На сто первой версте

А бабушка рассказывала жуткие истории. Про то, как одна солдатка в лютый мороз пошла ночью с грудным младенцем к сельским «куркулям», картошки себе выменять, напали на них волки, и она легла в снег, грудью на ребеночка. Ее загрызли насмерть, а малютка вроде бы жив остался: подоспели другие городские ходоки…

Бабушка тоже ходила по деревням ночью, обычно – «артельно», с женщинами да стариками. Рассказывала, как, «бывалоча», на обратном пути, когда уже с картошкой шли впотьмах, при луне да звездах, «старшой» ихний – хромоногий старик – вдруг ускорял свой скачущий бег, и все разом умолкали, гнали и гнали саночки, скорей-скорей, только бы миновать эту страшную рощицу в низине…

Бабушка спрашивала женщин, почему это они через рощицу бежали-бежали, а потом, как наверх поднялись – сбавили ход, перевели дух. Волки там, что ли, в рощице овражной, выходят на дорогу?

– Дуреха, не волки там выходят, там хуже волков… Там мужики выходят, – объясняли ей солдатки.

Оказывается, в перелеске том, что в лощине, подкарауливали женщин разбойные мужики с топорами и вилами, убивали всех, без разбора. За эту самую картошку помороженную.

– Я уж потом эти места опасные у людей вызнала, и если одна ходила, то всё бегом, всё бегом, – вспоминала бабушка. – Бог миловал, а некоторых убили так-то.

Помню бабушкин рассказ про то, как женщина пошла ночью в деревню, менять одежду на картошку, была зима лютая. Шла она через лес, по дороге, и вдруг видит…

– И видит она, Санёга, выходит из лесу на дорогу большая собака, глаза у нее желтые, светятся. И смотрит эта самая собака на солдатку эту, пристально так. Женщина вся инда обмерла: что за собака такая большущая, а может, не собака, а волк? А собака ей мордой кивает – иди, мол, за мной, не бойся. Так и проводила ее собака до деревни, а когда она уже картошку на санки взвалила, то собака ее дождалась и до города довела, а потом, как церковь наша показалась, – шнырь, в лес ушла. И наутро получила та женщина похоронку с фронта: мол, так и так, погиб ваш муж смертью храбрых…

Бабушка помолчала загадочно.

– Понял, Санёга, что это за собака была?

Я понял, конечно, и от этого понимания замер весь, сжался и затосковал, и не признавался я, что понял, мотал головой – нет, мол, невдомек мне, что это за собака такая женщине в лесу повстречалась.

– Это муж ее убитый был, вот что за собака! – утробно возгласила бабушка.

И добавила:

– В войну много чего было, Сашуля, расскажи – не поверят.

Она вспоминала, как однажды ночью на свой страх и риск пошла в одиночку с санками и узелком одежды в деревню, к «куркулям», менять платья да кофточки на картошку, как шла через заводские пути, а где-то неподалеку, на задворках, слышались выстрелы – говорили в народе, что это энкавэдэшники расстреливали баб-солдаток, которые попались с картошкой, – «за спекуляцию продовольствием».

Дальше бабушка говорила в лицах, глядя мимо меня:

– А потом родня или соседи – хвать: нету человека, пропал. Идут в органы, спрашивают: где такая-то? Не у вас ли? Ну, им в ответ: а нам почем знать, где она? Может, волки съели. Нечего по ночам через лес ходить.

А деревенских почему-то не трогали, хотя там, в деревнях, по слухам, были такие, кто прятался от призыва на фронт. На дорогах возле города патрули дежурили, ловили женщин, везущих картошку на саночках, и надо было знать, как пройти незаметно, по-хитрому.

И вот бабушка шла по окраине, за фабрикой, через рельсы, и нога ее в валяном сапоге попала в стык между рельсами, а тут стрелку переводить стали, и ногу зажало, как в капкане… Бабушка видит: паровоз идет, ее слепит, свистит что есть мочи, а ее ужас всю сковал, а надо было просто из валенка вынуть ступню, и всё, но такое даже в голову прийти не могло – взять и бросить валенок!

– Ну, думаю, смерть моя пришла, давай, Ольга, Богу молиться напоследок, – вздыхает бабушка. – Уж вот он, паровоз, а тут меня сила какая-то – швырь в сторону, и нога в чулке из валенка выдернулась. Мужик надо мной стоит, грит: «Ты жива, баба? Дойдешь до дому? Валенок твой раздавило, босой ты осталась, дуреха». И пошел себе прочь. Я кричу ему: «Как звать тебя, милый человек? Молиться кому?» А он обернулся и грит: «Николай». Знаешь, кто это был, Санёга?

Я озаряюсь догадкой:

– Это папа твой был, наверно, Николай Макарыч! Он пришел с неба и спас тебя, да, бабушка?

Бабушка всплескивает руками:

– Николай-угодник это был, Саша! Вот кто это был! Вот кому надо молиться, и спасет. Хоть от голода, хоть от паровоза, хоть от энкавэдэ.

Бабушка ругала и костерила НКВД очень редко, обычно она хвалила советскую власть, которая платит ей пенсию, хоть и крошечную, но зато работать не надо, не то что у капиталистов, там пенсии нет совсем и старики нищенствуют, а у нас старикам место уступают. Это свое всегдашнее выражение «старикам место уступают» бабушка повторяла безотносительно к себе самой, а так, вообще. Она никогда не ездила в городских автобусах, всегда ходила только пешком, потому что в то время у пенсионеров еще не было бесплатного проезда, а «прокатать» просто так целых пять копеек – а если в два-то конца, то это уже десять, кило картошки! – было для бабушки непозволительной роскошью, расточительством, хамством и делом безбожным.

Она никогда не была «активисткой», но «на Октябрьску», осенью 69-го, водила меня на демонстрацию. Уж не помню, где были тогда папа, мама и Катя – где-то праздновали, поди… Может, даже в Москве, у папиных фронтовых друзей или бывших университетских общежитских приятелей.

Помню, что в демонстрации той шел весь Егорьевск, потому что надо же куда-то идти, не всё же дома сиднем сидеть, а тут – все-все знакомые с тобой здороваются. Да ведь и положено идти на демонстрацию, как не пойти, когда все идут, из году в год? Положено так, а уж коли «не нами положено, то не нам и отменять».

С годами я стал относиться к такому усердию людскому с пониманием: все-таки развлечение какое-никакое в эту осеннюю хмарь, да с мокрым снегом, когда тоска заползает в жилище… Выпивать «на Октябрьску» сподручней, спровористей, потому как не так стыдно, нет всегдашней хоть мало-мальской, да самоукоризны. Да и пьяным выйти на улицу в этот мозглый день – всем и любому простительно, а может, кто-то встретится из знакомых – и еще сообразим. И шли люди в серых да черных одеждах, с красными тряпочками на груди, продрогшие от ледяного ветра и прихлебывающие из горла «для сугрева».

А вот первомайская демонстрация следующего, 1970 года, была все-таки повеселей, люди смотрелись нарядней. И я тогда сидел на закорках у папы, и мне было жутко и захватывающе, неуютно и совестно, я переживал, что папе, наверное, тяжело, и он держит меня просто для того, чтобы чин чинарем выглядеть в глазах проходящей мимо толпы, в которой многие кричали маме свои поздравления, а мама к тому же и фотографировала папу со мною на закорках… Однако ж, несмотря на все эти переживания, спускаться на землю мне вовсе не хотелось, я все глядел и глядел поверх плывущих мимо голов.

А ноябрьские демонстрации всегда представлялись мне грязными, холодными, пьяными и кровавыми: в раннем-прераннем детстве, может в три или четыре годика, увидел я хмельное кровопролитие на демонстрации, и взрослые, увлеченные отвратным зрелищем, не успели закрыть мне глаза ладошкой, а может, им это и в голову не пришло, ведь они были убеждены, что я ничегошеньки не понимаю и никаких чувств в таком возрасте испытывать просто не могу, как не может их испытывать наша бедная киска Лиска.

Часть вторая

Базарные дни

1

На мое шестилетие, в середине того дождливого июня 1970 года, папа с любовью настраивал нашу громоздкую гордость – катушечный магнитофон с косой надписью «Комета», прилаживал микрофон. И говорил в него, что сегодня Саша дает свое первое в жизни интервью.

– Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? – спрашивал папа в микрофон и тут же протягивал его мне.

– Я хочу стать пожарником, – нудно, заученно отвечал я, отстраняясь от микрофона.

А потом папа фотографировал меня и Катю своим фотоаппаратом «ФЭД-2».

– А ты меня не будешь обижать? – несколько раз спросила Катя, кривляясь перед микрофоном.

Странный вопрос! Я никогда не обижал ее. Воображает Катя, вот и все.

Пожарным я быть не хотел, ну то есть можно, конечно, все-таки это почти как летчиком… Но лучше летчиком, если уж не получится стать путешественником. А пожарным… Просто мимо бабушкиного дома с каким-то мертвящим визгом проносились иногда две-три пожарные машины, и я замирал от ужаса, заслышав этот загробный визг, сердце у меня колотилось и по затылку ползли морозные мурашки. И мои детские заявления, что, мол, «хочу стать пожарником», были попыткой доказать, что я не боюсь пожарной сирены.

А больше всего на свете хотел я стать путешественником! Бабушка хвалила меня за это, говорила:

– Хорошая профессия, повидать людей, кто как и где живет, и за это еще денег получить! Путешественники очень хорошо получают, Санёга. Их по телевизору показывают в «Клубе кинопутешествий».

А мама неприятно смеялась надо мной, она очень не любила, когда мы с Катей начинали мечтать неправильно:

– Ты еще скажи, что хочешь быть читателем книжек! Нет таких профессий: путешественник, читатель…

– А как же тот старый дядя с усами, который в «Клубе кинопутешествий» выступает? – стоял я на своем.

Вмешивался папа:

– Этот дядя, про которого ты говоришь, Санек, он журналист, а журналисты много путешествуют. Становись журналистом, как я! А? По стопам отца…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Notes

1

Узорочье – невидаль; ср. «узарочье» – зарок, обязаловка.

2

Гетман Иван Мазепа после измены царю Петру I был предан анафеме, и с тех пор его имя в народе стало нарицательным, означавшим «черный, грязный, замаранный человек».

3

Эта старинная поговорка имеет в основе своей противопоставление соседних букв церковнославянского алфавита: «Л» – «люди» и «М» – «мыслéте». И на Руси говорили о невежах: «Да разве ж это люди? Это не люди, а мыслéте».

4

Cотрудники НКВД, объединявшего в 1930-е годы органы внутренних дел и госбезопасности.

5

Эта хозчасть просуществовала до начала 90-х годов, когда было принято решение отправить последних лошадей на «забор крови» для производства лекарств. Тогда в Егорьевске и людям-то есть было особо нечего, старики распродавали возле продуктовых магазинов за гроши последние цепочки и перстеньки. Не до лошадей, в общем, было.

6

По какой-то необъяснимой причине революционное название кинотеатра – «Октябрь» – в начале 70-х заменили на нейтральное – «Экран». Дивные дела творились порой в ту, как принято считать, кондово-советскую эпоху!

7

Дмитрий и Даниил Покрассы – братья-композиторы, авторы революционных маршей и песен.

8

Знаменитый и успешный советский писатель, сценарист сталинских фильмов «Светлый путь» и «Счастливый рейс» («Машина 22–12»), умер в 1976 году.

9

Ныне – железнодорожная платформа и станция метро «Выхино».

10

Эта песенка родом из Первой мировой. В описываемое время (60—70-е) ее еще распевали повсеместно.