Убийца 20 лет назад

У отца в руках были какие-то бумажки, завернутые в газету, Женя положил сверток на сейф в углу кабинета и собрался уже вызвать врача, но в это время зазвонил телефон.

Звонивший представился сотрудником органов (кем конкретно Женя не сказал, да Наталья и не уточняла). Дежурного просили пройти по вокзалу и посмотреть, нет ли среди тех, кто будет поку-пать билет на Ленинградский поезд, человека, похожего на отца. Женя ответил, что человек этот  у него в дежурке, но он, кажется болен. В это время появился тот самый майор, что выставил меня из кабинета и, выслушав Женин доклад, отправил его по каким-то делам. Когда Женя пришел, от-ца уже не было. Он не знал, что произошло и почему, спрашивать ничего не стал, к тому же вскоре у пивного ларька, что в двух шагах от вокзала, завязалась драка, потом прибежала какая-то тетка с криками «Грабят! Убивают!» и милиционер совсем забыл об этой истории.

Вспомнил Женя о произошедшем только когда в дежурку пришел я. Как ни странно, все это время сверток благополучно лежал на сейфе! Взяв бумаги, он сначала просто хотел отдать их мне, потом его, видимо, разобрало любопытство, или служебный долг повелел рассмотреть содержи-мое, но Женя, выйдя из дежурки, открыл пакет. Там лежали бумаги, одну из которых он отдал мне. Почему не отдал весь сверток Женя так и не смог толково объяснить и потом никак  не мог понять, что делать со всем этим дальше. К счастью, вскоре появилась Наталья. Словом, сейчас сверток лежал у Елены Францевны. В нем оказались отпечатанные на машинке листки с текстом первой главы «Архипелага…». Так, самый главный «вещдок» оказался в руках у нас, а не у орга-нов.

Я, в свою очередь, рассказал Гарику о моей беседе с Игорем и о том, что отец сейчас лежал в больнице.

Единственное, что так и осталось непонятным, как крамольная книга оказалась у отца и что от него, да и от меня, было нужно Игорю.

Мы договорились, что книгу пока будет хранить Елена Францевна, само собой разумеется, что говорить об этом никому не следовало. (Да я никому и не говорил). Мне было велено в ее кварти-ре покуда не появляться.

Через час я был в госпитале. Дежурная, маленькая бабуля в перевязанных веревочкой очках, сурово отчитала меня за отсутствие сменной обуви, выдала халат и тапочки и открыла дверь.

Палата, в которой лежал отец, была прямо в центре коридора, напротив «медпоста». Когда я подходил, молоденькая, чуть постарше меня, сестричка спросила к кому я иду, потом порылась в бумагах и сказала, что отец чувствует себя неважно, но не смертельно, что волновать его не следу-ет и что долго сидеть в палате не нужно. Я заверил, что все рекомендации выполню неукосни-тельно, и вошел в палату.

Отец лежал под капельницей. Он осунулся, но был побрит, даже причесан. Его койка, стоящая в середке, ни у окна, ни у двери, была застелена чистыми простынями. Впрочем, так же были убра-ны и соседние кровати.

В палате лежало восемь человек, все койки были заняты. Это означало, что поговорить вряд ли удастся. Я решил не торпедировать событий, вообще сделать вид, что ничего особого не произош-ло.

Отец дремал, я поставил пакет на тумбочку, начал доставать яблоки и кефир, он открыл глаза и как-то виновато и грустно посмотрел на меня. Я подошел. Отец прижался ко мне лицом и прошеп-тал: «Не говори ничего».

– Как чувствуешь себя? – голос мой звучал довольно спокойно и уверенно. Отец утвердительно кивнул и ответил своим слабым голосом:

– Все хорошо. Вот, лечат. И уколов делают полно.

Он говорил тихо и медленно и гладил меня рукой.

– Ты не волнуйся. Все будет в порядке. Полежу недельку-другую и выйду. Мне даже вставать разрешают.

– Обманываешь, – я улыбнулся. – Вставать тебе нельзя категорически. Так что будем мыться.

… Когда я выходил из больницы, на душе было легко и спокойно. Мне казалось, что самое страшное позади. Что все теперь будет хорошо.

Снег лежал на земле уверенно, под ногами  похрустывал ледок, воздух был морозным и све-жим. Я пошел пешком, чтобы привести в порядок собственные мысли. Я вдыхал полной грудью первый зимний воздух, ноги твердо ступали по асфальту, вчерашний хмель уступал место легкой слабости.

Правда, как это ни странно, Игорь мне так ничего и не объяснил, нарисовал на бумажке адрес, сказал, что, как приеду, сразу должен сюда придти и сказать, что отец болеет, что ничего присы-лать не нужно, а потом погулять дня три по Питеру и вернуться домой. И денег дал. Почти две сотни.

Я ничего не понял, но вечером, когда еще раз приехал в госпиталь, отец активно стал настаи-вать на поездке. Что ж, я не особенно сопротивлялся. Наталья сбегала на вокзал, купила билет (ес-тественно не без помощи Жени-милиционера), я сел в поезд, открыл Булгакова, а об остальном вы знаете.

1.

Гарик сообщил, что с отцом все нормально, бодр и весел. Гарику обрадовался, рассказал, как за ним сестрички ухаживают, как глазки строят, когда уколы делают.

Я научился понимать отца за годы болезни. Сегодня его слова означали, что настроение у него не очень, но он пытается казаться уверенным и спокойным. Так, что же его волнует? Мое  отсут-ствие? Но он сам этого хотел.

На вопрос об Игоре отец никак не отреагировал, только удивленно спросил: «А почему это он должен приходить?» и больше к этому не возвращался. Вот и «Игорек». Странно все это. Странно.

Договорившись с Гариком о новом звонке завтра вечером, я покинул вокзал. Решение немед-ленно купить билет и ехать обратно как-то остыло. Не знаю, почему.

Часы показывали около половины первого, когда я вышел из метро около Дворцовой площади. Мне нужно было попасть на улицу Декабристов а, как мне объяснили, это проще всего сделать от Медного Всадника.

Пересекая историческую площадку военных и прочих разных действий, я долго смотрел на Зимний дворец. Нет, меня не поразила его красота. Да и самой красоты этой я не увидел. Старое, очень помпезное, плохо отремонтированное здание, с потускневшей позолотой и потемневшей краской, никак не производило впечатления главного дворца России. Но, тем не менее, он им был.

Вчера, проезжая здесь несколько раз на автобусе, я обратил внимание, что площадь больше по-хожа на декорацию, что она искусственна, в ней нет  жизни, простой, обыденной человеческой жизни. Сегодня это еще резче бросалось в глаза.

Но, вероятно, это так и следовало быть. Там, где вершатся судьбы страны, маленький человечек должен чувствовать себя букашкой, темной, пришибленной, никому не нужной букашкой, скор-чившейся от страха и раболепия.

Много лет спустя, моя жена говорила мне, что это комплекс неполноценности провинциала. Что все это не так. Что надо понимать и чувствовать «музыку камня». Грешен. Не чувствую. Здесь.

Зачем мать уехала от нас с отцом в Питер? Из нашей светлой, теплой квартиры в эту холодную вонючую кладовку, из маленького зеленого городка в этот каменный равнодушный монстр?!

Я вышел на Неву. Холодную и неприветливую. Остановился у воды, спустившись по ступеням к самому льду. Лед был совсем тонким, едва схватившимся, ступив на него можно было прова-литься. Провалиться, чтобы уже не выбраться никогда. Не по такому ли льду иду сейчас я?

Впрочем, тогда я вряд ли об этом подумал. Скорее всего, эти ассоциации появились у меня се-годня, спустя двадцать лет после событий, о которых рассказываю. А тогда я постоял на набереж-ной, покурил, окончательно продрог и пошел дальше.

Медный Всадник, припорошенный снегом, был совсем таким, каким я видел его на картинках в книгах, на фотографиях, в кино. Он был знакомым, и это знакомство впервые примирило меня с холодным городом.

А вот Исаакий не вдохновил. Наверное, я просто не любил (и не люблю) громадных каменных сооружений.

Я обошел знаменитый собор, поглазел на памятник Александру, и двинулся дальше.

Хотелось согреться, залезть куда-нибудь в тепло, хотя бы не на долго, но ничего подходящего не попадалось. Улица, по которой мне нужно было идти, была такой же холодной и казенной, как и все прочие. Тогда я пожалел, что не купил обратного билета. Что мне здесь надо? Кому я нужен? Что и как я буду искать в равнодушном городе? Все эти вопросы не давали покоя.

Впрочем, довольно скоро я пришел на Декабристов. Оставалось найти дом. Это тоже не заняло много времени – он как  раз стоял на перекрестке, прямо напротив винного магазина.

Подобное соседство делало улицу оживленной и весьма своеобразной. Синие от холода и регу-лярного потребления соответствующих напитков личности жались у дверей, громко выясняя от-ношения.

Мне оставалось пройти несколько метров, чтобы оказаться у подъезда. Я ускорил шаг, пред-вкушая возможность хотя бы на короткое время попасть в тепло.

Ветер продолжал все так же гонять мусор по улице, я совсем замерз, да еще прогулка у Невы, просто зуб на зуб не попадал. Хорошо хоть был достаточно тепло одет, и опасность простуды не слишком пугала. Но очень хотелось тепла.

Я уже подходил к подъезду, когда из него вдруг выбежала, громко крича и размахивая руками, странная тетка, неодетая, в одном легком халате и комнатных тапочках.

– Убили! – кричала она, поворачиваясь во все стороны и вращая безумными глазами. – Убили! Гришу моего убили!

– Мама, мама! Вернитесь в дом. Я милицию вызвала, мама! – звала тетку молодая девица, высу-нувшись в окно на третьем этаже. – Сейчас милиция приедет! Идите в дом!

Но та, не слушая ее, продолжала бегать по улице. Тапки давно промокли, ноги разъезжались в разные стороны, голова тряслась.

«Господи! – подумал я. – И здесь то же самое. У меня что, в программе записано на каждом ша-гу встречать сумасшедших старух?» Впрочем, я не стал слишком долго задерживаться на улице. Предпочел, обогнув кричащую тетку, быстрее нырнуть в подъезд.

Так, мне нужна была квартира 37. Судя по тому, что на первом этаже номера квартир начина-лись с 26-ой, нужная мне дверь находилась на третьем этаже. Очень интересно. Я поднялся по ле-стнице. Нужная дверь оказалась открытой, и именно из-за нее слышался голос, который я слышал с улицы.

Я вдруг сообразил, что это здесь кого-то убили. Причем, как видно, только что. У меня появи-лось желание немедленно повернуться и уйти, но сделать это оказалось сложно. Я стоял у распах-нутой настежь двери, и из комнаты на меня в упор смотрел грузный старик с седой бородой, в оч-ках, повисших на одном ухе. Он вцепился руками в кресло, казалось, готовился встать с него, что-бы пойти мне навстречу.

– Здравствуйте, – я нерешительно поздоровался, но он не ответил. – Простите, наверное, не во время…

И только сейчас понял – старик в кресле был мертв.

В свои семнадцать лет я не так много видел покойников, чтобы успеть к ним привыкнуть. Да и тех, что видел, лицезрел уже в гробу, убранных и осыпанных цветами.

Когда хоронили бабу Шуру, было лето, отец отправил меня в лагерь, стояла жара и мы целыми днями плескались в речке. Он приехал за мной утром, еще до завтрака, протянул кулек с конфета-ми и яблоко, потом взял за плечи, прижал к себе, тяжело вздохнул и сказал:

– Собирайся, сынок. Домой поедем, – и продолжил, нервно кашлянув, – бабушка умерла. Позав-чера, к вечеру. Легла – и не встала.

Я не стал спрашивать, почему не приехали за мной вчера, просто молча повернулся и побежал к дощатому домику за вещами.

Так что, видеть покойника вне гроба не приходилось. И вот он, передо мной, в нескольких ша-гах. Я стоял, как прикованный. Наверное, прошла куча времени, пока на меня обратили внимание. Женщина, кричавшая из окна, обернулась в сторону двери и, увидев меня, подбежала, схватила за руки и чуть не силой втащила в коридор.

– Послушайте, я должна ее догнать. Она не уйдет далеко, но там же холодно, и снег, и сыро! Побудьте, пожалуйста, здесь, недолго, пожалуйста. Я сейчас. И дверь можете не закрывать. Я очень быстро.

Она даже не слушала моего ответа. Просто накинула плащ и выбежала.

Я стоял молча и в недоумении оглядывал квартиру.

Помещение было небольшим. Крохотная прихожая разделяла комнату и входную дверь. Окно, большое, с пола до потолка, находилось как раз напротив двери, и поэтому комната была хорошо видна из коридора.

Ходить по комнате и разглядывать все внимательно я не мог. И не потому, что боялся насле-дить, или оставить отпечатки пальцев – об этом подумалось гораздо позже, уже ночью, когда я рассказывал о своем приключении капитану Савельеву. Сейчас же я был не в состоянии сделать и шага под пристальным взглядом мертвого старика. Так и стоял у двери.

Милиция приехала почти одновременно с хозяевами. Обе хозяйки, и старая, и та, что помоложе, продрогшие и промокшие, вошли в комнату и, как были, не раздеваясь и даже не переобувшись, встали около кресла с покойником. Милиционеры, три человека, с какими-то бумагами и фотоап-паратом, сначала громко предупредили о том, что ничего нельзя трогать, потом обошли всю ком-нату, заглянули под диван, под кресло, один из них, совсем черный с большими роскошными уса-ми, долго стоял у окна, разглядывая что-то то ли на улице, то ли в доме напротив.

Впрочем, тихо и спокойно все было совсем недолго. Через какое-то время, может быть минут через пять, а может и спустя полчаса – время совсем потеряло всякую возможность измерения, старуха снова заголосила, порываясь убежать, кого-то позвать на помощь, дочь схватила ее за ру-ки, та начала вырываться, но дочери удалось ее успокоить и она тихо спросила, обращаясь  к ми-лиционерам:

– Можно уйти на кухню?

– Да-да, конечно, – как бы спохватившись,  поспешно закивал головой чернявый, – пройдите на кухню. Я сейчас к вам выйду. И вы тоже, – обратился он ко мне, – тоже пройдите, пожалуйста, на кухню. Я сейчас.

Женщины вышли и, не замечая меня, скрылись за соседней дверью. Видимо, там располагалась кухня.

Конечно, самым разумным решением для меня было бы просто повернуться и уйти. Но сейчас это сделать уже было поздно, а раньше не получилось. Пожав плечами, я пошел за ними.

Я не сказал, что квартира была маленькой, просто крохотной. Я и не предполагал, что в старых питерских домах могут быть такие квартиры. Четыре двери с выходом в узенький коридорчик – вот и все. Из четырех дверей одна была входная, вторая – в комнату, третья – в кухню, а четвертая, видимо, санузел. Как здесь можно было развернуться нам всем, представить трудно.

2.

– Господи, мама. Ну кто его убивал? Кто? Он умер. Умер от разрыва сердца, или еще от чего. Ты же видишь, сейчас и милиция это же скажет.

Старухина дочь повернулась ко мне, как бы ища поддержки, но что я мог сказать, если ровным счетом ничего не понимал. Кто убил? Когда? За что? И убивал ли вообще? Может быть, действи-тельно, старику стало плохо, и он умер. Сам.

– Наточка,  не надо мне ничего говорить. Я не глупая, не глупая. Я сама слышала, как что-то ух-нуло, и он захрипел. Страшно так захрипел. Хр-р-рр! – изобразила старуха хрип и сама чуть не за-дохнулась, схватившись рукой за сердце. – Нет, Наточка, – продолжила она, отдышавшись, – не-е-е-т, убили его. Бомбу бросили в окно и убили.

– А почему же тогда нас не убили? Почему только его? Бомба бы всех убила. Мы же в квартире были.

– И нас убьют. Тоже убьют.

– Господи, мама, успокойтесь. Надо о похоронах думать, деньги искать, гробом заниматься.

– Об отце надо думать, а не о гробе. Об отце. И о нас. Нас тоже убьют, – закричала старуха уже истошно и в полный голос. На меня так никто внимания и не обратил. А я стоял молча.

На старухины причитания из комнаты вышел черноусый милиционер.

– Что такое? – спросил он встревоженно и, как мне показалось, даже удивленно. – Еще что слу-чилось?

– Нет, это мама, – ответила Наталья и бессильно развела руками.

– А. Ну, да. – Милиционер вроде успокоился, ушел, но тут же вернулся, уже с бумагами.

– Извините, но нам надо с вами поговорить. Меня зовут Львовцев Дмитрий Иванович, капитан Львовцев. Вы расскажите, пожалуйста, что и как произошло. Только подробно, очень подробно.

– Я сама слышала, как что-то ухнуло, и он захрипел. Страшно так захрипел, – снова начала свой рассказ старуха, но почему-то изображать хрип на этот раз не стала. А может быть помешал капи-тан Львовцев?

– Когда это было? – быстро спросил он.

– Как когда? Вечером, вчера вечером. Я была в ванной, когда вдруг что-то ухнуло…

– И он с вечера так сидит?

– Нет, он ночью спал. Плохо спал, жаловался, что дышать трудно. А утром позавтракал, правда, совсем чуть-чуть, и сел читать газету. Я вышла в кухню, а когда пришла, позвала его, он мне не ответил. Я заглянула в комнату, он так вот сидит. Убили его вчера, убили.

– Он ваш муж?

– Муж? Да, муж.

– Григорий Николаевич Шаншин?

– Гриша, да.

– А сколько ему было лет?

– Лет? Сколько лет? Семьдесят. Да, семьдесят.

– Мама, – перебила мать Наталья. – Семидесятилетие мы праздновали года три назад. Если не четыре.

– Ну, и что? Ну, семьдесят три, значит. Или семьдесят четыре. Какая разница?

– У него что, нет паспорта? – удивленно спросил милиционер.

– Есть. Есть паспорт. Но там не так все написано.

– Как это? – Милиционер даже отложил ручку и свернул бумагу.

– Вы знаете, свекор потерял все документы еще в войну. То ли дом разгромили, то ли еще что, сейчас трудно разобрать, – положив руку на плечо старухи, видимо, свекрови, Наталья стала спо-койно, почти без эмоций объяснять ситуацию. – А потом документы восстанавливались со слов. К тому же он лежал в госпитале после контузии и сам не помнит, что наговорил. Так что его возраст, полный возраст, настоящий, тайна даже для него.

– Ну, меня вполне устроит паспорт. Во всяком случае, сейчас. –  Львовцев облегченно вздохнул, Наталья повернулась к окну, сдернула с крючка висящую сумочку, старую, с протертой, белесой кожей и облезлым желтым замком, и, немного покопавшись в ней, достала паспорт.

– Так, Шаншин Григорий Николаевич, 1915 года рождения.

Милиционер переписал в свои бумаги нужные данные и снова поднял глаза на женщин.

– Ну, так что же все-таки случилось, и почему вы решили, что Григория Николаевича убили?

– Это мама так решила, – вздохнула Наталья.

– А вы что думаете?

– Даже не знаю. Я в ванной была, стирала, вода текла. Что и было, так не слышала.

– А что могло быть?

– Ну… если убивают…

Наталья говорила рассеянно, стараясь подобрать слова, а старуха молчала, опустив голову и только время от времени тяжело вздыхая.

– Но, тем не менее, вы позвонили в милицию?

– А что было делать? Мама стала кричать, даже выбежала на улицу.

– Что ж, хорошо. Подождем, что скажет врач. А вы, – Львовцев повернулся ко мне, – внук Гри-гория Николаевича?

– Кто – внук? – громко спросила старуха. – Он не внук. Я его вообще не знаю.

– Я посторонний. Совсем посторонний. И здесь оказался случайно. Просто шел мимо, дверь бы-ла открыта…

Рассказывать об отце, о его просьбе и, тем более, об «Архипелаге…» я не собирался. Но и к во-просу не был готов. Выручила Наталья.

– Это я попросила молодого человека помочь, побыть в комнате, пока бегала за мамой. Вы уж простите, – она подняла на меня глаза и виновато улыбнулась.

– Посторонний. Что ж, допустим. Но покажите все-таки ваш паспорт.

Я протянул документ, лихорадочно соображая, как быть дальше. В самом деле, о случайности моего появления в квартире говорить можно было относительно. Дом мой находится за сотни ки-лометров от данного места, здесь я никого не знаю, куда и зачем шел сказать не могу. Туристиче-ских достопримечательностей поблизости не наблюдается.

– Живете вы не в Ленинграде. А что сейчас здесь делаете? Учитесь?

– Нет. Только собираюсь поступать. Приехал разузнать что, да как.

Дальше должны были пойти вопросы о том, где я живу, у кого…

– Вы знаете, я заблудился. Мне нужен дом десять на улице Комиссара Волкова. Сказали, что это где-то здесь, но я не нашел. – Первая пришедшая в голову идея оказалась на редкость плодотвор-ной: мне принялись наперебой рассказывать, как добраться до улицы Комиссара Волкова, куда пойти и где свернуть. Я понял довольно быстро – как никак, только что там был. И все продолжа-лось мирно, пока Наталья (дернули ее за язык) не спросила:

– А у вас там кто-то живет?

– Жила. Мама. Но уже давно – лет пять назад умерла. Вернее, ее убили.

– Вот как? Это интересно. – милицейский капитан что-то отметил в своих бумагах и попросил меня покуда никуда не уходить.

«Славно, – подумал я, – теперь задержусь здесь. И зачем сказал про убийство?»

Капитан вернулся в комнату, а мы остались на кухне. Старуха снова опустила голову, а Ната-лья, подозрительно посмотрев на нее, задумчиво сказала:

– Я знала одну женщину с Волкова. Да, как раз пять лет назад. Мария, кажется, Лопина. Это не она?

– Да.

– Значит, вы ее сын.

– Что? – встрепенулась старуха, – Сын?! Ее сын?! И здесь, в моем доме? Выгони его немедлен-но! Немедленно! – Она даже встала со стула и замахала руками в сторону окон, как будто выгнать меня надо было именно через окно.

На этот раз Наталья никак не реагировала на крики. Она смотрела себе под ноги, потирая рукой бок и молчала. Молчал и я, совершенно не представляя себе как на все это надо реагировать. Вер-сия о случайности моего появления в квартире рухнула. Какая случайность, если я пришел туда, куда шел, и это стало ясно?

Старуха вдруг замолчала, медленно оседая на пол. Я двинулся вперед, чтобы ее поддержать, но она оттолкнула меня и, опершись на стол,  сама  нащупала рукой стул и села.

– И сколько тебе лет? – сразу перейдя на ты, сухо и враждебно спросила Наталья.

– Семнадцать. Скоро восемнадцать будет.

– Большой. Да, большой. Вот и хорошо.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Ничего не понимаю. Если вы знали мою маму, расскажите о ней. Ну, может, не сегодня, потом. Если она вам сделала что-то плохое, при чем тут я? Я о вас и знать-то ничего не знал. До сегодняшнего дня. – Я старался говорить тихо и спокойно, насколько это было возможно. – И потом, какое отношение я и моя мама имеем к вашему несчастью? К Гри-горию Николаевичу?

– Это ты его убил. Вчера. Ты! – снова закричала старуха. – Жить нам не даете. Столько лет жить не даете! И пишут, и пишут, и пишут!

– Кто пишет? Что пишет? О чем вы?!

Казалось, все забыли о трупе в соседней комнате, о милиции, о том, что надо думать и говорить совершенно о другом. Не знаю, что было причиной копившейся ненависти, но сейчас она выплес-нулась полностью. На меня. К этому я не был готов совершенно.

– Если хотите знать, ее тоже убили. Пять лет назад. Пришли в квартиру, и убили. За что вы нас ненавидите? А отец вообще в больнице лежит. Он чуть не умер. У него инсульт. А вы здесь кри-чите. При чем здесь мы?

– Ладно, – тихо, но все еще враждебно заговорила Наталья, – не кричите.

Мы замолчали.

Хотелось курить. Здесь, в кухне, я не посмел достать сигарету и повернулся, чтобы выйти в подъезд, но меня остановил Львовцев.

– Тело сейчас увезут. Вы не выходите. Потом посмотрите. Пока что ничего не ясно, но, возмож-но, сердце. Я сейчас приду. Покурю только.

Он направился к входной двери и я пошел за ним.

– Товарищ капитан? Можно и мне покурить? С вами.

Львовцев кивнул, и мы вышли.

Собственно, я предполагал, что разговор обо мне все равно предстоит и, может быть, именно поэтому поторопился начать его сам.

– Вы знаете, я, конечно, здесь не случайно. Только вот не знаю как все объяснить. Но я пришел только что, ну, минут тридцать-сорок назад.

Капитан молчал, смотрел в окно лестничной площадки и, казалось, не очень-то внимательно меня слушал.

– Я только сегодня узнал, что мою маму убили. Мне всегда говорили, что она умерла. Не знаю, от чего. Она не жила с нами. Уехала сюда, в Ленинград, десять лет назад. И я ее не видел. Все эти годы. Ни разу. А сегодня пошел по тому адресу, где она жила, и мне рассказали об убийстве. Это на улице Комиссара Волкова.

Львовцев продолжал молчать. Он не повернулся ко мне, вообще никак не реагировал на мои слова. Но я уже не мог остановиться.

– Я приехал в Питер случайно, дня на три, погулять, пошляться по улицам. Ну и, конечно, ма-мину могилу найти. А то, знаете, скоро в армию, мало ли… А тут такие новости. Как быть – не знаю.