Змей, умеющий говорить

– Ночью я отбил ее у толпы, избивавшей ее ногами. На ней был этот пояс с серебром. Я взял его в качестве платы за убежище. Поживет у меня, пока не придет в себя. Кто она такая – мне неизвестно. Я не слышал от нее ни единого слова.

– Немая что ли?

– Не знаю. Но они ее месили ногами так, что, наверняка, убили бы. Хорошо, что мы с Фемелом проходили мимо, а иначе, к утру образовался бы еще один труп.

– Кто их сейчас считает? Мертвецы появляются, как прорехи на хитоне нищего. Куда мы катимся… Между прочим, когда ты будешь оставлять ее одну, закрывай дверь на замок, а то эта рыбка может уплыть.

– А тебе что за печаль, уплывет она или нет?

– Ну, как же… Лицо ее придет в нормальный вид и можно будет опознать. Если она была донной рыбой, я могу ее знать. Ну, вот и все, подсчет окончен, и я вынужден тебя огорчить, здесь только одна треть от твоего долга, Герман. Что будем делать?

– Часть долга я отдал…

– Отдал.

– Мне кажется, я могу рассчитывать на рассрочку дней на пятнадцать. А какие могут быть варианты? Сейчас денег у меня больше нет, а убивать меня глупо. С мертвого долги не взыскать. Ты разумный человек, Фома.

– Моя власть держится на уважении. Если я буду прощать долги и подставлять правую щеку, мне отрежут голову, сделают из черепа чашу и будут пить за здоровье нового отца. То, что для монахов хорошо – для меня смерть. Но есть еще один вариант.

– Догадываюсь, какой.

– Вот именно. Ты работаешь на меня, отрабатываешь долг и затем, будешь получать жалование в три раза больше, чем получаешь у своего магистра. Что, мало? Хорошо, в четыре раза больше.

– В чем именно будет заключаться моя работа для тебя?

– Информация. Самое ценное в нашем адском мире – это информация. Я хочу знать то, что ты сообщаешь магистру. Ну, или камень на ноги и в море.

– Я маленькая шестеренка в механизме. Я, практически, ничего не знаю. Не говоря уже о том, что это очень скользкая тропинка. Если там, наверху, станет об этом известно…не только меня будут истязать до самой смерти, но и тебя, и всех твоих корешей, запытают до смерти. Я знаю, что за тобой около тысячи человек: воры, убийцы, попрошайки, грабители, шлюхи, скупщики краденого и прочее отребье. Тысяча – это очень много. Твои люди называют тебя Четверодневный, а в наших донесеньях ты проходишь под прозвищем “василевс затмения”. Ты можешь все это потерять из-за неразумной идеи проникнуть в канцелярию магистра.

– “Василевс затмения”?

– Когда солнце становится черным, из тени выходят такие как ты.

– Понятно. Будем считать, что положено начало нашего плодотворного сотрудничества. “василевс затмения” … Это плохо. “Василевс затмения”. Проклятие! Такая известность – это, мягко говоря, очень плохо для нашего дела. Быть незаметным – это вопрос выживания и, в тоже время для того, чтобы выжить приходится карабкаться наверх, резать глотки, подгребать под себя разрозненные шайки и вот… “Василевс затмения”. Поэтому, ты мне нужен, “многоглазый”. Рано или поздно власть начнет подметать улицы города железной метлой. Это неизбежно. Мне нужен человек, который заранее сможет предупредить, что за мной идут.

– С твоими возможностями ты можешь купить любого чиновника в столице мира, зачем я тебе?

– Могу. Взятки даю регулярно. Но это все не то. Чиновникам безразлично, кто будет стоять во главе пиратского корабля, я или кто-то другой. А мне, как ты понимаешь, не все равно. Давай выпьем и пожмем друг другу руки. Я принес с собой амфору крепкого пойла. Есть чем закусить?

– Черствый хлеб и немного овечьего сыра.

– Прекрасно. Замечательная закуска. Все эти гастрономические изыски не для меня, а вот хлеб с сыром то, что нужно. И кружка крепкого. Вышитая золотом одежда, броские украшения, драгоценные камни, породистые лошади, дворцы – все это мишура.

– Зачем же лезть на верх, если не тянет к роскоши?

– Если честно, я и сам не знаю, – Фома сломал сургучную печать горлышка амфоры и наполнил кружки вином.

– Приснился мне недавно сон, – сказал Фома, держа кружку в руке и задумчиво глядя в темноту комнаты, – и моя душа потеряла покой. Забавно. Какой-то сон… а на душе пакостно. Людей вокруг меня много, а поговорить о таких вещах не с кем. В нашей большой семье такие разговоры считают проявлением слабости.

– Какой сон? – спросил Герман, отпив из кружки обжигающую жидкость.

– Сон? Ах, да. Сон… Приснилось мне, что какие-то черномазые диктуют мне что-то, а я тщательно это записываю чернилами на пергаменте, а затем учу то, что они мне надиктовали. После этого я надел зимний плащ, меховую шапку и сапоги, и в сопровождении этих черных рож вышел из дома. И была у меня во сне одна ценная вещица. Я не помню, как она выглядела, но точно знаю, что она была очень ценной, а они ее у меня отобрали. И вот стою я перед выходом из дома в окружении черномазых, такой маленький беззащитный, а они все высокие, на голову выше меня, и уходить с ними из дома не хочется, но пришлось. Заставляют они меня.

– Забудь, сон – пустое дело.

– Не скажи… Умру я скоро, и черномазые заберут мою грешную душу. Такие понятные сны приходят оттуда, – Фома поднял кружку, как бы приветствуя небо, залпом выпил ее содержимое, скривился и занюхал рукавом своего хитона. – Хорошая штука, забористая. Да… чуть не забыл. Твои долговые расписки в надежном месте, и, если что, сам понимаешь… Давай продумаем, каким образом ты сможешь мне быстро сообщить об опасности со стороны властей.

– А где ты залег на дно?

– Ты бы еще спросил, где я храню общую казну. Поступим так: в гавани Феодосия есть харчевня “Морская свежесть”. Название не соответствует внутреннему виду, свежестью там не пахнет, но дело не в этом. Хозяина зовут Влас Кривой, у него один глаз смотрит туда, а другой сюда, в общем не перепутаешь. Скажешь ему: «скоро сон станет явью», а он передаст мне. Давай еще по одной. Наливай.

Глава 5

Над столицей мире зашло солнце, в харчевне “Гусиная печень” зажгли несколько больших масляных ламп. Поддев двузубой вилкой кусок рыбы в винном соусе Герман внимательно рассмотрел его со всех сторон, отправил в рот и начал медленно пережевывать.

– Когда перерезаешь горло, как бы аккуратно не орудовал ножом, а кровавых брызг не избежать, – сказал Фемел, зачерпнув деревянной ложкой белую фасоль, обжаренную с луком. – Следы крови можно смыть водой.

– А кровь как вынести?

– В кувшине. Или в нескольких кувшинах.

– Значит, у нас, на сегодняшний день, вернее ночь, двое подозреваемых: шлюха и водонос. Вот как это могло быть: разносчик воды поднялся на второй этаж постоялого двора, продал часть воды нескольким постояльцам, они, как раз, дали показания Черепахе, что покупали воду тем вечером, затем он спрятался в комнате, закрытой на ремонт. Их будущая жертва в сопровождении шлюхи с пьяными криками и смехом, то есть их было хорошо слышно, прошли в свою комнату, там они продолжили выпивать. Предположительно, в кружку жертвы было добавлено какое-то вещество, с помощью которого его отравили или усыпили. Водонос вышел из своего укрытия и помог шлюхе подвесить жертву вверх ногами. Потом они перерезали ему горло, спустили кровь в какой-то сосуд, замыли или затерли брызги крови, если они были, и, неизвестным нам способом, покинули постоялый двор.

– Звучит правдоподобно, – сказал Фемел.

– Хозяин постоялого двора Аполлоний умер во время пытки, ничего не рассказав.

– Как это… умер? – Фемел от удивления не донес ложку с фасолью до рта.

– Черепаха, этот лысый дурак, заигрался в свои игры и упустил Аполлония. Тот сбежал от своего мучителя туда, откуда достать его никак не получится. И унес свои тайны с собой. Но это половина беды. Вторая половина состоит в том, что эпарх города уже доложил о странных убийствах с кровопусканием туда… – Герман глазами показал на потолок харчевни, – и там… В общем, есть мнение, что все это связанно с колдовством. Человеческая кровь используется в черных обрядах. Хорошо, если колдовство будет направлено против опостылевшего мужа, а если захотят навести порчу на божественного василевса или христолюбивую василиссу? И там… повелели распутать это дело в кратчайшие сроки и наказать виновных смертью, – Герман говорил тихо, но не шептал. Шептать было нельзя. В большом зале харчевни, наметанным глазом, он заметил нескольких нотариев-скорописцев, подслушивающих разговоры, и скрытно, держа руки под столом, их записывающих. Шепот привлекал внимание. – По городу уже ходят нехорошие слухи, и, если мы найдем еще нескольких обескровленных трупов, а утаить это будет сложно, горожане быстро найдут виновных в бедствиях, обрушившихся на империю и город. Для начала, перебьют евреев и венецианцев, обвинив их в подорожании продуктов, падеже скота, нашествии врагов, распятии Христа, и, кто его знает, в чем еще. Потом начнут выковыривать брусчатку, снимать черепицу с крыш и бросать все это в солдат. И это на фоне стоящей, практически под стенами города, западной армии.

– Откуда ты знаешь о докладе эпарха туда? – спросил Фемел.

– Лягушка наквакала, – ответил Герман.

Из кухни слышалось шкворчание жарящихся на сковородах потрохов. Пьяный размеренный гомон в зале чередовался со взрывами хохота. За соседним столом играли на деньги в кости. В дальнем темном углу кого-то неторопливо били.

– Несколько дней назад ограбили большой мучной склад в порту. С помощью нескольких больших лодок в течение ночи перевезли мешки с мукой на галеру и, нырнув в туман, исчезли, – сказал Фемел.

– Это только начало, – сказал Герман, отпил тощего вина из кружки и сплюнул на земляной пол, устланной гнилой соломой.

– В тебе сидит нечистый! Ты проклят! И ты проклят! И ты! И ты! Дети сатаны! Исчадия ада! Вы все одержимы! – возле прилавка на полу сидел известный в городе и далеко за его пределами юродивый по имени Власий. Хозяин харчевни пригласил его торговать вареными бобами. Несмотря на то, что большую часть бобов Власий съедал сам или раздавал бесплатно всем желающим, хозяин харчевни не прогонял его. На юродивого приходили посмотреть, спросить совета, взять благословения, а за одно пропустить кружку вина. – Этот город проклят, и вы все вместе с ним! Скоро раздадутся крики ужаса и мольбы, чтобы горы обрушились и покрыли вас, чтобы море нахлынуло и поглотило вас, только бы прекратились ваши мучения! Покайтесь пока не поздно! Обратитесь ко Господу! – Власий замолчал и начал чесать спину о деревянную стенку прилавка.

– Скажи нам слово истины, отец Власий, – раздались пьяные голоса, – давай, не стесняйся!

– Божественный василевс… божественный василевс… – ворчал Власий, обгрызая грязные ногти. – Он отец наш, а мы дети его! Дети отвечают за грехи отцов! Отвечают, я вам говорю! Мы страдаем за грехи отца нашего, божественного василевса! И ты отвечаешь! И ты! И ты! Божественный василевс развелся и женился во второй раз! Не было такого от сотворения мира, чтобы василевс грешил, а народ не постигла кара!

– Вот уже и честь василевса затронули, – сказал Герман, осматривая плохо освещенное помещение харчевни.

Юродивого слушали. Опасные развлечения опьяняли сильнее вина. Марание достоинства василевса наказывалось смертной казнью после длительной пытки. Не донесшие об этом преступлении приравнивались к соучастникам.

– Отец Власий, – пробасил хозяин харчевни из-за прилавка, – прошу тебя, не трогай василевса. Ты навлечешь на нас беду. Лучше расскажи нам что-нибудь утешительное и душеспасительное.

– Не мешай ему, хозяин, – пьяно брызжа слюной заорал один из посетителей. – Пусть еще скажет.

– Это кто там пищит? – хозяин харчевни очень быстро приходил в бешенство, а тяжесть его большого волосатого кулака была хорошо известна среди посетителей. – А я вот сейчас тебе передние зубы выбью, чтобы тебе пищать было удобнее!

– Ты не прав, хозяин, – продолжал упорствовать пьяный, – пусть святой человек говорит. Если он замолчит, тогда камни заговорят.

Выйдя из-за прилавка, хозяин харчевни за шиворот выволок на улицу перебравшего посетителя, вернулся обратно и занял свое место за прилавком.

Власий выбирал вшей из грязного хитона, количеством прорех похожего на рыболовную сеть, давил их и приговаривал: «Жирные трещат громче, тощие – тише… жирные трещат громче, тощие – тише».

– Он, случайно, не в нашем ведомстве работает? – спросил Фемел у Германа, кивнув на юродивого.

– Скольких ты видишь? – спросил Герман.

– Кого? – не понял Фемел.

– Соглядатаев.

– Одного. Вон тот, с повязкой на глазу. Все время держит обе руки под столом. На ощупь записывает, – ответил Фемел.

– А я вижу еще одного. Ничего не пишет. Наверное, память тренированная. Запишет позже.

– Как ты его определил? – спросил Фемел.

– Я часто здесь бываю и постоянно его вижу. Мне кажется, он не озабочен добыванием денег на еду и вино, проводит здесь дни напролет.

Позвякивая чешуйчатыми доспехами, в зал вошли шестеро солдат.

– Налей-ка нам вина, добрый хозяин, – сказал пентарх, – за счет заведения.

Хозяин скривился, но взял деревянный черпак и разлил вино из дубовой бочки в большие глиняные кружки.

– Лей полнее, не скупись, – сказал пентарх, наблюдая за хозяином. – Потом дольешь в бочку воды. Она у тебя волшебная, а, хозяин? Сколько не черпай, а вина меньше не становится, – солдаты рассмеялись, а пентарх хлопнул хозяина по плечу.

Ничего не ответив, хозяин харчевни поставил кружки с вином перед солдатами.

– А что, отец, – обратился пентарх к юродивому, – отсыпишь нам бобов на закуску? Они у тебя свежие? У меня брюхо ноет со вчерашнего дня. Если не свежие, то не надо.

– Кушай, хороший мой. Свежие, самые свежие, – ласково ответил Власий и наложил полную миску бобов, черпая их грязной рукой. – Ешь, пей, ничего не бойся! А придет время, дерись, как лев, защищающий своих львят. А вы, исчадия ада! Тоже хотите моих бобов? – Власий зачерпнул в ведре с бобами и размахнулся, желая бросить их в сидящих за ближайшим к нему столом, но внезапно передумал, пошел между рядами, насыпая бобы в тарелки посетителей, не обращая внимание на протесты некоторых из них, приговаривая: «Господь посылает дождь на праведных и не праведных. Ешьте, ешьте».

– За здоровье василевса! – пентарх поднял кружку с вином. – Великого теоретика войны! – Выпив вино в три глотка, пентарх с силой ударил кружкой о прилавок. – Повтори, хозяин! Давайте выпьем за новую жену василевса! Пусть ему на этот раз повезет. Он правильно сделал, что отправил первую, благочестивую, в монастырь. Благочестивая жена – это мученический венец для мужа. Если она начинает поститься, то голодать будет вся семья. Если благочестивая жена начинает молиться, то колени будут стерты и лбы разбиты у всей семьи. Мужу благочестивой жены можно отрезать свой член и повесить его на гвоздик, он ему больше не понадобится. Место ангелов на небесах, а не на брачных ложах. Надеюсь, на этот раз василевсу повезет! – слова пентарха сопровождались взрывами пьяного хохота. – Если бы за соблазнение монашек не карали так строго, я бы спал только с ними. А знаешь, почему? – пентарх подмигнул хозяину харчевни.

– Почему?

– Они все только и думают о том, как нарушить обет безбрачия и отдавались бы мне как в последний раз! – также быстро опустошив кружку, пентарх грохнул ею о прилавок. – Повтори, хозяин! У тебя лицо такое же кислое, как твое вино. Чего грустишь?

– Понятно, чего… – наливая вино ответил хозяин. – Продуктам цены не сложишь, а вы, господин, и ваши товарищи за вино не платите. Да и отец Власий сегодня особенно щедро бобы раздает, – ответил хозяин и быстро глянул на Власия, не услышал бы.

– Не думай о завтрашнем дне. Сегодня жив и слава Богу или у тебя большие планы на будущее? Если да, то напрасно. Живи днем сегодняшним, а то, не ровен час, ворвутся в город и утопят тебя в бочке кислого вина. А что? Хорошая смерть! Ты, главное, прежде чем захлебнуться, постарайся выпить как можно больше. А ты почему не смеешься? – спросил пентарх у человека с повязкой на глазу. – Все пьют и веселятся. В твоей кружке пойло все стоит и стоит. Пока я говорил, мухи, ползающие по краю твоей кружки, выпили из нее больше, чем ты.

– Я, мой добрый господин, – с дрожью в голосе ответил человек с повязкой на глазу, при этом его желтое сморщенное лицо сморщилось еще больше, – пью как все. Просто я, слушая вас, отвлекся от этого дела. Вы изволили смешно шутить, мой добрый господин.

– А ну-ка иди сюда сморчок, – пентарх грозно сдвинул брови и разбил кружку об пол. – Подойди, тебе говорят! Если я к тебе подойду, будет хуже.

Человек с повязкой на глазу встал из-за стола и семеня мелкими шажочками, пошел к пентарху, но остановился на достаточно безопасном расстоянии.

– А ну-ка, покажи мне свои руки, сморчок.

– Руки, как руки, мой добрый господин… – пробормотал человек с повязкой на глазу и показал пентарху свои ничем не примечательные руки.

– А ну-ка! – пентарх схватил правую руку человека с повязкой на глазу, поднес ее открытой ладонью к своему носу и с шумом втянул ноздрями воздух. – А ну-ка, а ну-ка… понятно! А чем ты зарабатываешь на жизнь, сморчок?

– Работаю на бойне, мой добрый господин, доставляю разделанные туши в мясные лавки. Если я чем-нибудь прогневал вас, мой добрый господин, прошу простить недостойного и жалкого человека, ничтожного и мелкого, как черная блоха.

– Ага! Возишь мясо!? А почему у тебя руки пахнут воском? Часто пишешь на вощенных табличках? А ну-ка, ребята, возьмите его за ноги и вытряхните из него все дерьмо!

Один из солдат двинул кулаком человека с повязкой на глазу в живот, а двое других схватили его за лодыжки и вздернули вверх так, что, взлетая, он разбил нос об пол и пронзительно завыл. Из складок его одежды выпал железный стилос, три вощенных таблички исписанных мелким почерком и несколько серебряных монет.

– Этим стилосом ты забиваешь скот на бойне? Или с его помощью отправляешь на убой двуногих овец? – пентарх наступил каблуком сапога на тыльную сторону ладони человека с повязкой на глазу, упиравшегося руками в пол. – Нет, пожалуй, я не буду ломать твою руку. Она тебе еще пригодиться на городской стене, там ты с мечом в руке сможешь доказать верность империи и божественном василевсу.

– Пощады! Пощады! – извиваясь, кричал человек с повязкой на глазу, в безуспешных попытках вырваться из рук двух огромных солдат. – Это ошибка!

– Разорвать его как лягушку! Вспороть ему брюхо стилосом! Повесить как Иуду!

Два десятка глоток на перебой предлагали различные способы умерщвления пойманного нотария-скорописца.

– Я сказал, нет! – гаркнул привыкший командовать пентарх, перекрыв своим голосом крики толпы. – Этот желтый сморчок умрет как мужчина, в бою, искупив все свои грехи! Тебе, писатель, вместо железного стилоса, я дам железный меч, и ты, если сможешь, распишешь им рожи врагов, карабкающихся на городскую стену. Не каждому иуде выпадает такая честь.

– Это большая ошибка, добрый господин, – хватая воздух ртом как рыба, хрипел соглядатай. От прилившей к голове крови его лицо стало багровым. – Пощады… смилуйся…

– Отпустите эту крысу, а то она подохнет раньше времени, – распорядился пентарх.

Рухнув на пол, нотарий-скорописец и не думал подниматься. Икая и сморкаясь кровью, он хватал ноги пентарха и покрывал его сапоги поцелуями.

– Тьфу ты, какая мерзость! Лучше бы тебя мать в детстве в кувшине утопила. Нечего тебе делать на городской стене. – пентарх потянул меч из ножен.

Власий, молча наблюдавший за происходящим, вдруг бросился к извивавшемуся на полу соглядатаю, схватил его правую руку и прижал к своей груди.

– Что ты делаешь, отец Власий? – меч пентарха скользнул обратно в ножны.

– Он этой рукой отправлял грешников в Царствие Небесное! Как зовут тебя?

– Василиск, – ответил плачущий соглядатай.

– Я буду молиться за тебя, Василиск, а ты молись за меня и спасемся. Оставь его в покое, воин. Он орудие в руках промысла Божия.

– Если я не заберу его на стену или не порешу прямо здесь, он и дальше будет пакостить, в этом я не сомневаюсь. Твои слова мне непонятны…, но пусть будет, как ты хочешь. Живи, слизняк, и копти небо дальше, но я, все же, подстрахуюсь. Какой рукой ты пишешь доносы?

Предчувствуя неладное, Василиск попытался спрятаться за спину Власия, но пентарх был быстрее. Схватив правую руку Василиска, он заломил ее до хруста. Коротко вскрикнув, соглядатай потерял сознание.

– Так его! Поделом! – орали пьяные глотки. – Сбрось его со стены на копья западных варваров! Пролей его сучью кровь.

– Стоило бы отрубить ему руку, но пусть будет так, как просишь ты, отец Власий. Не держи зла, радушный хозяин. Увидимся на том свете, Василиск. Уходим! – бряцая доспехами солдаты вышли из харчевни.

– Пошли, – Герман стукнул Фемела кулаком в бок. – Хозяин, если ты не против, я выброшу эту падаль за двери твоей гостеприимной харчевни, чтобы он своим видом не портил аппетит честным гражданам. Эй, друг, как тебя зовут? – обратился Герман к своему напарнику.

– Фемел. Меня зовут Фемел.

– Помоги мне, Фемел, вытащить эту мерзость на улицу, и пусть бродячие псы залижут его раны.

– Сделайте одолжение, оттащите его подальше, – согласился хозяин харчевни.

Воздух снаружи показался необычайно свежим.

– Куда потащим? – спросил Фемел.

– Прочь отсюда! Угораздило же его… Не в меру умный пентарх. Интересно, как его имя?

– Наши сумеют его опознать, – ответил Фемел. – Почему он так дерзко себя вел? Калечить соглядатая в открытую, на глазах толпы…

– Наверное, он уже мысленно умер. И это сделало его бесстрашным и… опасным. Постой, поменяемся местами, рука затекла. Свернем в переулок потемнее, – сказал Герман, – придется оказать ему помощь, как его… Василиску. Второй, который не записывал, остался цел. Знаешь, Фемел, у меня появилось стойкое ощущение, что я лошадь, вращающая жернов, хожу по кругу. Совсем недавно мы с тобой тащили избитую женщину, а сегодня вот этого… Между прочим, я привел ее к себе домой. На некоторое время…

– Кого? – не понял Фемел.

– Ту, которую мы с тобой принесли к лекарю. Ее зовут Апрелия. Но этого я к себе домой не понесу. Может быть к тебе?

– Этого еще не хватало! – не понял шутки Фемел. – И та женщина… Ты же ничего о ней не знаешь. Как можно совершенно незнакомого человека привести к себе домой и оставить там без всякого надзора.

– Если ты намекаешь, что она воровка, то для меня это не опасно. Что у меня можно украсть?

– Может быть она умалишенная, устроит пожар, и все сгорит дотла.

– Давай остановимся здесь. Разрежь ножом его плащ на две половины. Кость из его руки не торчит. Можно привязать одной частью плаща его руку к телу, а вторую часть плаща свернуть и положить под голову. Будем надеяться, что у него счастливая судьба.

– Напрасно мы оставили вощеные таблички в харчевне. Их растопчут или сожгут, – сказал Фемел, разрезая груботканый плащ Василиска.

– Я так не думаю. В этом городе каждый хозяин харчевни работает на магистра. Только поэтому он позволил нам унести этого, как сказал пентарх – писателя, с собой. Ставлю на кон десять золотых, что хозяин харчевни понял, кто мы такие и таблички он сохранит.

– А Власий?

– А что Власий?

– Он тоже работает на магистра?

– Ты задаешь этот вопрос, потому что он спас Василиска, соглядатая и предателя, втиравшегося в доверие к сотрапезникам, преломлявшим с ними хлеб, наводящим на запрещенные темы, а затем писавшим на них доносы? Видишь ли, Фемел, пентарх, глядя на мир с крепостной башни считает, что зло должно быть наказано немедленно, он уже и меч потянул из ножен, а с колокольни Власия, нужно дать грешнику шанс на покаяние. Если Василиска убить сейчас, в этом состоянии, его душа, наверное, попадет в ад. Власий смотрит на окружающий мир с точки зрения вечности. Если власть когда-нибудь дерзнет отдать такого как Власий на съедение Черепахе, тогда стены города не устоят перед западными варварами. Рухнут от рева их труб и грохота барабанов, и все мы погибнем. Благодаря таким как отец Власий столица мира стоит, а из-за таких как Василиск, армия запада приближается к его стенам.

– А мы с тобой, по-твоему, где? – спросил Фемел подложив под голову Василиска кусок свернутой ткани, – кому мы служим?

– Кому мы служим… Когда империю шатает, в образовавшиеся разломы лезут демоны, а мы, по мере сил, боремся с ними. Но методы наши похожи на демонические. И ты, и я, и Василиск растем на одном дереве.

– Ты много пьешь, совсем раскис. Это может плохо кончится для тебя. Магистр терпеть не может слабых и сломленных.

– А ты отбарабань ему на меня.

– Меня зовут не Василиск. Я Фемел и тебе об этом хорошо известно.

– Да, известно. Что-то долго он не приходит в себя. Жив он там?

– Сердце бьется.

– Очень уж у него приметная внешность для нотария-скорописца. Эта нелепая повязка, желтое сморщенное лицо. Такие как он должны выглядеть как стертые монеты. Карьера Василиска подошла к концу. Ничего другого делать он, скорее всего, не умеет, опустится на самое дно, пополнит ряды нищенствующих, и умрет или от голода, или от какой-нибудь болезни, или от ножа конкурента-попрошайки. Прощай, Василиск, мы постараемся забыть тебя, как можно скорее.