Николая Голгофа

Перед ним на столе лежала развернутая карта. Узкие стрелы карандашных наступлений, синие обводки укрепрайонов, условные знаки дивизий. Он провел рукой над бумагой, не касаясь ее. Вот здесь, под Двинском, они должны были сосредоточить ударной кулак. Здесь, на Карпатских перевалах, он обещал австрийцам весеннюю грозу. Все эти планы, выстраданные, выношенные в бессонных ночах, теперь были лишь игрой в солдатики. Чужие руки будут передвигать эти флажки. Чужие умы будут распоряжаться этими жизнями.

Мои мальчики, – подумалось вдруг с такой острой болью, что он невольно сжал веки. – Те, кто пошел под пули с моим именем. Что они скажут? Что почувствуют? Узнав, что тот, за кого они шли умирать… сложил с себя их.

Он открыл ящик стола, намереваясь убрать карту, и взгляд его упал на стопку писем, перевязанных шелковой лентой. Письма от Аликс. Он развязал ленту, тронул бумагу. Ее почерк, нервный и угловатый, казалось, еще хранил отзвук ее голоса. Он не читал, просто смотрел на эти строчки, ища в них опору, но находил лишь отражение собственной растерянности. Ее вера в его божественное предназначение теперь казалась страшным, горьким упреком.

Из глубины дома донесся сдержанный смех – кто-то из денщиков или адъютантов. Обычный, бытовой звук. И этот звук отрезал его окончательно. Он был здесь призраком. Непрошеным гостем в собственном прошлом.

Он подошел к раковине, чтобы смыть с лица налипшую за день пыль дорог и унижений. Вода была ледяной, почти ледяной. Он плеснул ее на лицо, на шею, на запястья. Холод обжег кожу, заставил сердце биться чаще, но не смог проникнуть внутрь, туда, где поселилась та густая, апатичная усталость. Он поднял голову, поймав свое отражение в зеркале над раковиной. Из полумрака на него смотрел не полковник Романов, и не император. Смотрел просто человек. Очень уставший человек с мокрыми прядями волос на лбу и пустыми глазами. В этих глазах не было ни гнева, ни отчаяния – лишь тихое, бездонное изумление перед нелепостью собственного существования.

Он потушил папиросу, раздавив окубок о пепельницу из трофейной немецкой гильзы. Движение было резким, почти злым. Затем взял свою полевую сумку, ощутил ее знакомый вес. Погоны лежали на дне. Теперь это был не символ, а просто груз. Груз памяти.

Он погасил лампу. Комната погрузилась в полную тьму, нарушаемую лишь тонкой полоской света под дверью – светом чужой, продолжающейся жизни. Он стоял последей тьмы, не в силах заставить себя лечь. Спать означало признать, что этот день закончился. А признать это – значило принять наступающее завтра.

Где-то очень далеко, на окраине города, простучал пулемет. Короткая, отрывистая очередь. Или может быть ему почудилось. Может, это просто лопнула от мороза ветка. Но в настороженной тишине его слуха этот звук вписался идеально. Это был новый звук его новой России. И ему предстояло научиться в ней жить. Вернее – существовать.

Он медленно, как глубокий старик, опустился на стул у окна, откинул край шторы. Снаружи, в кромешной тьме, горел одинокий фонарь, и его тусклый свет рисовал на снегу бледное, дрожащее пятно. Оно было похоже на последний островок в океане ночи. Он смотрел на этот свет, не мигая, пока глаза не начали слезиться от напряжения. Это было все, что ему осталось от всей необъятной империи – это крошечное, дрожащее пятно света в непроглядной тьме.