятку кюретки разок, во время практики в гинекологии после четвёртого курса. Теоретически, конечно, знаю, как это делается. Да и видел со стороны процесс. Но чтобы самому…

– Пал Палыч, я никогда сама не выскабливала! – прошептала мне на ухо акушерка, – Роды принимала, много. Даже осложнённые. Но аборты – ни разу! Боюсь я их…

Я шмыгнул носом. Спокойно, Маша, я Дубровский… Сам боюсь.

– Время! Антон Иваныч, сейчас на счёт «три» убираете руки. Но будьте готовы тут же вернуть их на место. Всё ясно?

Иваныч молча кивнул.

– Раз! Два! Три!

Фельдшер убрал руки и разогнулся. Я уставился на красную струйку. Только не расширяйся, пожалуйста, только не расширяйся!

Не расширилась. Просто хлынуло: даже сильнее, кажется, чем прежде!

– Давите! Давите, Антон Иваныч! – заорали хором мы с акушеркой.

Фельдшер чертыхнулся и вновь навалился на живот несчастной. Кровяная река иссякла.

– Несите набор, Мария Глебовна! – обречённо распорядился я, чувствуя, как по моей спине строем прохаживаются ледяные муравьи.

Акушерка разложила на стерильном столике инструменты.

– Готово, доктор!

Я мысленно перекрестился и взялся за зеркала:

– Мария Глебовна, подержите вот так!

Она торопливо кивнула и перехватила рукоятки.

Так, смотрим, что тут у нас. Расширители не понадобятся, подпольная бабка-абортмахер поработала на славу: всё просто зияло. Пытаясь подавить дрожь в руках, я взялся за кюретку.

– Зеркала шире! – прикрикнул я на акушерку. И ввёл инструмент в кровоточащую полость.

Скребок, ещё один. Внутри явно что-то было: кюретка постоянно «спотыкалась» о какие-то препятствия. Легко, впрочем, их преодолевая.

«Только бы стенку не проткнуть!» – приговаривал я мысленно, методично, сантиметр за сантиметром, выскабливая полость матки. Пот градом катился со лба и заливал глаза. Завидев это, ко мне подбежала Клавдия Петровна и принялась заботливо промокать меня салфеткой.

– Спасибо! – благодарно кивнул я ей и продолжил своё занятие.

Сколько прошло времени, не знаю. Наконец, пройдясь ещё раз инструментом по стенкам полости и не встретив сопротивления, я осторожно извлёк кюретку наружу.

– Всё? – шёпотом спросила Мария Глебовна.

– Кажется, – так же, шёпотом, ответил я.

Сверху раздался натужный голос Иваныча:

– Ну, что, мне отпускать? Не могу больше, руки затекли. И спина.

– Отпускайте. Но сильно не расслабляйтесь: если что, придётся опять давить! – я отошёл на шаг. Что делать, если и сейчас кровотечение не остановится, я не знал. Вернее, знал, но прекрасно понимал, что в условиях Кобельковской больницы это недостижимо.

Антон Иваныч вновь отнял руки от живота болящей и разогнулся. Три пары глаз уставились в… хм, в общем, куда надо уставились.

Наружу вялым толчком выплеснулась кровь вперемешку с какими-то сгустками. Акушерка с фельдшерицей хором охнули. Иваныч напрягся.

– Спокойно! – удержал его я, – нужно какое-то время, чтобы матка сократилась.

Сколько потребуется времени, я не представлял. Про себя решил, что подожду минуты три, не больше. Правда, если кровотечение будет продолжаться и после назначенного времени, мне придётся либо удалять матку, либо… Впрочем, другого «либо» не существовало. До райцентра мы пациентку не довезём, это очевидно. А всё, что можно было сделать тут, в Кобельках, мы уже испробовали.

– Может, на себя бригаду из ЦРБ вызвать? – шёпотом предложила Клавдия Петровна.

– Не успеют. Добираться будут час, не меньше! – возразила акушерка.

Я молча кивнул. Часа у нас не было. Даже, наверное, не было и четверти часа. Эх, была – не была!

– Идём на резекцию матки. Готовьте инструмент и операционное поле.

Женщины опять слаженно охнули и поглядели на меня, как на камикадзе.

– Инструмента стерильного нет! – виновато развела руками Кладия Петровна, – Кто ж знал-то?

– Обжечь в спирту, живо! Антон Иваныч, слезайте: нужно обработать живот и лобок. Займитесь этим!

Иваныч с облегчением спрыгнул с несчастной и захлопотал над ней.

Я отрешённо стоял в сторонке, наблюдая за подготовительной суетой. И было мне ох, как хре… невесело.

Теоретически я помнил, как удалять матку. Практически – присутствовал пару раз на подобных операциях. Один раз даже удостоился чести подержать крючки. Я тогда вцепился в них и любовался отточенными, уверенными движениями рук хирурга.

Украдкой я взглянул на свои руки и огорчился ещё больше. Конечности мои заметно подрагивали от избытка адреналина в организме. Воровато оглянувшись по сторонам, я спрятал руки за спину. Чего позориться-то?

– Всё готово, Пал Палыч! – синхронно доложили фельдшера.

Рядом с истекающей кровью пациенткой уже стоял столик, накрытый стерильной простынью, на которой красовались свежеобожжённые хирургические инструменты. Живот несчастной женщины после антисептической обработки приобрёл лимонно-жёлтый оттенок и был обложен стерильными салфетками.

– Всё по-взрослому! – пробормотал я

– Что-что? – переспросила Клавдия Петровна.

– Отлично, говорю! – как мог, бодро заявил я, – Приступаем! Мы с Антоном Иванычем и Клавдией Петровной моемся на операцию…

– И мы?! – недоумённо тянули упомянутые коллеги.

– И вы. Антон Иваныч будет мне ассистировать, а вы, Клавдия Петровна, будете операционной сестрой. Подавать инструменты.

– А я? – возмутилась акушерка.

– А вы, Мария Глебовна, побудете анестезиологом. Поскольку наша пациентка в наркозе не нуждается, да и нечем его давать, будете следить за пульсом, давлением и обеспечивать медикаментозную терапию по моим назначениям. Всем задачи ясны?

– Ясны! – дружно гаркнула импровизированная операционная бригада.

– Отлично! Моемся!

– Пал Палыч!!! – заверещала вдруг акушерка так, что я невольно подпрыгнул.

– Ты чего орёшь, Машка?! – угрожающе зашипела на неё Клавдия Петровна.

– Пал Палыч, кровотечение остановилось! – на полтона ниже заявила Мария Глебовна и торжествующе обвела взглядом всех присутствующих.

Мы бросились к источнику кровотечения. Багровая река и в самом деле иссякла. Полностью. О недавней катастрофе напоминала лишь широкая полоса запёкшейся крови на коже.