Кормилец Байконурского стройбата. Повесть о юности армейской

– Гафурыч, ты же мусульманин по рождению, куда столько пьешь?

А он отвечал:

– А когда салом водку заедаешь, тогда можно.

Службу начинал на Байконуре срочником, потом сверхсрочником. В должности старшины получил хлебозавод. За образцовое налаживание хозяйства врученного ему предприятия был неоднократно удостоен почётных грамот и рукопожатия самого Королёва, чем особенно гордился. Солдаты его ненавидели и боялись. Поскольку к тем, кем он был недоволен, он обращался «Ты, ёбаный саксаул!», они его прозвали Сакса, и на белёной стене хлебозавода периодически появлялась надпись «Сакса пидарас» с вариациями. Он при этом жутко матерился и заставлял дежурного по КПП мокрой тряпкой её стирать, а потом извёсткой реставрировать побелку. Ему ничего не стоило качественно съездить по морде тому, кого он считал виноватым, или в качестве мягкого наказания заставить пробежать десяток кругов вокруг хлебозавода. Что бы я без него делал!? В процессе перекуров на эстакаде он рассказал мне кучу тонкостей, до которых я сам никогда бы не додумался и моё высшее образование мне никогда бы это не подсказало.

Он годился мне в отцы и был всего на пару лет младше моего папы, но ко мне обращался по отчеству. Меня это первоначально смущало, и я ему об этом сказал, а он мне возразил: «

– Александр Иванович, не пизди! Ты офицер, а не хуй знает кто. Ты пять лет учился, а я всего лишь прапорщик, хоть и старший. А что другие прапора скажут, когда это услышат?

Вот такая военная косточка. Умер он в девяностые от скоротечного рака лёгких (ну разве можно столько курить?!). Да простит ему Аллах прегрешения его!

Ретроспектива 1. Из холостых студентов в женатые лейтенанты

1.3. Короткая дорога к свадьбе

Поскольку Наташа изъявила желание следовать за мной на службу, в практическую плоскость перешёл вопрос бракосочетания. Однако, когда мы, взявшись за руки и скромно потупив глазки, появились в ближайшем ЗАГСе, мы получили холодный душ, и даже не душ, а ушат ледяной воды! Оказывается, после подачи заявления надо ждать три месяца для того, чтобы проверить собственные чувства. Настолько ли они прочны, чтобы два любящих сердца были готовы связать себя на всю жизнь. Никакие убеждения и уверения, что мы едем к месту службы в неизвестность и что это уже достаточное свидетельство прочности чувств и намерений, никого не покобелили. Я умом понимал, что их сверху ругают за возросшую статистику разводов и они хоть таким образом пытаются её сократить, чтобы молодые парочки, пару раз переспав, тут же не бежали в загс, ничего не зная о тараканах в голове друг у друга. Всё бы ничего, но через два месяца я уже должен был быть в Алма-Ате в штабе Среднеазиатского военного округа для направления к дальнейшему месту службы. И ещё потому для нас это было критично, что армейские кадровики слишком по-разному смотрят на законную супругу и непонятную девицу, прильнувшую к призываемому офицеру. И ведь не дай бог опоздать: статью за дезертирство никто не отменял. Надо было что-то думать…

Мы совсем было сникли, но тут я вспомнил о моём двоюродном брате Вите Петренко. Небольшой экскурс в историю моей семьи. Мне довелось родиться в столице Киргизской Советской Социалистической Республики – городе Фрунзе. Сейчас этот прекрасный город, расположенный в предгорьях Киргизского хребта, одного из отрогов Тянь Шаня («небесные горы» по-китайски), называется Бишкек. Так его переименовали получившие незалежность киргизы в честь горсти юрт, стоявших на этом месте в эпоху Российской империи, когда туда пришли казаки на демаркацию границы с империей Цин. У моей бабушки, бабы Шуры, было трое детей, две дочки и сын – мой папа. Два ребёнка в 1933-м году у неё умерли от голода в Тамбовской губернии, Козловском (ныне Мичуринском) уезде. Мои несостоявшиеся родные дядя и тётя. Её отец, мой прадед, умер при раскулачивании во время коллективизации. Её муж, мой дед, в 1944-м погиб на фронте. Как она умудрилась после войны поднять троих детей, и при этом все трое получили высшее образование, я не знаю: таких людей больше не делают. Но дети получились толковые: они построили дома на тогдашней окраине Фрунзе по соседству с общим огородом. Тётя Нина, старшая сестра моего папы, стала большим начальником, инструктором ЦК компартии Киргизии и впоследствии дослужилась до замминистра просвещения Киргизии (фактически министра, ибо киргиз-министр явно был там, что называется, вместо попугая). И когда я родился, у неё уже было двое детей. Старшая Наташа, десяти лет, и младший Витя – семи лет. Когда мне исполнилось два года и я начал хоть что-то соображать, меня то и дело подбрасывали Вите на воспитание. Родители мои учились в институтах и работали, бабка по привычке торговала редиской возле магазина на ближайшей улице. Представляю, какой бедному пацану это был геморрой! Ни с друганами потусоваться, ни в футбол поиграть и даже собрать травы и веток пяти кроликам, кормить которых ему поручили педагоги-родители в порядке трудового воспитания, и то толком не мог. Но он терпел, и со мной под его руководством всё было в порядке…

Прошло двадцать лет. Витя закончил МГИМО (Московский государственный институт международных отношений), женился, прошёл стажировку в Японии при советском торговом представительстве, защитил кандидатскую диссертацию, пошёл делать карьеру по партийной линии, стал освобождённым секретарём парторганизации «МПО Энергия» в подмосковном Калининграде (ныне – Королёв). Этот завод собирал ракеты-носители для армии и Байконура и был крупнейшим предприятием города. Когда началась перестройка, его назначили председателем новообразованного городского Комитета народного контроля. Его тогда придумал Горбачёв с целью навести порядок в городах и весях страны. Как всё в его правление, слишком мало и слишком поздно…

Но нам с Наташкой это сыграло на пользу. Мы приехали к нему домой в Калининград и рассказали о своей проблеме. Он нас выслушал, улыбнулся, сказал:

– И это всё? – Набрал на дисковом телефоне какой-то номер, пару минут любезно поговорил, и проблема в эти же пару минут была решена. – Так. Едете по этому адресу, оставляете заявление. Сколько времени вам нужно, чтобы свадьбу подготовить? Две недели? На эту дату планируете роспись. Всё, вперёд. Вот адрес, дуйте туда, вас ждут.

И понеслось… Получив на руки деньги от моих родителей и своей матушки, Наташа развела вулканическую деятельность. Она таскала меня по всевозможным престижным московским магазинам: «Лейпциг», «Польская мода», ГУМ, ЦУМ, ещё по каким-то. Я уже не помню. Мне костюм, рубашка, галстук, туфли, у меня ж ничего не было. Себе – туфли, какие-то висюльки, бельё… Платье заказала в ателье, договорилась насчет причёски… Дорвалась девочка! Я понимал, что, хотя мне всё это по большому счёту пофиг, для неё это главное событие в жизни, и я, собрав волю в кулак, отдался на волю Провидения.

Свадьба была в нашей трёхкомнатной квартире. Тогда меня это удивило и, если честно, покоробило. Батя, как ни крути, был главным инженером дома отдыха и дачного хозяйства Хозяйственного управления Совета министров СССР. В свою бытность на этой должности построил там огромное новое здание пансионата с бассейном, спортзалом и кинотеатром, на строительстве которого я после второго курса пару месяцев поработал разнорабочим (педагогика – как же!), чтобы съездить к тётке в Волхов под Ленинградом. И уж снять вечером рабочую столовую на это мероприятие вполне мог себе позволить, тем более что последующие свадьбы моих родных братьев и двоюродного брата именно там и происходили.

И только много позже я узнал, что отец как раз в это время находился под жёстким партийным прессингом. Как правоверный коммунист и секретарь местной парторганизации, он никому не давал воровать государственные деньги. Как опытный сметчик, он проверял все предоставленные ему сметы на ремонт и строительство, за всем пристально следил и воровать своим пяти или семи подчинённым инженерам, а также другому начальству категорически не давал. Ну просто кость в горле у порядочных людей! И когда он затеял ремонт в своей квартире и купил на своём же складе (по государственной цене!) моющиеся финские обои на этот ремонт, они нашли какого-то пидараса-фронтовика, который по их наущению написал в комитет партийного контроля, что секретарь партийной организации злоупотребляет своим служебным положением. Как раз недавно в стране пришла к власти новая метла по фамилии Горбачёв, и он первым делом начал укреплять партийную дисциплину. Как всегда в России-матушке, рыба гниёт с головы, но при этом чистят её с хвоста, вот он под раздачу и попал… И как раз в этот период его крутили по полной программе, на радость местной руководящей камарилье. Ничего криминального на него, конечно, не накопали, даже выговора по партийной линии не получил, трёхкомнатная квартира осталась за ним, но нервов потрепали знатно и осадочек остался. Представляю, каково было ему на работе смотреть на рожи тех, кто пытался его подставить. Так он потом оттуда в результате и уволился, найдя работу не хуже. Сын доносчика-фронтовика потом стал лучшим другом моим и моих братьев, а также много помогал отцу, чем мог. Жизнь – сложная штука…

Кто хоть раз был на своей свадьбе, меня поймёт. Это тяжёлое испытание для брачующихся за деньги родителей. У нас же собралось порядка тридцати человек. Я даже не представляю, где они всю эту братию на ночь размещали. Нас должны были расписывать в Калининграде в одиннадцать часов. В восемь утра за нами приехали две «Волги», одну из них организовал Витя, другую – мой папа. Пробки на МКАДе тогда были явлением неизвестным, поэтому до места мы доехали буквально часа за полтора. Там нас благополучно расписали, и в результате мы уже в час тридцать были дома, по дороге сфоткавшись у огромного памятника Ленину у поворота к музею «Горки Ленинские». Народу было хорошо. Что-то мама наготовила, что-то привезли из столовой. Антиалкогольная компания ещё не набрала больших оборотов, поэтому бухла в разных градусах тоже хватало. Как все молодые, мы замучались целоваться под «Горько!», пить нам не давали, да Наташка и не любитель; когда нас наконец отправили спать, нам было уже не до чего: обнялись и вырубились.

Второй день был поспокойнее, часть гостей разъехались, алкогольные строгости на меня распространялись уже меньше, к тому же у Наташи в этот день был день рождения. Успела девушка таки выйти замуж в двадцать два года. В результате это был уже не столько день свадьбы, сколько birthday, или, как сейчас говорят, «днюха», и я позволил себе немного оторваться, чтобы забыть ужасы первого дня… Неделю мы прожили у моих родителей в доме отдыха, гуляли по лесу среди высоченных сосен и по аллее вдоль берега речки, перегороженной плотиной, только раз съездили в Москву за Наташкиными шмотками…

27 июля 1985 года мои родители и тёща на батином «Запорожце» привезли нас в аэропорт Домодедово, сфоткали на память, посадили в самолёт Москва – Фрунзе и отправили в неизвестность… Что нас там ждёт? Одно меня успокаивало: там нас встретят мои родные и любимые люди, дяди и тёти, среди которых прошли лучшие дни моего детства. Свою уверенность я пытался передать Наташе, а то её слишком уж потрясывало. Это был первый авиарейс, который я совершал со времён своего раннего детства. Я смотрел на расстилающиеся внизу казахские степи и думал: что там ожидает меня впереди, где предстоит тянуть служебную лямку и сколько Наташке предстоит перенести. Я-то это вполне себе представлял, а вот ей каково там будет…

4. Лейтенант – дух, или Изорванный комбез.

Прежде чем начать своё повествование о моём вхождении в рутину армейской службы, надо рассказать ещё об одном человеке, с которым меня свела военная судьба. Мой непосредственный начальник Сергей Владимирович Марьин. К слову сказать, на завод он прибыл месяца за три до меня, но уже успел заставить коллектив себя уважать и даже побаиваться, несмотря на то что был он всего лишь старшим лейтенантом на майорской должности и старше меня года на три. Среднего роста, он был широк в плечах и, по-видимому, обладал немалой физической силой. Я позднее как-то в этом убедился, когда он, за что-то разозлившись на солдата, так дёрнул его за ремень, привлекая к себе, что ремень лопнул у него на спине. Кто хоть раз видел солдатский кожаный ремень, понимает, о чём я.

Большая голова, довольно высокий лоб, офицерские усики под небольшим, но аккуратным носом, внимательный взгляд карих глаз. Он заменил на этой должности целого майора, который был переведён в Туркестанский военный округ, так тогда называли Афганистан, на какую-то тыловую должность. По рассказам Стебля, Марьин был переведён на хлебозавод из начальников продовольственной службы стройбата, где за пару лет после окончания профильного офицерского училища в Вольске Саратовской области навёл у себя в хозяйстве такой идеальный порядок, что проверяющие комиссии, привыкшие к неискоренимому бардаку в подобных службах в ВСО (военно-строительных отрядах), только диву давались: у него чуть не свиньи в свинарнике строевым шагом ходили. Его заметили и повысили, создав карьерную перспективу.

Он мне потом как-то в порыве откровенности рассказал, когда мы уже год прослужили, что у него в кабинете был стенной шкаф, в котором был другой шкаф, размером с большой холодильник, сваренный из уголка рёбрами внутрь, куда он помещал тех, кто, по его мнению, нарушал воинскую дисциплину. Обычно нескольких часов хватало, чтобы боец после такой процедуры становился шёлковым. Однажды он закрутился, забыл про посаженного солдата и уехал домой. Потом ему сказали, что под утро из его кабинета доносился волчий вой, а боец потом неделю ходил полосатый, как зебра, пока не сошли синяки от рёбер уголков. Отправить на гауптвахту солдата с дальних площадок, а потом его оттуда забрать – это сложная организационная задача. Вот и выкручивались командиры как могли. Задушевные беседы помогали далеко не всегда…

Командовал он, как дышал, ко всем – «товарищ солдат, товарищ сержант, товарищ прапорщик», к гражданским – строго по имени-отчеству: Бахит Алиевна (главбух), Татьяна Сергеевна (товаровед). Меня называл по имени, только когда мы были вдвоём в его кабинете, а так строго на «вы» и «товарищ лейтенант». Он и меня приучал к такому же обхождению с подчинёнными, но получалось у меня плохо. Максимум, что я освоил, это обращение по фамилии к солдатам, да и к прапорам по званию обращался, только когда злился, типа «Товарищ прапорщик, ну это что за херня?!». А так – Вова, Вася, Толик и т. д. Марьина это злило, он полупрезрительно называл меня «гражданский человек», но потом привык и махнул рукой.

– Ладно, – как-то раз он сказал, – занимайся производством, а с дисциплиной мы со Стеблем без тебя разберёмся.

Но понюхать службы на первых порах они со Стеблем мне всё-таки дали, и это, в общем, было правильно. Они стали ставить меня дежурным по части по семь раз в месяц, через два дня на третий. Я провожал дневную смену до казармы, проводил там время до отбоя. Перед этим строил личный состав, пересчитывал по списку и ложился спать в ротной канцелярии на жёстком топчане, сняв сапоги. Уснуть крепко его конструкция не позволяла, поэтому я постоянно просыпался, ходил по казарме и вокруг, потом опять ложился и пытался уснуть. Первое время несколько раз ловил бойцов, которые, думая, что дежурный уснул, сбегали в соседнюю казарму к друганам – военным строителям. В военно-строительных отрядах комсостав, в том числе по причине постоянного кадрового дефицита, как правило, забивал на тонкости дисциплины, дежурство поручал «дедам»-сержантам со всеми вытекающими… После отбоя в казармах военных строителей начиналась интересная и насыщенная ночная жизнь. Бухло и анаша – это само собой, бывало, из казарм и девок вытаскивали, которых «деды» в очередь пользовали. Это же военные строители, деньги у них водились…

Наорав на нарушителя, я потом докладывал об сём факте Марьину, и нарушитель огребал полной ложкой, и если получал двадцать кругов бегом вокруг завода, то считал, что легко отделался. Следующей ступенью наказания по жёсткости была беседа тет-а-тет в кабинете с замполитом, у которого в сейфе на этот случай хранились боксёрские перчатки.

– Александр Иванович, вы не могли бы минут десять покурить на эстакаде?

Я уже знал, что десять минут для вразумления – это мало, и уходил в цех на полчаса. После такой вдумчивой беседы дежурный по КПП иногда оттирал правильные чёрные дуги, оставленные каблуками сапог нарушителя дисциплины на деревянных стенных панелях кабинета. При этом никаких синяков, кровоподтёков, выбитых зубов и закрытых переломов, Боже упаси! Зато воспитательный эффект налицо.

На губу отправляли только в крайнем случае: самоволка, план (анаша, кто не знает) или пьянство на смене. И то не всегда, только если случались рецидивы, а они таки случались… Отсутствие работника создавало лишние проблемы начальнику смены – прапорщику, поэтому этого старались не допускать. Тем более что подавляющее большинство солдат составляли представители азиатских земледельческих наций: узбеки и таджики из дальних кишлаков. Они у себя дома по жизни привыкли к послушанию начальству и родителям, и с ними хлопот было немного.

Проблемы создавали в основном выходцы из скотоводческих наций: казахи, киргизы, туркмены, а также немногочисленные кавказцы, ну и славяне, куда же без них. Было и несколько татар, но они были из Челябинска, Ижевска и других русских городов, языка своего толком, а то и вообще не знали и проходили за славян, как и немногочисленные казахи из северных областей (Петропавловская, Восточно-Казахстанская, Уральская и т. п.), от таких татар не сильно отличавшиеся, даже один немец из Алма-Аты был. Вся эта разношёрстная братия и составляла хозвзвод, которым железной рукой управлял старший прапорщик Валиев, он же Гафурыч. Это были слесаря (восемь человек), водители (четыре человека), кочегары (три человека), сварщик, кладовщики, бухгалтер, повар, короче – блатные должности.

Да, были ещё четыре сержанта – начальники хлебопекарных отделений, но этих старались набирать из земляков, кто потолковее, знающих русский на уровне общения и в то же время поздоровее физически, чтобы понять задачу из уст прапорщика и донести её до подчинённых, а если надо, то и вколотить. Помнится, когда я в новенькой с иголочки офицерской форме в первый раз зашёл в цех, мне встретился бригадир смены и по совместительству командир отделения, туркмен сержант Попыев. В идеально выстиранной и отглаженной спецодежде, ростом под метр девяносто, он лениво прохаживался по цеху, держа в руке рейку от хлебного лотка размером где-то 80 на 5 сантиметров. Когда я спросил, зачем она ему, он ухмыльнулся глупому вопросу и сказал:

– Мой замполит, товарищ лейтенант.

Славян и иже с ними называли русаками. Азиатов – бабаями. Кавказцы – отдельная группа. Причём сварщик армянин Матевосян и командир отделения хлебопёков азербайджанец Рзаев считались земляками, ходили в обнимку, как то раз вместе бегали в самоволку и потом сидели на губе – в общем, не разлей вода. И это всего за три года до войны в Нагорном Карабахе!..

Но я отвлёкся. В шесть часов утра происходил подъём, и все выбегали на получасовую утреннюю зарядку. Летом – с голым торсом, зимой в хэбэ – солдатских гимнастёрках на пуговицах. Чтобы не простужать теплолюбивый личный состав, зимой она длилась минут десять – пятнадцать и включала в себя в основном пробежку, только чтоб взбодрить персонал. Зарядку проводил я сам. В двадцать два года это было нетрудно и помогало прогнать одурь ночного дежурного бдения. Мне в кабинете перед первым дежурством Стебель на пальцах показал минимальное количество упражнений (наклоны, повороты корпуса, прыжки, приседания) и сказал:

– А если что своё придумаешь, то и зашибись.

Я придумал только «мельницу»: руки в стороны, наклон вперёд и вращение корпусом хорошо прочищало мозги. Потом утренний туалет и оправка, потом я строил дневную смену и вёл её на завод, оставляя остальных на произвол судьбы, но ненадолго, ибо вскоре ночную смену должен был привести дежурный прапорщик, и всё повторялось снова. Когда смену приводил дежурный прапорщик: начальник склада, АХО, мастерской или смены, то он шёл отдыхать, но меня это не касалось. Я шёл работать, предварительно позавтракав солдатской пайкой, которую повар Халилов приносил ко мне в кабинет.

Кстати, повар – это громко сказано. Он ничего не варил, кроме чая. В его обязанности входило съездить на дежурной машине в прикреплённую часть, где была столовая, привезти 20-литровые бидоны с пайкой, разложить её по мискам, а потом помыть посуду. И так три раза в день. Правда, мытьём посуды этот борзый азер занимался редко: как правило, он умыкал из цеха какого-нибудь узбека, с которым расплачивался парой-тройкой конфет, он покупал их в городе, когда ездил за пайкой. Он и жил при заводе, оборудовав при столовой спальное место. Но претензии к Халилову было грех предъявлять: в столовой были всегда чистота и порядок, а у нас со Стеблем в холодильнике всегда стояли два пятилитровых чайника с чаем, что при адской летней жаре было просто необходимо: я за день чайник выпивал.

Моя должность на заводе звучала как главный инженер-начальник штаба. Штабная работа – это заявки, списание, инвентаризации, сметы, банковские чеки и т. п. Но разбираться с этим я переложил на потом, ведь как-то это всё делалось до меня. Для начала я решил разобраться с оборудованием, как оно работает и как его чинят. И тут же столкнулся с хитростями слесарей. На вопрос, что он делал на смене, он отвечал, ремонтом чего он занимался, называя какие-то немыслимые сроки, хотя заспанная физиономия его явно опровергала. Причём ломалось постоянно одно и то же и чинилось так же долго. Я понял, что надо что-то делать, иначе меня так и будут водить за нос. Я нашел на складе на стеллаже с вещёвкой слесарный комбинезон своего размера и на две недели поселился в слесарке. Чтобы поднять бойцам самооценку, я сказал, что хочу поучиться у грамотных специалистов, что здесь и как. Дело в том, что семьдесят процентов солдат на заводе были одного призыва, и в будущем это сулило проблемы, т. к. дембель у них был уже на подходе. Я ходил за слесарями по пятам, замучивал их вопросами даже тогда, когда и самому в принципе было всё понятно. Двадцатилетние специалисты-самоучки с важным видом всё мне разъясняли, как малолетнему идиоту. Вскоре мелкий и средний ремонт я был способен сделать и сам. Ходил, понятно, в дневную смену, хотя пару раз захватывал и ночную.

Кстати, о ночной смене. Один раз это было очень поучительно. Как-то среди ночи ко мне постучался дежурный по КПП (о том, как я получил квартиру, рассказ впереди):

– Таварич литенант, на завод идти нада, заваль на печка.

Что такое завал, я уже знал по рассказам слесарей. Самая тяжёлая работа на смене – садчик. Надо загрузить в печку 120 тройных форм с тестом, затем выбить из них хлеб, положить на полки в контейнер, увезти его на склад на остывание. И так три раза за смену. Работа каторжная. Не успеешь загрузить последнюю форму с тестом, как минут через пятнадцать – двадцать надо доставать первые. На печку – два садчика. Немудрено, что под утро у них были шары в кучу и иногда какая-нибудь форма становилась на полку так, что две формы с тестом были на полке, а третья свисала наружу или внутрь. Она цеплялась за жарочную коробку и заклинивала привод печи. Двигатель от натуги сгорал, а затем сгорало больше полтонны хлеба. Бедные слесаря в ватных штанах, телогрейках и зимних шапках, облитые водой, в асбестовых рукавицах лезли в раскалённую печь, выбрасывали искорёженные формы, вручную продвигая цепи с полками, некоторые из которых тоже были искорёжены. Полтонны с лишним хлеба отправлялись на помойку или в свинарник, на полторы тонны с лишним уменьшалась суточная выпечка, урезались суточные нормы военных строителей. Ничего хорошего…

Я подоспел к самому интересному. Слесарь Аркаша Карпов, рыжий, конопатый, здоровенный, носатый детина, при помощи пинков и доски от хлебного лотка загонял садчика-узбека, обряженного в описанный выше спецкостюм, в ещё раскалённое жерло остывающей печи. Лицо несчастного было замотано мокрым полотенцем, из которого посверкивали раскосые азиатские глаза.

– Карпов, это что ещё такое?

– Трудотерапия, товарищ лейтенант, – спокойно ответил он. – Они, суки, знаете, что делают? Спецом завал устроят и лежат тащатся, пока мы здесь ебёмся. Сколько раз так было! Мы же одного призыва, я их знаю как облупленных. Думают, новый начальник пришёл, так и проканает на этот раз. А ну лезь, педрила, кому сказал!» – снова заорал он и рейкой наподдал садчику по спине.

Садчик полез в печь, от него повалил пар, и вскоре из её нутра полетели формы с обугленным содержимым, разлетаясь по цеху. Второй садчик их собирал и складывал в кучу. Вскоре, после того как костюм его напарника высохнет, ему предстояла такая же развлекушка.

Карпов же подошёл к приводной станции печи и гаечным ключом стал откручивать от станины электродвигатель: