Негативный Разум

Александр Андреев

Негативный Разум

Посвящается всей моей семье, а в отдельности:

Маме, которая всегда сражалась за справедливость

Брату, который слушал все мои безумные истории на протяжении десяти лет

Бабушке, которая прочитала черновик этой книги, хотя уже не могла ходить

Дедушке, который был тем гигантом, на плечах которого я стоял

Галактика Млечный Путь

/Дау Дэи Эрэбар/

Верите ли вы в Высший Разум?

1. Я верю в Бога в контексте моей религии

2. Я верю в Высший Разум во Вселенском масштабе

3. Вселенная слишком сложна для существования единого Высшего Разума

4. Современная наука не может опровергнуть существование Бога/Высшего Разума, но также не обладает доказательствами Его существования.

Выберите и запомните номер своего ответа.

Далее по тексту вы встретите несколько подобных вопросов, и в конце книги вам нужно будет суммировать номера ваших ответов.

Глава I

1

Меня зовут Иван Мечников, я закончил ординатуру по неврологии в Бруклинском Университетском Госпитале в 2039, там же и остался работать неврологом. Таким образом я и встретился с доктором Струковым, который чуть позже пришел к нам работать нейрохирургом.

Хочу рассказать вам, как обстояли дела на Земле в 2044 году. Четыре года назад к нам в госпиталь поступил первый пациент с заболеванием «деменция нейронного шока» (или, как мы стали называть ее вскоре – шок-деменция). Это был сорокалетний мужчина, который еще месяц назад был успешным инженером, но затем у него внезапно появились вспышки неконтролируемой агрессии, потом галлюцинации, а через две недели он перестал говорить и узнавать близких. Мы исключили все возможные диагнозы. Физиологически пациент был абсолютно здоров, но все когнитивные функции были полностью утрачены.

После этого начали поступать сообщения из других госпиталей о таких же случаях по всей Америке, а потом и со всего мира. Через день Южная Корея опубликовала данные о том, что заболевание является заразным – в одном из госпиталей медсестра, работавшая с такими пациентами, стала испытывать похожие симптомы.

После корейского сообщения мы сразу же изолировали пациента с шок-деменцией и стали ждать. Было страшно. Большинство персонала не хотело даже приближаться к его палате. Я долго взвешивал все «за» и «против» – идти мне или же нет, но не успел. Доктор Струков явился из Университета Корнелл, надел на себя всю возможную защитную одежду и пошел к пациенту. Это меня вдохновило, и я пошел следом за ним. Так мы с ним и познакомились.

Пациент отрешенно смотрел в потолок, лежа на больничной койке. Когда мы вошли, он медленно поднялся с кровати и посмотрел на нас. Все его движения были неестественными, как будто кто-то дергал за невидимые нити, двигая его руками и ногами.

– Эрэ Хае Зэ… Дау Дэи Эрэбар… Натау Эу… – произнес он, в глазах его была пустота.

Я вздрогнул и остановился, а Струков подошел к нему ближе.

– Как вас зовут?

– Эрэ Миру…

Струков повернулся ко мне:

– Что это за язык? Кто он по национальности?

– Он американец… Понятия не имею, что за язык…

Сердце бешено колотилось, я понятия не имел почему, но эти слова внушали ужас. Струков внимательно обследовал пациента, взял кровь (все остальные отказывались) и сделал люмбальную пункцию. Я стоял рядом все это время как парализованный, не в силах и пальцем пошевелить.

За первый месяц по всему миру было зарегистрировано около тысячи случаев шок-деменции, за второй месяц – десять тысяч, а к концу года болезнь достигла статуса эпидемии – больше миллиона случаев. Инфекционного агента, вызывающего болезнь, будь то вирус, бактерия или прион, не удалось выявить. Пути заражения тоже оставались неизвестными – шок-деменция была заразной, но передавалась избирательно. Например, никто из родственников мог не заразиться несмотря на близкий контакт. Но медперсонал мог быть инфицирован за несколько дней.

За первый месяц было установлено, что контакт менее 24 часов с пациентом является безопасным при соблюдении максимальной защиты Класса А – костюма из демрона[1], который защищал против проникающей радиации.

Струков был очень удивлен этими данными, он сказал:

– Итак, теперь у нас есть прямое доказательство того, что сознание – это процесс, основанный на квантовой запутанности[2]. В случае с шок-деменцией какое-то излучение или поле разрушает квантовую запутанность внутри нейронов.

Я хорошо помню протесты возле нашего госпиталя, когда его назначили центром контроля шок-деменции в Бруклине. Массовая истерия уже вовсю началась, люди стояли с плакатами, испуганные и озлобленные. Теории заговора правительства, фармакологических компаний и медицины – все это было. Я вышел из больницы в конце рабочего дня, пошел к машине и увидел разгневанных людей, бегущих ко мне с одной стороны, и полицию – с другой. В меня полетели камни, один разбил мне бровь. Я застыл как вкопанный, глядя на вспышки сирен и полицию, отталкивающую людей от госпиталя. Серое небо было низким и мрачным.

Мир навсегда изменился.

Появились данные по глобальной статистике о шок-деменции. В густонаселенных странах – Китае, Индии, Бразилии – распространенность была наибольшей, западные страны показали наименьший рост числа заболевших. Страны с очень низкой плотностью населения – Россия, Австралия, Канада – столкнулись с широкой волной иммиграции, не всегда легальной. Особенно это касалось границы России и Китая, а также США и Канады. Во многих странах Ближнего Востока и африканских странах начались массовые убийства больных шок-деменцией. В странах бывшей советской зоны формировались лагеря для больных, которые были ничем не лучше лагерей ГУЛАГа. В США начались протесты, паника, акты мародерства и насилия. Религиозные объяснения происходящего мгновенно стали популярны по всему миру – тысячи теорий «кары богов» и «судного дня» возникали каждый месяц, собирая секты и кланы. По всему миру вводились комендантские часы, все публичные места закрывались, люди баррикадировались в домах, а самолеты, поезда и автобусы переставали ходить.

Струков переехал в наш госпиталь и буквально поселился там. У него была теория о том, что неведомое «SD-излучение[3]» нарушает структуру ключевых генов в нейронах, которые отвечают за работу сознания.

Струков уже больше пятнадцати лет занимался генетикой и квантовой физикой разума и сразу выдвинул идею о том, что гены Авроры А (это были его любимые гены на протяжении последних лет) должны быть вовлечены в патологию шок-деменции. Как бы это ни было поразительно, мы подтвердили изменение одного из генов блока Авроры А у первого же пациента. Струков ходил туда-сюда по кабинету и смотрел на всех затуманенным взглядом. Я тогда думал, что дальше мы найдем еще как минимум десять генов и через несколько месяцев разработаем первое лечение. Я был очень воодушевлен. Но оказалось, что ни один из других генов-кандидатов группы Авроры А не показал изменений.

Струков вместе с Университетом Корнелл открыл большую лабораторию в Манхэттене, в которой мы проводили исследования по лечению шок-деменции. Была установлена важнейшая информация о SD-излучении и возможности его регистрации. Больные шок-деменцией действительно искажали электромагнитное поле очень специфическим спектром, который можно было обнаружить и таким образом диагностировать шок-деменцию. Другие институты начали разработку электромагнитных полей, которые могли бы потенциально нейтрализовать SD-излучение, но это проходило с переменным успехом. Несмотря на то что Струков не проявил к идее никакого интереса, несколько исследований показали превентивную роль контр-SD-радиации в профилактике болезни.

Это был единственный успех в области шок-деменции за почти пять лет ее существования. А наша лаборатория в Корнелле не принесла никаких плодов. Мы застряли. Нужно было что-то делать, и Струков решил пойти на сделку с дьяволом.

Российское правительство во главе со вселяющим всему миру трепет Президентом Цинновым пообещало ему неограниченное финансирование и доступ к пациентам с шок-деменцией, которые находились в ЦИКРе – Центральном Изоляторе Красноармейского Района города Волгограда. В обмен Циннов потребовал полного контроля над собственностью и распространением лекарства.

Это была плохая идея. И все ему так и сказали. Маркус ДеВитт, наш главный биохимик, сказал Струкову, что он «совершает большую ошибку». Я же просто сказал ему, что он сумасшедший.

Но Струков, разумеется, никого не послушал и все равно уехал. Он снова возглавил НейроЦентр в Волгограде, крупнейший в мире неврологический госпиталь, который он когда-то основал. Струков продержался всего лишь несколько месяцев. Он думал, что хорошо знает Россию и Циннова, но страна сильно изменилась за последние десять лет. Циннов из неординарного политика-стоика превратился в жестокого деспота, а российское общество было парализовано страхом и болью. Струков потребовал от правительства кардинального улучшения условий содержания больных в ЦИКРе и передачи изолятора в ведомство Всемирной организации здравоохранения и Красного Креста. После того как его требования были проигнорированы, он дал несколько интервью о ЦИКРе в международных СМИ, что вызвало большой резонанс. После этого он открыто поддержал лидеров оппозиции и призвал к либерализации власти в стране.

Несколько десятков агентов ФСБ вломились в офис Струкова в НейроЦентре с целью его немедленного ареста. Но Струкова там уже не было. ФСБ искало его повсюду, но так и не смогло найти. Струков исчез не один – он забрал с собой все оборудование и все разработки лекарства. Он был объявлен в федеральный розыск, а по российскому телевидению и интернету была развернута массовая кампания о том, что именно исследования Струкова в Нью-Йорке привели к вспышке шок-деменции. За считаные недели он превратился в преступника номер один на территории Российской Федерации.

Струков нашел укрытие в одном из штабов оппозиции, который, как ни удивительно, находился в самом опасном месте европейской части России, но одновременно и самом защищенном от спецназа и ФСБ. А именно – в зоне отчуждения рядом с ЦИКРом.

Струков связался со мной через несколько дней после того, как оказался в штабе. Он говорил по зашифрованной линии. Он сразу же позвал меня к себе. «Очень заманчивое предложение, но я отказываюсь, Саша», – ответил я, раздумывая немногим меньше наносекунды. Он был готов к такому ответу и нисколько не отчаялся. Иногда я даже думал, что он просчитал такой исход событий и специально поехал в Россию для того, чтобы вступить в открытый конфликт с Цинновым. Он приглашал меня почти каждый раз, когда выходил на связь. Я был уверен, что не соглашусь никогда, – сама идея о том, чтобы приехать куда-то, где меня в любую минуту могут бросить в тюрьму пожизненно или даже убить, была абсолютным безумием.

– У нас тут все нормально, – говорил Струков. – Нормально. Полиция боится сюда заходить. И вообще большинство людей боятся сюда заходить. Тут безопаснее, чем, блин, в Пентагоне. Мы на грани открытия. Ты нам нужен.

Струков при помощи оппозиции и Красного Креста организовал лабораторию в подвале заброшенной больницы Каустик, и, благодаря неограниченному доступу к больным шок-деменцией (ЦИКР находился всего в нескольких километрах от больницы) и всему оборудованию, украденному из НейроЦентра, исследования двигались семимильными шагами.

В начале ноября он вышел на связь рано утром по времени Нью-Йорка – и поздней ночью по Волгоградскому – и сказал, что лекарство почти все готово. Но мне нужно срочно было приехать, потому что нужен был специалист по геномным базам данных и, конечно, сами эти базы.

Вот вы и узнали мою роль в разработке лечения шок-деменции. Мы с Маркусом занимались анализом всех генов и протеинов в нейронах головного мозга, сравнивая здоровые клетки и клетки больных. Параллельно с этой работой я был неврологом во все том же Бруклинском Университетском Госпитале, где мы безуспешно пытались контролировать эту болезнь в течение уже почти пяти лет.

Струков умел вселять веру в людей. Однажды он вдохновил меня на то, чтобы войти в комнату к первому пациенту с шок-деменцией, поступок, который полностью изменил мою жизнь. А в то утро, когда он с пылающим взглядом рассказывал, что лечение почти что у нас в руках, я внезапно понял, что готов ехать.

– О русские, вы все сумасшедшие! – воскликнул Маркус.

– Да, – согласился я. – Как в хорошем, так и в плохом смысле.

Итак, в начале ноября 2044 я полетел в Волгоград. Я очень хотел вернуться назад в Нью-Йорк, но понимал, что если мы не найдем лекарства, то возвращаться рано или поздно будет некуда. Было грустно. Я позвонил маме и сказал, что полечу в Европу. Она была обеспокоена даже этим. К ситуации в России она была настроена крайне пессимистично и считала, что большинство русских провалились в состояние так называемой выученной беспомощности. «Я ведь не требую от них, чтобы они баррикады лезли! – говорила она. – Но хотя бы крошечный огонек протеста в душе нужно же хранить. Хотя бы крошечный!»

Рейс до Волгограда был через Москву, оба самолета были почти полностью пустые. Границы и авиасообщение были закрыты для большинства людей уже несколько лет – я смог прилететь только потому, что у меня был статус ученого, напрямую работающего с деменцией нейронного шока, и приглашение от Красного Креста. Я вышел в аэропорту «Гумрак», прошел через старый коридор аэропорта, украшенный дырками в стенах, а иногда и в полу, дождался своего чемодана и вышел наружу. Оппозиция мне прислала свои координаты через сверхзашифрованную сеть, которой пользовались, кроме них, разве что террористы и хакеры. На территории аэропорта было много полиции и солдат. Меня остановили сразу же на выходе, но быстро отпустили, узнав, что я работаю с шок-деменцией.

– Врач? – спросил старший.

– Нет, – соврал я, не знаю даже зачем. – Ученый.

– Будете работать по правилам, все будет нормально.

– Я надеюсь на это! – весело сказал я, но полицейский так на меня взглянул, что веселье пропало.

– Куда едете?

– В НейроЦентр…

– Посещать Красноармейский Изолятор запрещено, вход строго по пропускам, при нарушении понесете уголовное наказание.

– Понял вас, спасибо.

Они быстро ушли, и больше полиция меня не останавливала. Это было мне знакомо. Никто не любит проводить лишнее время с людьми, работающими с шок-деменцией. Ведь мы можем быть заразными, в конце концов.

2

В секретном приложении, которое используется только хакерами и террористами, мне написали искать серый мерседес на стоянке сразу за воротами аэропорта. Это было легко. Из машины вышел высокий широкоплечий мужчина со светлыми кудрявыми волосами и улыбкой на лице.

– Добро пожаловать в Волгоград! – сказал он мне, протягивая руку, – Меня зовут Илья Дружинин. Я вообще сам из Анапы, но вот занесло сюда.

– Меня зовут Иван, – сказал я, пожимая руку. – Очень приятно! Анапа – классный город, я был там однажды.

– А в Волгограде?

– Я тут родился и жил до десяти лет, потом семья переехала в Нью-Йорк. Струков тоже родился в Волгограде, это, наверное, единственная причина, почему он решил со мной дружить.

– Так, так, так… – Илья заулыбался. – Поосторожнее тут с этим именем.

Мы сели в машину и поехали нарушать закон. Илья быстро свернул с главной дороги в какие-то поселки. Мы выехали на заброшенную грунтовую дорогу, слева от которой были овраги, а справа – горы мусора. Поднялись столпы пыли. Мы заезжали на холмы и спускались в балки, мы ехали около двух часов, в течение которых Илья устроил мне краткий гид по истории Волгограда, Красноармейского Шок-изолятора и движения оппозиции в РФ.

Когда мы приехали на бульвар Энгельса, вынырнув из какого-то переулка, было уже темно. В этой части города уже несколько лет никто не жил, из-за близости Изолятора. Илья припарковался позади здания, до боли напоминающего больницу, и весело похлопал меня по плечу.

– Ну что ж, Ваня, вот мы и приехали, – бодрым голосом сказал он. – Больница «Каустик», названная так в честь завода «Каустик»… Даже не спрашивай меня, как они связаны…

Мы поднялись по серым ступенькам и прошли через разбитые стеклянные двери внутрь больничного корпуса, теперь совершенно пустовавшего. Внутри не горело ни единой лампы. В темноте я разглядел помещение регистрации, аптеки, гардероба. Возникло сюрреалистичное ощущение – как будто я вернулся в прошлое и мне снова было десять лет.

Илья отвел меня к металлической двери в конце коридора, которая вела в подвал. Она внезапно открылась, и оттуда пролился блеклый желтый цвет. По лестнице поднялись несколько человек, очевидно вышедших меня встречать, чем я был невероятно тронут. Один из них, завидев меня, быстро пошел мне навстречу.

– Мечников! Доброй ночи! – крикнул он, в его лице и походке было столько уверенности и энергии, что можно было бы даже немного убавить.

Человек был невысокого роста, сутулый, с острыми чертами лица и пронзительными большими глазами. Темные кудрявые волосы на его голове серебрились сединой, которой стало больше с тех пор, как я последний раз видел его.

– Доброй ночи, доктор Струков, – ответил я, широко улыбаясь при виде старого друга.

– О, я уже вижу лень в твоих глазах, Мечников. Тебя нельзя оставлять без присмотра.

– Но ведь мы работали не покладая рук… – попытался защититься я.

– Мы? Ты имеешь в виду еще и Маркуса? Он вообще ничего никогда не делает, даже когда я его контролирую… Уникальный человек.

Мы подошли к остальным людям, и Струков начал про всех рассказывать.

– Лёша – наш программист, большой талант, обеспечивает нашу безопасность и связь со всем миром так, чтобы полиция об этом даже не догадывалась. – Он представил меня коренастому парню с острым подбородком, широкими плечами и добрыми глазами. – У нас есть еще один программист – Артём, но он предпочитает не выходить из комнаты, по возможности никогда…

Лёша пожал мне руку, мы обменялись с ним парой слов, и Струков указал на стоящую рядом девушку:

– Таня – наш нейробиолог, именно она заставила меня привезти тебя сюда, потому что она считает, что мне нужна помощь, чтобы разобраться со всеми этими долбаными генами в некодируемой[4] ДНК. Не могу сказать, что полностью с ней согласен, но, конечно, мало кто так любит все эти мутные гены и нейроны, как ты.

Таня была улыбчивой и невероятно энергичной, с длинными каштановыми волосами и большими зелеными глазами. Мы быстро нашли общий язык и стали друзьями практически с первого мгновения.

Струков представил мне следующего участника команды:

– Грэг Ковский – наш военный, самый сильный человек из нас. – Струков улыбнулся.

– Это пиздец! Мы тут все бегаем, как курицы с отрубленными головами… Это хуже, чем ГУЛАГ! – воскликнул Грэг, и это была самая цензурная реплика, которую я от него слышал.

Грэг был невысок, но все равно был словно воплощением мощи. У него была сто процентов славянская внешность, но сильный американский акцент. Потом я узнал, что он, так же как и я, переехал в США еще в детстве. Его рукопожатие было таким же сильным, как и он сам, и сопровождалось, естественно, матерной репликой.

Следующей была девушка с белоснежной кожей, золотыми кудряшками и огромными зелеными глазами, в которых сияла отвага.

– Наша Леди Милосердия, Маша Решетникова, организация Красного Креста…

– Здравствуйте, Иван, – мгновенно сказала Маша, – Вы совершили невероятно отважный, потрясающий поступок! Это достойно самого большого уважения! – Она смотрела мне прямо в глаза и активно жестикулировала. – Потому что здесь, – она выделила, – здесь происходят самые важные события на свете, доктор Струков и его команда делают самые важные вещи в мире… – Она скромно улыбнулась. – А мы им помогаем.

– Спасибо вам большое за такие теплые… – начал я запинаясь.

Но Струков сразу меня перебил:

– Да, она умеет преувеличивать…

– Ну да брось, Саша!

– …но Красный Крест тут действительно очень много делает, так что мы хорошо работаем вместе.

Их штаб расположен неподалеку от восточных ворот ЦИКРа, в сторону Светлого Яра. Их положение легальное, в отличие от нашего. Они поставляют медикаменты, еду и все необходимые вещи как для больных в лагере, так, к сожалению, для персонала тоже.

– Охранники – это такие же люди! – воскликнула Маша.

– О, ну конечно… Ну ладно. – Струков повернулся к Илье, стоявшему рядом со мной. – Илюху ты уже знаешь, он, как и Ковский, из центрального штаба оппозиции, они руководят тут всеми этими военными людьми.

Струков обвел взглядом свою команду и кивнул мне:

– Ну что же, это была великолепная встреча, Мечников, а теперь пойдем вниз, я там тебе все покажу.

– Спасибо.

– А, ну еще у нас есть Анора, но это отдельная история…

– Кто такая Анора?

– О, если бы я знал…

– Ты серьезно?

– Сто процентов. Она нашла нас тут около месяца назад. Мы ничего о ней не знаем, скорее всего, она какой-нибудь суперагент или, может, кто-то из Мстителей… Но она явно настроена против Циннова и его режима, и, вообще, от нее много пользы.

Мы прошли вниз по лестнице, ведущей в подвал больницы, в котором располагалась лаборатория и штаб. Больницы всегда были известны своими подвалами, где могло находиться все что угодно – от складских помещений и столовых до МРТ-сканеров и аппаратов лучевой онкологии. Этот подвал был одним из таких – и все это было здесь вместе и сразу. Мы вышли в широкий коридор, который квадратом соединял все подвальные помещения вместе. Естественный свет сюда не проникал – на потолках горели крохотные лампочки.

– Мы тут все переделали кое-как, там, где раньше были склады, теперь находятся жилые помещения, мы живем по три человека в комнате, кроме Тани и Аноры, конечно. Кухня находится на месте бывшей столовой – это легко получилось. Ну и рядом тут туалет, душ и вся прочая хрень. – Струков посмотрел, слушаю ли я. – Устал после перелета?

– Нет, нисколько, – с готовностью ответил я.

– Это хорошо, потому что тут столько всего нужно сделать, что ты будешь усталый днями и ночами.

– Очень приятно это слышать.

Люди из команды Струкова расходились по своим комнатам, а мы продолжали идти по квадратному коридору.

– Как родители? – спросил он.

– Чьи, мои или твои?

– Не паясничай.

– Твои родители хорошо, виделся с ними перед отъездом, мама переживает за тебя, ну а отец…

– А отец все еще не может забыть величие Российской Империи, блин. – Струков подернул бровью.

– Они такое поколение, так выросли… – начал я. Это был наш старый спор, и переубедить его, конечно, у меня не было никакого шанса.

– Твой отец погиб, спасая людей, когда Россия напала на страны Прибалтки. А мой отец – болван, который живет на всем готовом в Нью-Йорке, и еще недовольный. – В его голосе появились железные ноты, означавшие, что разговаривать тут больше и не о чем.

Мы продолжали идти по длинному коридору, проходя бывшее помещение рентгенодиагностики, где теперь расположилась серверная.

– У нас здесь, возможно, самое высокотехнологичное место во всей долбаной России. – Струков стал загибать пальцы. – У нас есть все: квантовые компьютеры, глионный источник энергии, фотосинтез, про лабораторию я вообще не говорю – я увез из НейроЦентра Циннова все оборудование, которое только можно было. Теперь у нас тут есть фактически все на свете.

– А как Волгоград вообще?..

– Волгоград устарел. Но приятно было погулять по родным улицам. Особенно когда меня еще не объявили в федеральный розыск. Они до сих пор на бензине ездят, видел машину Ильи?

– Да, как будто двадцать лет назад.

– В левом крыле находится геномная лаборатория, там мы синтезируем антитела и мРНК[5].

– А где пациенты?

– В отделении радиационной онкологии, рядом с лабораторией. Оно было уже с изоляцией, что важно, если работаешь с шок-деменцией… Ну ты и сам все это знаешь, что тебе рассказывать… Сейчас у нас пять пациентов, мы пытаемся их лечить, но ничего ни хера не работает.

– А наверх вы не ходите?

– Нет. Даже свет не включаем наверху. Вероятность, что нас найдут, крайне низка – но рисковать нельзя. Даже такому рисковому парню, как мне…

Я почти все время улыбался. Мне было приятно видеть Струкова, и сейчас я действительно понял, что сильно по нему скучал все это время.

– Олрайт, – продолжил он, – В правом крыле находится сам штаб оппозиции. Если честно, я не очень уверен, чем они там именно занимаются, – он понизил голос, – скорее всего, херней всякой. Но в любом случае главная задача у них здесь – это защищать нас от этих дебилов из ФСБ.