Ловчий. Пересмешник и силки

Наполеон (хмурясь): Это огромная сумма. Я должен знать, кому я плачу.

Фуше (негромко): Наш человек в Лондоне – герцог Омонский, личный секретарь графа Артуа Карла и советник графа Прованского Луи. Я покажу вам его отчеты.

Наполеон (с тяжким вздохом): Уговорил, речистый. Такому стоит и заплатить.

8г

Павильон. Лето. День. Париж. Дворец правосудия.

Кабинет Фуше

За своим большим столом в кабинете граф Фуше пишет письмо своему агенту в Лондоне – герцогу Оманскому.

Мне все удалось. Прошу присылать мне ваши донесения каждые два месяца, а если можно, и чаще. Мне нужно точно знать все, что замышляют эти негодяи принцы Бурбоны: ваш хозяин граф Артуа и особенно этот австрийский прихвостень граф Прованский. За труды вы будете получать от меня целых двадцать четыре тысячи франков в год, по две тысячи каждый месяц. В ваших донесениях вы обязаны мне докладывать следующее…

9г

Павильон. Лето. Вечер. Кобленц. Отель «Корона».

Комната графа Прованского (Луи Восемнадцатого)

В своей маленькой комнатке французский король в изгнании читает донесение своего советника герцога Омонского из Лондона:

…Пересылаю вам черновик моего доклада для графа Фуше. Исправьте там все, что вам, может быть, не понравится. За эту работу лионский мясник положил мне жалованье – в жалкие двенадцать тысяч франков в год, или всего тысячу франков в месяц! И как на эти деньги прожить, я вас спрашиваю? Прошу вас, пришлите мне еще денег, ибо в Лондоне все очень дорого…

Граф Прованский (Луи Восемнадцатый) с тоской опускает письмо и бормочет.

Луи: Что ж, придется продать еще один титул. Подумать только – подлый гоффактор станет у меня барон де Ротшильд… ( С горечью): Куда катится мир? (Похлопывая себя по животику): Однако очень хочется кушать…

10г

Павильон. Лето. День. Павловск. Летняя терраса

Посреди просторной летней террасы за столиком сидит государыня Мария Федоровна, которая читает письмо от своей дочери – княгини Веймарской Марьи Павловны:

…На днях произошло у нас еще такое событие. Ближе к ночи прибыли французские офицеры, которые весьма развеселили и приукрасили местное общество. Как я уже писала вам, хоть Веймар и считается Афинами всей Германии, однако в реальности у нас в Павловске вечера сто крат веселее и интереснее тутошних. Очень много скучных и напыщенных ослов, которые лишь только мнят себя безусловно великими. К примеру, по книгам Гете ни за что невозможно понять, насколько в жизни он скушен, а то, что он все победы Бонапарта приветствует, объясняет, кто он в реальности. Мама, вообрази, он написал оду в честь победы Бонапарта над нами при Аустерлице, и я выказала ему, как я к этому отношусь, а меня местная публика за это зашикала. Одна только радость: к нам часто приезжает интересный сосед – мой прусский кузен Луи, который сочиняет волшебную музыку. А еще при нем его новый шут – рыжий клоун по имени Азазель, который показывает воистину чудесные фокусы. И вот теперь появленье французов всех нас обрадовало. Оказывается, мой муж позволил им разместиться на землях Веймара в преддверии неизбежной войны Франции против Пруссии. Французы ведут себя очень смирно и вовсе не похожи на те исчадия ада, которыми они у нас представляются…

Мария Федоровна резко отодвигает от себя письмо дочери и торопливо пишет ответ:

…Доченька моя, заклинаю тебя, беги оттуда, теряя тапки! Ни пруссаки не пощадят вас за то, что позволите лягушам ударить их со спины, ни лягуши не помилуют – просто потому, что вы для них все там немцы. А жизнь под иноземной оккупацией может быть весьма тяжкой. Уверена, что вашему веймарскому нейтралитету осталось жить считаные дни, ежели не часы. Заклинаю, беги или к дяде Фредди в Вюртемберг, ибо он формально Бонапарту союзник, или же к дяде Петеру в Эйтин, ибо он богат и за всех вас откупится. Молю тебя, беги тотчас!

11г

Натура. Лето. День. Санкт-Петербург.

Петропавловская крепость. Внутренний дворик

В казематах Петропавловской крепости гремят замки и засовы. Двери самой страшной русской тюрьмы распахиваются, и во внутренний дворик выходят два бывших арестанта – аббат Николя и штаб-ротмистр Охотников. Вид у обоих потрепанный, впрочем, по-разному. Аббат худ и бледен, похоже, лицо его не видело света уже несколько лет, а лицо Охотникова сильно помято побоями. Заметно, что оба меж собою за время, проведенное в соседних камерах, познакомились и ведут себя, как знакомые друг другу товарищи.

Аббат Николя: Ну что же, друг мой, мы не прощаемся. Меня из беды вызволил сам глава британской разведки, и я теперь оглашенный британский шпион в Российской Империи. Все отныне считают меня медиатором с Кенсингтонским дворцом, так что ежели у вас есть мечта переехать все-таки в Англию… Обращайтесь.

Охотников: Честно говоря, не знаю уже, что и думать. Сперва грешным делом считал, что именно англичане и сдали всех нас – заговорщиков, но ведь нынче же отпускают… И никого не убрали и не разжаловали! Чудеса!

Аббат Николя (задумчиво): И впрямь, занятно… Особенно если учесть, кто сейчас у нас глава английской разведки. Русский генерал и главный ростовщик всей Европы. И все ж его при дворе Его Величества приняли… Интересно, как боевого генерала или все же банкира? Кстати, запамятовал – а каким же вы эскадроном у кавалергардов командовали?

Охотников (с лучезарной улыбкой): А никаким! Отвечал за казну полка и вел полковые книги!

Аббат Николя (с озарением): Ах, вот оно что… Однако жизнь сильно переменилась за время моего заключения. Значит, уже не боевой офицер, а казначей стал героем нашего времени. И эти чернильные души пытались свергнуть царя…

Охотников (не слушая аббата): Кстати, а сегодня по причине моего освобождения у нас будет праздник. Сперва праздничный обед, а потом мы все идем в оперу слушать… Да, впрочем, не важно, что!

И я вас приглашаю!

Николя (с благодарностью): Признателен. Обязательно буду. И где встретимся?

Охотников (беспечно): Царь, как обычно, в своем Царском Селе, так что приглашаю вас ко мне в Зимний! В три дня. Устроит?

Ворота крепости наконец-то распахиваются, и бывшие узники видят, что прямо напротив ворот стоит богато украшенная карета с царскими гербами. От кареты со всех ног к ним бежит Государыня Елизавета Алексеевна. У нее уже хорошо заметен животик, она на бегу смеется и плачет. Она бросается в объятья Охотникова с криком.

Елизавета: Бухгалтер, милый мой бухгалтер!

Николя (сзади и в сторону): О tempora, о mores…

12г

Натура. Лето. Вечер. Царское Село. Летняя веранда

Посреди летней веранды стоят зажженные чашечки с благовониями. Государь опять лежит на оттоманке, а вокруг него мнутся Александр Голицын и князь Кочубей. На лице у царя Александра страдание.

Кочубей: Пруссия объявила Франции ультиматум: или те прекращают поддерживать польских повстанцев, или будет война.

Александр (с тоской): Пришлите мне кого-нибудь из наших поляков. Нам нельзя допускать появления таких же польских партизан и у нас.

Кочубей (сухо): Ваш брат держит поляков в узде за чертою оседлости.

Александр (взрываясь): Мой брат Константин такой же негодяй и изменник, как и моя сестра! Я сам должен поляков проконтролировать! Что еще?

Кочубей: Английская армия Бересфорда отняла у Испании Буэнос-Айрес и колонию Ла-Плата. Начато наступление на Перу. Рвутся к серебряным и золотым рудникам наших противников.

Александр (с досадой): Виктор Палыч, ну зачем ты забиваешь мне голову ерундой? Где мы и где тот самый Буэнос-Айрес?! А ведь ты же давеча мне уже каким-то Кейптауном мозг выносил. Ну и какое мне дело до этого сраного Кейптауна? Что ж ты донимаешь меня своей глупостью? Почему здесь ты, а не мой Чернышев? Боже мой, как он мог? Как он мог?! Променять меня, мой двор и столичный дворец на егерский лагерь, где всякое отребье готовят на партизан и бандитов?! Разве это не лихое предательство? Никому нельзя верить!

Кочубей (извиняющимся голосом): Молодо – зелено. Александр Иваныч ведь совсем еще мальчик. Увлекли его все эти приключения, игра в Робин Гудов, вот он и отправился по лесам… Перебесится и, как побитая собака, сам к вам домой прибежит.

Александр (с хорошо слышным всхлипом): Нет, нет, я его назад не приму! Променять меня на сырую землянку да лесных братьев… Это оскорбление!

Голицын: А мне, мин херц, поступок Чернышева, честно говоря, нравится. Захотела его душа приключениев, вот и бросил он все – и дворец, и теплое место у нас при дворе. Стало быть, человек он при том настоящий, а не кукла картонная. А значит, и в землянке, и среди бандитов в лесу точно не пропадет. Вот как я думаю.

Александр (поскуливая): Все, вокруг меня все предатели!

Кочубей (доставая какие-то листки и явно стремясь сменить тему): Кстати, о предателях в вашем окружении. Штаб-ротмистр Алексей Охотников был выпущен из Петропавловской крепости и сейчас живет в комнатах вашей жены прямо в Зимнем. Устраивает балы, ходит в театр. Там ему организуют приемы и ведут себя, как с вашим лучшим другом и преемником. В столице всем ведомо, что кавалергарды готовили заговор и все были отпущены.

Голицын (с горячностью): Мин херц, да сделай же что-нибудь! Нельзя сидеть и делать вид, будто ничего не было!

Александр (с оттоманки и с отчаянием): Я не могу вешать лишь русских, если до этого были немецкий и польский заговоры и никого тогда не повесили!

Кочубей (мрачно): В полицию идут сигналы о новых заговорах во всех гвардейских полках. В Преображенском мутят воду князь Багратион, Серж Марин и Екатерина Павловна. Ваша сестра давеча прибыла на смотр верхом в форме преображенца-полковника.

Александр (сразу вскакивая): Как так?! Это я! Я полковник Преображенского полка! А до меня им были Петр Первый и моя бабка!

Кочубей (невозмутимо): Полк встречал вашу сестру криками: «Виват!» и «Славься, Екатерина Третья!».

Голицын (недоверчиво): Что, неужто так и кричали? (Отнимает у Кочубея доклад и читает донесения сам.) М-да, мин херц, с этим пора что-то делать!

13г

Натура. Лето. Вечер. Москва.

Дворец Тучковых. У входа

Льющийся цокот копыт. От группы всадников отделяется командир, который спешивается и бегом бежит вверх по ступенькам дворца. Это молодой князь Александр Тучков. Дверь навстречу ему внезапно распахивается, и на пороге появляется его жена Маргарита Тучкова (Нарышкина). На женщине надет строгий военный мундир, и она спешит навстречу своему мужу.

Тучков: Марго, милая, зачем этот наряд?

Тучкова: А зачем с тобою твои гренадеры?!

Тучков: Я должен отбыть на войну. Хотел с тобой попрощаться.

Тучкова (лихорадочно): Ты от меня никуда не поедешь! Я ходила к гадалке. Она мне сказала, что тебя точно убьют, коли я тебя не спасу. Я должна тебя ни на минуту не отпускать! Понимаешь!

Тучков: Понимаю… Однако, любимая, у меня есть приказ…

Тучкова: Да, конечно… Поэтому я еду с тобой. Поэтому я надела мундир, я научилась в мужском седле ездить. Я с тобой еду!

Тучков (с ласковою усмешкой): И в каком качестве?

Тучкова (просто): Пока тебя не было, я на военного фельдшера выучилась. (Принимая у слуг подведенную лошадь.) Ну что, мы едем? Я готова.

Темный вечер. Накрапывает мелкий дождь, и от его капель кажется, что и князь Тучков, и княгиня Тучкова оба плачут. Полковник Александр Алексеевич Тучков, которому по виду нельзя дать и тридцати, с чувством целует свою жену, а та, высокая и нескладная, смотрит на него, распахнув свои огромные глаза. Появляется надпись: «Конец шестнадцатой серии».

Серия 17

Sostenuto accelerando

(Сдержанно ускоряясь)

1а

1807. Натура. Февраль. Вечер. Прейсиш-Эйлау.

Расположение Ревельского полка

Гром орудий. Огромная мрачная свинцового цвета туча закрыла небо. Кричат вороны. Откуда-то издали слышны свистки дудок, выстрелы, крики людей. На небольшой прогалине расположился походный лазарет. В нем уже нет места, а туда все новых и новых раненых из-за леса несут. Посреди лазарета огромный стол, совершенно залитый кровью, вокруг которого какие-то тазы и кадки, заваленные окровавленным бельем, кусками отрезанной плоти, обрывками тел и конечностей. Крики и стоны раненых. Посреди всего этого рядом с несколькими фельдшерами, которые делают на этом огромном столе операции раненым, мечется княгиня Маргарита Тучкова (Нарышкина). Она помогает новых прооперированных от стола хоть немного оттаскивать, дает умирающим водку, чтобы тем стало легче, пытается задержать кровь или перевязать кого-то. Вся ее зеленая офицерская форма заляпана кровью, но она все бегает и бегает между ранеными и слышит: «Помоги же, сестренка!», «Спаси нас, княгинюшка!». Княгиня мечется между ранеными, а с поля боя подносят все новых и новых, и видно, что от усталости ноги у женщины постепенно подламываются. Какой-то старый солдат ее кличет.

Старшина Осипов (еле слышно): Да ты не рвись, не торопись ты, княгинюшка… Мы ж потерпим… Мы ко всему на свете привычные…

Тучкова (опускаясь на колени перед умирающим): Все хорошо. Вот-вот полегчает… Сейчас мы тебя вылечим… Может, водочки, чтоб…

Старшина Осипов (хрипло): Не-ет… Лучше спой нам, княгинюшка… Когда ты поешь, душа радуется… Сразу легче!

Княгиня ошалело смотрит на умирающего, невольно оглядывается и видит, как глядят на нее сотни глаз. И все раненые ее просят спеть. Она смотрит вверх. Черная туча нависла так низко, что кажется – ее можно достать рукой. Доносятся раскаты орудий, стаи ворон оглушительно кричат в вышине и будто слетаются на поживу. И тогда она запевает.

Тучкова:

Черный ворон, черный ворон…Что ты вьешься надо мной?Ты добычи – не дождешься…Черный ворон – я не твой…

( С нажимом и яростью):

Ты добычи – не дождешься!Черный ворон – я не твой!2а

За полгода до этого. 1806. Натура. Лето. Вечер.

Париж. Фонтенбло. Летний дворец

Распахнуты настежь все окна, но и это не спасает от удушающей духоты. Вдоль стены стоят иноземные дипломаты, у которых Наполеон должен принимать верительные грамоты. Дипломатам жарко, возможно, потому, что они стоят уже весьма долго. Поэтому почти все они так или иначе расстегнулись и обмахиваются своими папками и веерами. В их строе недовольные шепотки, что-то на тему о «точности – вежливости королей» и о том, что «безродные парвеню не слишком-то ценят время благородных товарищей». Чуть в стороне ото всей этой братии в уголке стоит Клеменс Меттерних, только что назначенный императором Францем в Париж. Меттерних, в отличие от прочих послов, подтянут, костюм его в идеальном порядке, и такое странное чувство, будто он, в отличие от других, не потеет.

Вдруг дверь в залу распахивается, и входит Наполеон. Он в мундире, на голове его знаменитая шляпа. Так и не снимая ее, французский государь проходит на свое место и делает небрежный жест: дескать, пора начинать церемонию. Среди дипломатов шум недовольства: принимать грамоты в головном уборе не принято. Послы опасаются, что подача грамот человеку, этикет не уважающему, будет воспринята дурно в их странах. Пока они так мнутся и перешептываются, Наполеон, похоже, начинает терять терпение. Он, сидя на своем троне, характерно трясет коленкой, выражая крайнее недовольство.

И в этот миг к нему первым идет Меттерних. Бонапарт навстречу ему со своего трона вскакивает, небрежно принимает папку с грамотой, почти бросает ее своему секретарю и рысью проскакивает мимо Меттерниха к прочим послам. Те торопливо опять все вдоль стенки выстраиваются. Наполеон идет мимо них и демонстративно тыкает пальцем то в расстегнутую пуговицу на камзоле, то на чуть спущенный чулок, то на сбитый набок парик. Завершив этот странный обход, француз возвращается к Меттерниху и обходит его кругом, со всех сторон осматривая. Наряд австрийского посла безупречен. Бонапарт с удовольствием тыкает в Меттерниха пальцем и восклицает.

Наполеон: Господа, как видите, Австрия – единственная страна, которая меня уважает в Европе! Я приму лишь его, а всех прочих вон… Их страны заплатят мне контрибуцию! Я не шучу! Пусть для всей Европы это станет уроком! Всем брать пример с… (Меттерниху): Как ваше имя?

Меттерних (по-военному четко): Клеменс Лотар фон Меттерних, мон сир! Из Кобленца…

Наполеон (с восторгом): Да это же почти Франция! В каком полку служили, мой юный друг?!

Меттерних: С детства на дипломатической службе, мон сир! Мой город уже с одной стороны Франция! Рад стараться, мон сир!

Наполеон: Хвалю! Вы мне понравились! Расскажите-ка мне, что про меня говорят у вас при дворе?

Меттерних (сухо): Не могу знать! Я переведен к вам из Берлина и Дрездена. Был полномочным послом в Пруссии и Саксонии одновременно. О венских новостях – не в курсе!

Наполеон (с видимым интересом): Так это же еще лучше. Прусский король объявил мне неприемлемый ультиматум. По сути войну. Мне новости из Берлина сейчас даже милей, чем новости из побитой мной Вены. (Со смехом): К тому же в Вене я только что был, а в Дрезден и Берлин лишь собираюсь. А-ха-ха! (Подождав, пока подобострастный смех со всех сторон стихнет): Вы же мне и объясните, где в Берлине лучшие срамные девки? (Смотрит на Меттерниха испытующе.)

Меттерних (не моргнув глазом): Так вышло, что лично мне хватает услуг благородных девиц и бесплатно, однако же люди мои составляли для меня некий список. Готов повторить его вам по памяти.

Наполеон (беря австрийского посла под руку и с видимым интересом): У вас были в Берлине свои соглядатаи? Поделитесь, что они вам доносили о том да об этом…

Меттерних: Рад служить чем смогу, мон сир!

Наполеон (разглядывая свое отражение рядом с Меттернихом в большом зеркале, где видно, что Наполеон в шляпе выглядит одного роста с австрийцем): Вот и славно… (Оборачиваясь к охране): Почему еще не прогнали всех прочих болтунов да наушников? Сегодня у меня торжественный ужин лишь для нас двоих с Лотаром. Лишь он один из всех тут меня уважает. И за это я его уважаю. Мы с ним – уважаемые люди. Все ясно? Остальные – пшли вон!

3а

Натура. Лето. Вечер. Санкт-Петербург.

Охтинские верфи (Адмиралтейство)

По деревянному тротуару Охтинской набережной идет американский негоциант Джон Вульф. На нем новая форма американского торгового капитана, и, судя по его виду, он счастлив. Вот он увидел кого-то в дальнем конце набережной и, размахивая шляпой, приветствует знакомца. Мы видим, что навстречу Вульфу идет действительный академик Российской Империи по разделу «ботаника» граф фон Лангсдорф. На графе новенькое партикулярное платье с новомодным британским цилиндром на китовом усу, и со стороны его можно принять за настоящего бонвивана.

Он в ответ машет своим цилиндром, и друзья обнимаются, встретившись.

Вульф: Вы не поверите – ваше казначейство заплатило мне все до последнего шиллинга! Невероятно! Моя бригантина, стоившая в Америке шестьдесят восемь тысяч фунтов, здесь, в Петербурге, обратилась уже в пятьсот тысяч! Этот камергер Резанов умеет вести дела! На вашем месте я бы навсегда упек его в крепость! Впрочем, если он там купит у меня еще одно судно, да с такой прибылью, клянусь всеми апостолами, я вплавь доберусь до Охотска из Ново-архангельска! Я богат! Я – безумно богат!

Лангсдорф ( со смехом): Уверен, что с Резановым и его способом вести дела должны разбираться не мы, но полиция. И куда вы теперь?

Вульф: У нас с вами мир и сотрудничество. Так что я домой и буду покупать новое судно. Но пока сегодня предлагаю вам со мной выпить за успех нашего с виду безнадежного предприятия. Кстати, а у вас как?

Лангсдорф (поворачиваясь и приглашая Вульфа идти за ним следом): Сделал доклад. Вообразите, мы уже здесь, а экспедиция пока что лишь зашла в Англию. Никто поверить не мог, что до Охотска быстрее пешком, чем на парусниках… Боюсь, что оказал медвежью услугу всей идее кругосветного плавания. Однако доклад приняли на ура, и я уже академик!

Вульф: Да, путешествие у нас было занимательное… Кстати, а почему вы не спросите, где я намерен купить себе новое судно? Раньше вы меня всю дорогу с хитринкой в глазах об этом расспрашивали…

Лангсдорф (с заразительным смехом): Вы знаете, а мне понравилось, что вы меня в своих донесеньях назвали Ботаником! А еще русским суперагентом! Это меня подняло в моих же глазах. Кстати, с интересом узнал, что подписываетесь вы – Китобой.

Вульф (со смеху почти хрюкая): А вы меня называли Акулой! Ну в принципе – почти Китобой, но мне было лестно! А когда я прочел, как вы определили меня по наколкам, так сразу мелькнула мысль, что их надо свести. А потом решил, что остальные их не заметят, а с такими, как вы, оно бесполезно, ибо все равно куча иных родимых пятен по всей биографии. Это как полоски у тигра – как не прячь, все равно видно!

Лангсдорф: Кстати, о покупке нового корабля. Вы в курсе, что за последние пару лет ваши потопили и захватили уже тыщу с гаком кораблей у Голландии, Франции, Испании и Америки? Так что ваши планы пойти и купить кораблик, нося американскую форму, то еще палево!

Вульф (с хрюком): Да ладно вам! Куплю у того же сэра Исаака, сделаю двойную приписку к Нью-Йорку и Портсмуту и буду плавать, как плавал… Главное, чтоб наши на море меня пропускали, как своего, а в портах наоборот принимали, будто я из Америки. Дерьмо вопрос… Кстати, мне тут сказали, что пока мы в Сибири жопы морозили, наше начальство облобызалось между собой, и у нас теперь во всем мир и вечная дружба! Я теперь обязан оказывать вам содействие, так что если нужно отплыть…

Лангсдорф: У меня указания точно такие же. Задача – лишить французов доходов от испанских колоний в Америке. Поддерживать с вами контакт, в столкновения не вступать.

Вульф (с интересом): В смысле?

Лангсдорф: Мое руководство желает и впредь кормить наши земли в Русской Америке. И для этого нам нужны любые латинские порты в Южной Америке по тихоокеанскому побережью, гавайских бухты или Япония. Но и речи нет о том, чтоб мутить у вас в Сиднее и Мельбурне или же забраться на остров Нутка в заливе, открытом Джорджем Ванкувером. Ваше в Америке – ваше, наше – наше, а то, где сидят испанцы, японцы или голозадые каннибалы, вопрос открытый.

Вульф (задумчиво): Да, верно. Мне тоже говорили нечто подобное. Однако же… Наши войска нынче в Ла-Плате. Взяли Буэнос-Айрес. Значит ли это…

Лангсдорф (сухо): А вот мне буквально сегодня сказали, что испанские войска в ответ взяли Нутку. Это значит, что залив Ванкувера отныне испанский. Мы не можем и не будем отнимать его у англичан, но почему бы нам не забрать его у испанцев? А потом объявить русским… Это как банка с червями. Стоит ее один раз опрокинуть, и черви поползли во все стороны.

Вульф (сухо): Я передам начальству все ваши доводы.

Лангсдорф (негромко): А из этого и проистекает наше вам предложение. Мы создадим контактную группу между нашими странами, которая с этого дня будет заниматься недопущением прямых столкновений меж нами в Америке. От нас в эту группу предлагают меня, а с вашей я бы хотел видеть вас. Вы мне нравитесь, и мне приятнее выпивать с вами на переговорах по вечерам, чем гоняться за вами или убегать от вас поутру. (Показывая рукою на вывеску): Кстати, вот мы и пришли. Здесь подают самый лучший бифштекс в Петербурге. С кровью и ромом. Так, как это любят бывалые морские волки из Англии.

49а

Павильон. Лето. День. Санкт-Петербург.

Здание полиции на Фонтанке. Допросная

В замкнутой комнате за столом сидит полковник Иван Осипович де Витт. Напротив – один из помощников Кочубея Петр Волконский. У стола завершает доклад полковник Николай Григорьевич Волконский – кузен Петра Волконского. Тот выслушивает доклад, жестом отпускает кузена и, подвигая к себе папку с делом де Витта, скучным голосом спрашивает.

Волконский: Что ж, я готов поверить родному человеку, однако лично для себя я бы хотел прояснить, почему вы вместе со всеми поляками так и не перешли на службу к французам. У моего кузена мать русская, а у вас-то – оба поляки.

Витт (с вызовом): Мой далекий предок по отцу был из Голландии, а мама – гречанка. (Сокрушенно): Вот сам не знаю… Моя мама София Глявоне, в последнем браке княгиня Потоцкая, много чего повидала на своем веку. От турецкого султана до самого князя Потемкина. Однако удара в спину во время боя товарищам она точно бы не одобрила. Меня учили, что шляхтичу дозволено все – за исключеньем предательства. Так что я готов был бы воевать за французов, но не готов выглядеть в глазах мамы предателем!