Как Николай II погубил империю?

Можно ли вообще такую промышленность назвать российской? И какое будущее ожидало страну с такой экономикой, даже если бы не было войны?

Только одно: промышленный подъем уперся бы в отсутствие платежеспособного спроса и прекратился сам собой. Ну, выжили бы добывающие отрасли, работающие на заграницу, – нам-то что с этого? Проходили в 90‑е, знаем. Нефть, полезные ископаемые, золото вывозят по дешевке, производства при ближайшем рассмотрении оказываются «отверточными». Большевики могли себе позволить индустриализацию, потому что практически все производства были государственными и всё производимое – госзаказом, а государство в принципе, тем или иным способом, платежеспособно. А как это делать при капитализме?

«Думская делегация, нанесшая дружественные визиты французам и англичанам, могла без труда убедиться в Париже и Лондоне, что дорогие союзники намерены во время войны выжать из России все жизненные соки, чтобы после победы сделать отсталую страну полем своей экономической эксплуатации. Разбитая Россия на буксире победоносной Антанты означала бы колониальную Россию»12.

И как только наступит удобный момент, они попытаются уже прямой военной силой приобрести себе русские колонии. В этом, а вовсе не в идеологическом или мировоззренческом противостоянии, смысл Гражданской войны.

Так что вовсе не так все было шоколадно в экономике. От Индии оторвались, до Европы не добрались, зависли где-то посередине, и вовсе не факт, что движение продолжилось бы. Тем более иностранным хозяевам русских предприятий совершенно не нужен был конкурент их основных заводов. Одно дело – создать в Питере или в Туле фабрику швейных машинок, чтобы поближе к потребителю, и совсем другое – сложное высокотехнологичное производство, да еще и пресловутый «полный цикл», когда все необходимое производится внутри страны. Интерес «мирового сообщества» к нашей стране всегда был один и тот же: в политике – сателлит, в экономике – сырьевой придаток. И с чего бы в начале ХХ века было иначе?

Пейзане и морок

Впрочем, экономическое развитие государства не имеет прямого отношения к революции. Не все богатые страны живут тихо, не все бедные бунтуют. Обратимся теперь к делам человеческим.

Что же это за класс, который должен был быть сметен прогрессом и из предсмертного рёва которого родилась русская революция? Советские историки утверждали, что движущей силой революции был рабочий класс. Им и положено это утверждать, потому что они были марксистами. А по Марксу, социалистическую революцию должны делать рабочие, городской пролетариат – которому нечего терять и который привык на своих заводах к коллективным действиям13. А крестьяне – мелкобуржуазная стихия, скопище индивидуалистов, и что они могут?

В Европе, где великий теоретик прожил жизнь, возможно, так и было. Но не в России. Русские пролетарии большей частью являлись рабочими в первом поколении, маргиналами, перебравшимися в город из деревни. Ну, самое большее – во втором. С маргиналами удобно работать, ими легко управлять, формировать в партии и профсоюзы, пропагандировать любые идеи – чем и занимались русские социал-демократы. Но по-настоящему организованной была русская деревня. Крестьяне, спаянные веками общинной жизни, четко знающие свои интересы и неуклонно их отстаивающие, – их нельзя было ни сдвинуть, ни переубедить – только гладить по шерсти.

А какие были у них интересы? Могло ли русское крестьянство быть тем классом, который поддержал революцию?

Да не только могло – без него ни у каких революционеров просто ничего бы не вышло. В начале ХХ века в городах Российской империи проживало 14,2 % населения14. Остальные 85,8 % жили в деревне и в большинстве своем занимались сельским хозяйством. Если бы их устраивала прежняя жизнь, все события 1917 года так и остались бы поверхностной пеной, городским бунтом. Сменили бы царя, приняли конституцию, у кого-то права бы расширили, у кого-то урезали – все это жизни абсолютного большинства российского населения не касалось никак. Почему же тогда уже с начала марта 1917 года заполыхала сельская Россия?

Повторим еще раз слова, которые написала в 1905 году императрица Александра Федоровна: «Русский народ искренне предан своему монарху, а революционеры, прикрываясь его именем, настраивают крестьян против помещиков и т. д., каким образом, не знаю»15. (Интересно, разделял ли эти мысли ее супруг?)

Нет, тогда народ к царю относился еще неплохо. Это потом, после Кровавого воскресенья, после столыпинских военно-полевых судов и Столыпинской же реформы, после той почти не замеченной никем, кроме «черного люда», «петли обратного времени», когда были сперва отменены, а потом снова введены телесные наказания, – тогда уже к царю стали относиться плохо, и то не все и не везде. Но настраивать крестьян против помещиков? Это все равно, что уговаривать дождь идти сверху вниз или Волгу впадать в Каспийское море.

Александра Федоровна могла этого и не понимать – она видела народ из окна кареты, отобранный, умытый и проинструктированный. (Впрочем, для приличного монархиста такая мысль лежит где-то рядом с богохульством. Как могла Александра Федоровна – и не понимать? Она же ЦАРИЦА!) Но повторять сейчас подобное, право же, неприлично. Русский мужик барина ненавидел люто, утробно – и было за что…

Именно отсюда, из этого отношения к помещикам, и произошел лозунг «Земля – крестьянам!». А не потому, что оная земля была у кого-то еще…

О. Тихон Шевкунов. «Все мы со школьной скамьи помним этот знаменитый лозунг. Кому же к 1917 году в Российской империи принадлежала земля? Она принадлежала – крестьянам! Выдающийся русский экономист профессор Александр Васильевич Чаянов… подводя итоги всероссийской сельскохозяйственной переписи 1916 года, констатировал, что почти 90 % пашенных земель в европейской части России были крестьянскими. А за Уралом… в собственности крестьян находилось 100 % пашенных земель».

Да, так все и было. Кстати, именно эта практическая реализация лозунга подписала и припечатала приговор империи. Если бы крестьянам принадлежала хотя бы половина земель, Российская империя могла бы выжить. При таком раскладе она была обречена.

А знаете, какой процент земли принадлежал крестьянам после большевистской революции? Ноль целых и ноль в периоде! «Декретом о хлебе» земля, леса, недра – все было объявлено государственной собственностью. И никто не кричал: «Обманули!» – деревню это вполне устроило. А как же лозунг?

Как говорила Алиса, та, которая гуляла по Стране чудес, «все чудливей и странноватей»…

Почему русская деревня практически единодушно поддержала революцию? Какой бес и какими посулами их попутал? Давайте все разнесем, и вместо того чтобы есть в три горла, вы будете есть в четыре – как это было в «перестройку»? Или, может статься, причина была иной? Но какой?

История у нас – дама городская. Целые библиотеки посвящены грызне власти и оппозиции как в начале века, так и в 20‑е годы. Там описаны в качестве судьбоносных все политические группы и течения, вплоть до самых мелких, из трех интеллигентов с пятью мнениями. О да, конечно, это архиважно – какая оппозиционная шишка на ровном месте что сказала про власть!

А сколько написано про самый многочисленный класс России? Когда я писала «Битву за хлеб», практически любые данные доставались в ходе такого квеста! Да чего там мелочиться – даже у самого слова «крестьянин» выявилось как минимум три значения: крестьянин как сельскохозяйственный труженик, как деревенский житель и как сословная принадлежность. И они не совпадали! Сталин, например, от самого рождения городской житель, в паспорте писался как крестьянин. Сословие!

А с другой стороны, чего про них писать – все же понятно! Жили крепкие мужички, пахали землю, сеяли хлеб, кормили Европу. Потом пришли злые большевики… впрочем, это уже другая история. А так народ был силен, богобоязнен, семьи крепкие и многодетные, ржи-пшеницы хватало и себе, и людям… Бунтовали, правда – так это потому, что народ добр и наивен, легко поддается на зловредную агитацию.

Только это не крестьяне, это пейзане. Те, что видны из окна поезда или с балкона барской усадьбы. В сказочке о процветающей России они представляют из себя некую однородную массу. Вшестеро меньший слой горожан разобран и изучен. Тут тебе и дворяне, и чиновники, и мещане, и рабочие, и прислуга. Даже нищих не позабыли, городское дно. А на селе все в равной степени хлеборобы, одинаковые статистические единицы. А ведь удобно! Взять усредненного пейзанина, скажем Хоря из «Записок охотника» (а других где возьмешь? Русская литература мужичками читателя не баловала), умножить на 130 миллионов и заявить: вот, мол, как жила деревня.

Именно так и поступил Столыпин в своей речи перед Думой, где он говорил о планируемой реформе, всячески расписывая деревенского хозяина, инициатива которого скована задубевшими общинными порядками. А через десять лет после начала его реформы сельская Россия запылала от края до края, и общинники с «хозяевами» схлестнулись в лютой битве. И скажите, что Столыпин со своей экономической реформой был тут ни при чем! Точнее, пока его реформа обеспечивалась «столыпинскими галстуками» и его же имени командами усмирителей, она шла, а как только сил у правительства поубавилось, тут-то и грохнуло!

Неужто только потому, что пришли злые революционеры, или морок напал на русский народ, и он начал, взбесившись с жиру, разрушать собственное государство?

Игра в цифирки

О. Тихон Шевкунов. «О реальной стабильности сельского хозяйства в предреволюционной России говорят… картины поразительного изобилия, отраженные в живописи, литературе и фотографии того времени».

Что-то не припомню я, чтобы в литературе того времени отражалась безбедная крестьянская жизнь16. Да и живопись дореволюционная никакого особого изобилия не отражает. Фотографии тоже… очень разные. А уж кинохроника, приведенная в первой серии фильма «Гибель империи», – вообще беда. Лапти, убогая одежонка, примитивный ручной труд… Стабильность – да, была. А вот насчет изобилия…

О. Тихон Шевкунов. «До 1917 года Россия была передовой сельскохозяйственной державой мира…»

О да, по количеству сельского населения она точно была впереди. Найдите еще страну, претендующую на то, чтобы считаться развитой, у которой в городах проживает 15 % населения, а на селе, соответственно, 85 %.

У передовых стран Европы такое соотношение, как в России, было в конце XVII – начале XVIII века. По состоянию на 1910 год в Великобритании в городах жило 69 %, в Германии – 49 %, в США и Канаде (кстати, крупных экспортерах сельхозпродукции) – 41,1 % населения17.

В США три крестьянина кормили двоих горожан и еще для экспорта оставалось, в России для прокормления троих горожан требовалось семнадцать хлеборобов. Чем они там занимались в деревне – мотыгами, что ли, землю ковыряли, как во времена фараонов? Или, наоборот, выращивали столько, что могли завалить зерном полмира?

О. Тихон Шевкунов. «Российская империя ежегодно собирала урожай зерновых, на треть превосходивший урожаи важнейших экспортеров зерна в мире – Соединенных Штатов Америки, Аргентины и Канады. Вместе взятых. По поголовью скота (в пересчете на крупный рогатый скот) Россия немного уступала США. Но опережала десять самых богатых стран Европы. И тоже – вместе взятых… Средний размер крестьянского хозяйства в европейской части России – 4 десятины (4,4 га) – в разы превышал наделы западноевропейских крестьян. Во Франции этот показатель составлял 2 га, в Германии – 1,8, в Италии – 1 га».

Не будем разбираться, точно ли Россия производила больше зерна, чем три упомянутые страны, или чуть меньше.

Посмотрим кое-что другое. Население Аргентины в то время составляло 7 млн 840 тыс человек, США – 96,5 млн, Канады – 7 млн 632 тыс. В сумме – 112 миллионов. Население Российской империи – 171 млн человек. Итого – в полтора раза больше, чем у пресловутых «крупнейших экспортеров», вместе взятых. Неудивительно, что она опережала по урожаям и по поголовью скота, тем более имея 85 % сельского населения. Но почему это свидетельствует о том, что страна была «передовой», – не понимаю.

В 1913 году (хороший урожайный год) Россия производила 471 кг зерна на душу населения. Англия, Франция, Германия – чуть меньше: 430–440 кг, Канада – около 800 кг, США – более 1000 кг, Аргентина – 1200 кг. При этом три европейские страны зерно покупали. Экспортерами были Канада, США, Аргентина и… Россия, у которой меньше 500 кг на душу. Получается, что немцам не хватало зерна, а России при таком же душевом производстве – хватало? Или она буквально реализовывала знаменитый лозунг: «Недоедим, но вывезем»?

Думаю, что недоедали все же одни, а вывозили другие. Но какова в данном случае позиция правительства и обожаемого монарха?

С наделами все еще интересней. Вот, например, что пишет русский публицист Иван Солоневич о немецком крестьянине. «Немецкий бауэр – это недоделанный помещик. У него в среднем 30–60 десятин земли… У него просторный каменный дом – 4–5 комнат, у него батраки, у него есть даже и фамильные гербы, имеющие многовековую давность…»18 – впрочем, про гербы уже к нашей теме не относится. Но все же: сколько земли у германского крестьянина – 1,8 га или 30–60 га? Откуда взял свою цифру о. Тихон – неведомо, но Солоневич-то жил в Германии и бауэров наблюдал воочию, неужели он перепутал два и тридцать? Или, может быть, на 30 гектаров земли приходилось пятнадцать батраков, у которых тоже какие-никакие дома с сараями имеются, так что и получается примерно 1,8 га на хозяйство?

Да и все остальное нуждается в уточнении. Сколько и какого зерна производили в России и сколько экспортировали? Какова была урожайность с гектара надельной земли? Какова структура внутреннего потребления? А то ведь может быть и так: плодородные области страны покрыты латифундиями с передовым хозяйством, выращивающими и продающими за границу рекордные урожаи, а остальное население тихо вымирает от голода? Это латиноамериканский вариант. Или, еще лучше, как на американском Юге: плантации, которые обрабатывают рабы?

О. Тихон Шевкунов. «За годы правления Николая II, с 1894 по 1917 год, сбор зерновых по стране вырос в полтора раза».

Это еще одно из доказательств «передовой сельскохозяйственной державы». Мы уже говорили о том, что темпы роста – весьма лукавый показатель. А если копнем чуть глубже, станет еще интереснее. Мне бы очень хотелось знать, каким образом подсчитывался пресловутый валовый сбор зерновых. Это в СССР было просто, колхозы и совхозы собрали урожай, подсчитали, отчитались. Кроме них, никто хлеба не сеял, ибо какой интерес, если даже в далеком селе его можно купить в магазине?

А когда в деревне сто хозяев, у каждого по десять полосок и на каждой полоске – на каждой! – разный размер и разная урожайность? Неужели статистики бегали по всем деревням, спрашивая у каждого крестьянина о том, сколько зерна он собрал на каждом из своих полей? Да, а крестьянин еще и честно отвечал, не прибедняясь на всякий случай…

Как решается эта загадка статистики? Скорее всего, при подсчетах брали навскидку поля крупных хозяйств, подсчитывали сбор с десятины и умножали на площадь посева уезда или губернии, благо землемеры работают, и она-то известна. Но на самом деле урожайность крестьянских полосок была меньше, чем у крупных хозяев, так что реальный сбор хлеба19 по этим показателям вряд ли можно оценить, разве что динамику, поскольку какая-то корреляция существовать должна.

Полтора раза, говорите? Вот только от года к году урожаи скакали с проворством блохи, так что результат зависит от того, какой год с каким сравнивать. Скажем, в 1894 году было собрано 2969,8 млн пудов зерновых, а в 1914‑м – 3276 млн. Ну никак не выходит в полтора раза, как ни старайся, какие-то жалкие 10 %. А теперь возьмем 1895‑й (2673, 2 млн пудов) и 1913‑й (4265,4 млн) – и получим даже больше, около 60 %. А если мы приплетем сюда антирекордный 1897‑й (2263,3 млн) – так почти вдвое натянем20. С тем же успехом можно и отрицательную динамику продемонстрировать – все в наших руках.

Есть, впрочем, и еще один показатель – урожайность. Ее тоже непонятно как подсчитывали… то есть понятно, как: условный валовый сбор делился на общую посевную площадь. Если вынести за скобки рекордно урожайные и рекордно неурожайные годы, она держалась где-то на уровне 45–55 пудов с десятины, или 7,5–9 ц с гектара (и опять, с учетом крестьянских полосок, показатель наверняка завышен). Это в нашей передовой сельскохозяйственной державе – а что за границей?

Возьмем рекордный для страны по урожаю 1913 год и сравним с другими странами. В России в том году урожай пшеницы составил 8,2 ц с га. В США, где тоже было сколько угодно земли, большие расстояния и сложная логистика, что естественным образом ограничивало применение удобрений, – все же 10,2 ц. А вот сколько собирали в по-настоящему передовых государствах: Великобритания – 22,3 ц, Бельгия – 25,2 ц, Германия – 23,5 ц с га, т. е. в три раза больше, и это еще не предел.

А еще есть такой замечательный показатель, как товарность: какой процент продукции хозяйства идет на продажу. Именно товарность определяет, сколько горожан может прокормить один крестьянин. А тут у нас вообще все весело!

Сейчас только ленивый не приводит знаменитую таблицу из доклада Сталина «На хлебном фронте». Согласно ей, до войны товарность сельского хозяйства России выглядела так:

Как мы видим, общая товарность российского сельского хозяйства составляла 26 %. То есть на уровне «средней температуры по всем больницам империи», чтобы прокормить одного горожанина, нужно было четыре крестьянина. Троих, соответственно, должны были кормить двенадцать, а оставшиеся пять из семнадцати обеспечивали импорт.

Впрочем, как водится, везде много нюансов, или, говоря по-умному, дьявол прячется в деталях.

Частновладельческих, или, иными словами, помещичьих, хозяйств перед войной насчитывалось около 76 тыс. Владели они 7,2 млн десятин, или, в среднем, по 100 десятин на душу помещика. Тоже, как видим, те еще агрогиганты, но попадались в этом садке и довольно крупные рыбы. 9,9 тыс. из общего числа засевали около 55 % общей помещичьей площади, или 4 млн десятин. Тут уже приходится 400 десятин на хозяйство. И лишь 2,7 тыс. хозяйств (3,2 %) имели посев более 500 десятин21.

Какая-то часть хозяев действительно занималась своим делом всерьез – применяли машины, покупали сортовые семена, изучали передовые технологии. Но что такое даже 4 млн десятин по сравнению с общей посевной площадью державы, которая составляла в 1914 году 107 млн?22 Меньше четырех процентов!

Большинство же мелких помещичьих хозяйств не слишком отличались от крестьянских: та же архаичная технология обработки земли, лишь чуть-чуть получше по качеству за счет более сытых лошадей, поперечной вспашки, какой-нибудь прикупленной сеялки-жнейки. Это качество давало прибавку на пару десятков пудов с десятины по сравнению с крестьянами, но и только. Отсюда и такая низкая товарность (совхозы, например, даже в первые годы своего существования давали около 60 % товарной продукции). Надо было оставлять зерно на семена, на прокорм скота, да и работу батраков большей частью оплачивали не деньгами, а натурой. Правда, многие хозяйства имели свои винокуренные заводы и мельницы, что несколько повышало товарность за счет разных скрытых механизмов. Как бы то ни было, при 12 % валового сбора помещики давали 21,6 % продаваемого хлеба и имели товарность 47 %. Даже притом что их насчитывалось очень мало, при дальнейшем укрупнении хозяйств это был перспективный путь развития аграрного сектора. Но не они определяли состояние пресловутого сектора, увы… Для этого их было слишком мало.

Зажиточных крестьянских хозяйств, именуемых в таблице кулаками, насчитывалось около 5 %, или примерно 1 млн хозяйств. Составляя 5 % от общего числа хозяйств, они производили 38 % валового сбора и половину товарного хлеба. Кстати, а как они ухитрялись это делать? Давайте посчитаем, безбожно завышая при этом показатели. Самые зажиточные крестьянские хозяйства имели наделы не более 15 десятин (те, у кого больше, составляли такой ничтожный процент, что ими можно пренебречь). Урожайность возьмем среднюю в хороший год – 50 пудов с десятины. Совершив простую арифметическую операцию с этими очень завышенными цифрами, мы получим валовый сбор кулацких хозяйств в 750 млн пудов. Откуда же взялись остальные 1200 млн?

Дело в том, что кулак являлся не только и не столько хлеборобом, сколько мелким сельским предпринимателем. Во-первых, ростовщиком: давал взаймы зерно, лошадей, инвентарь. Оплату он, естественно, получал натурой – зерном, отработкой, землей «в аренду». Одному хозяину дал весной семян, получив за каждый мешок два. У другого за долги прибрал земельный надел, третьему, тоже за долги, велел его обработать, а урожай положил себе в амбар. Кроме того, промышляли они еще и скупкой зерна у бедных хозяев, которым не было резона ехать на ярмарку ради десятка пудов. Так вот, по зернышку, и набегали 38 % валового сбора.

Назвать кулацкий путь развития сельского хозяйства перспективным язык не поворачивается. Скорее, это был путь к гражданской войне на селе – как в итоге и получилось.

Но общее состояние аграрного сектора определяют не передовики производства, а основная масса хозяйств. Сколько, кстати, их было? А вот это тайна! Общее число крестьянских дворов я не нашла ни в одном справочнике. Пришлось идти, как «нормальному герою», хитрым обходным путем. В справочнике «Россия. 1913 год»23 мне удалось найти таблицу распределения сельскохозяйственных машин по дворам. Выбрав из списка сенокосилку, я выяснила, что одна такая машина приходится на 104 двора. А всего на 1910 год в Российской империи их было 200 380 штук. Перемножив эти два числа, я получила без малого 20,8 млн дворов (округлим до 21 млн). Видите, какой занимательной наукой иной раз бывает история?

Итак, 20 млн прочих хозяев производили половину хлеба, если считать по валу, и поставляли на рынок всего лишь 28,4 % продаваемого зерна. Ну, и толку с них для державы? Если бы этих хлеборобов вообще не существовало, стране была бы ощутимая выгода. Они поставляли всего 30 % товарного хлеба, а численность их – 115 млн человек, три четверти населения. И ведь все есть хотят! Середняки еще туда-сюда, а беднота, с точки зрения экономики передовой сельскохозяйственной державы, точно лишняя на этом свете, поскольку поставляет на рынок своего продукта меньше, чем его же с того рынка потребляет.

Так что вал – он, конечно, вал, но не от всех и не для всех.

Сколько в России сытых?

Но разве главное в том, сколько зерна собирали? Валовый сбор, экспорт, важнейший аргумент, что, мол, Россия кормила половину Европы, – разве в этом суть? Да плевать, кого и как она кормила, надоело уже это колониальное низкопоклонство – важно, кто и как кормил ее собственное население. А то действительно, впору поверить, что пришли злые большевики, обманули доверчивых мужичков и устроили революцию, от которой всем только хуже стало. А потом еще и разорили своей коллективизацией пейзан, которые до того горя не знали.

О. Тихон Шевкунов. «Замечательный русский писатель Владимир Алексеевич Солоухин, с которым мне выпала честь лично общаться, как-то заметил: “Когда нам хотят доказать, что крестьянство в России бедствовало, что Россия была нищей страной, то хочется спросить: откуда же взялись шесть миллионов зажиточных хозяйств для раскулачивания? Если в стране шесть миллионов богатых хозяйств, то можно ли ее назвать нищей? ”»

Ну, во-первых, можно. Если остальные девятнадцать миллионов хозяев не могут прокормить свои семьи, то она богатая, что ли24? Почему-то сейчас, рассуждая об экономическом положении какого-либо государства, оперируют не состояниями олигархов и не доходами среднего класса, а процентом людей, живущих ниже «черты бедности». А когда хотят доказать процветание Российской империи, действуют с точностью до наоборот.

Во-вторых, ссылаться в историческом труде на писателей – моветон. И это не просто так. Писатель, он за свои слова не отвечает ничем, даже своей репутацией. По Солоухину, раскулачили 6 млн хозяев – 24 % от их общего числа. В реальности, согласно статистике и с округлением до сотен тысяч, таковых было 400 тысяч25, то есть 1,6 % от общего числа хозяев. Есть разница? Солоухин на научную достоверность не претендует, он поэмы пишет, хотя и в прозе, но труд о. Тихона вроде бы все же исторический?

Вернемся, впрочем, к населению и его прокорму. Рассмотрим для начала, очень в общих чертах, опять же на уровне «средней температуры по больнице», экономику крестьянского двора Российской империи, находящегося примерно на «черте бедности». Которых, кстати, было две – статистическая и внутридеревенская.