Блистательное средневековье

«Да, какой там неопределенный возраст, – злорадно подумал Шумский, – сорок три тебе, девка, и мы это отлично знаем».

– Здравствуйте, дорогая Наденька, – изобразил он самую искреннюю симпатию на холеном, породистом лице, – с какими новостями ко мне?

Шумский мэра городка недолюбливал. А, вот с Надеждой общался охотно. Это быстро уловили, и все дела давно решались через нее. Она, в отличие от мэра, Шумского не боялась, а служила ради идеи. Любые его начинания, поддерживая всем сердцем и душой.

Надежда Николаевна смахнула ладонью невидимые пылинки с безупречно чистого и дорогого красного пиджачка с алым воротником, нежно потрогала пальчиком брошь с бриллиантом и, следуя приглашающему жесту хозяина, присела на стул.

Ее стареющее, но весьма ухоженное личико не выражало ничего, кроме бесконечной любви к Шумскому.

– А новости, Борис Андреевич не очень хорошие, – не убирая улыбку начала она.

– Что случилось? – принял озабоченный вид хозяин, – Лиза, сделай нам еще кофе! – обратился он к горничной, разглядывая гостью. «Это ты ради меня, что ли так вырядилась сексапильно? – рассмеялся он про себя. Как раз сейчас у него содержанки не было и Наденька, стареющая и замужняя, решила, кажется, будто может на что-то рассчитывать, – дура».

И все же Борис Андреевич уселся удобнее, и со всем вниманием выслушал новости, что принесла его гостья.

Надежда Николаевна рассказала о некоторых затруднениях в строительстве нового торгового центра, о трениях с пожарными, которые указывают на явные недоработки в безопасности. О том, что «наши» бы давно все подписали, но на них давят из области. Что спортивный клуб «Сорок пудов» уже не помещается в спортзале Дома культуры, и желающих вступить в его ряды стало слишком много. И, что городская газета работает топорно. Они там уже совсем обленились, и просто пишут, что коммунисты – варвары и звери, даже не утруждая себя обернуть это хоть в какую-нибудь литературную форму.

Борис Андреевич сделал несколько заметок на салфетке.

– Хорошо, красавица наша, – обратился он к гостье, – я отправлю человека к областным пожарным. Про новый спортзал нужно срочно обсудить с мэром. Пусть на думу выносит, финансами поможем. А к редактору я зайду. Все равно собирался. Еще что-то? – Он вопросительно посмотрел на женщину.

– Да… – неохотно продолжила Надежда Николаевна, – по улицам тут, вопросик возник.

– Что за вопросик? – Шумский насторожился.

– Мы переименовали почти все улицы, которые носили имена коммунистов. Но эта, – Надежда Николаевна кивнула за окно – улица Васильева – неожиданно получила защитников. Неравнодушные горожане, видите ли, сбились в группу противодействия и намерены собирать подписи под обращением к губернатору за то, чтоб оставить ее нынешнее название.

Горничная молча поставила перед гостьей чашечку кофе на золоченом блюдце и розетку с печеньем.

– Что предлагаете? – хитро прищурился Шумский, – ведь это моя улица, я здесь живу. И не хотелось бы, чтоб она стала ареной политических боев.

– Да, там проявился некий лидер. Совсем упертый, – с досадой проговорила гостья.

– Коммунист? – усмехнулся Шумский.

– Не совсем… Он не в партии сейчас. Из этих, бывших, что еще при Союзе был. Опытный, работал в администрации. Уперся, мол, хоть одну улицу отстою.

– При Союзе? Так это старик какой-то? В администрации? Кто таков?

– Николай Николаевич Кабанов.

– О! Помню, как же. Этот крепкий дед, – Шумский весело засмеялся, – денег предлагали?

– Слышать не хочет.

– Должность?

– Не желает.

– Должность и деньги его детям, внукам?

– Отказывается.

– Может он женщин любит? – шутливо и задумчиво сказал Шумский, – знаете, седина в голову – бес в ребро? – он плотоядно оглядел не первой свежести фигурку собеседницы.

Надежде Николаевне его взгляд понравился, она улыбнулась и взяла кофе.

– Боюсь здесь – лебединая песня, – вздохнула она, потягивая носом аромат напитка, – старик на закате дней решил совершить последний подвиг. И нашел десяток дураков, которые его поддержали.

Женщина отпила кофе и поставила чашку на стол.

– Ну, с этими-то, надеюсь, справитесь? – взгляд Шумского стал строгим. Ему надоел этот разговор, – я ничем вас ограничивать не буду. Давите красную заразу, как говорится, смело.

Надежда Николаевна поднялась.

– Конечно, справимся. Тогда я свободна?

– Да, Наденька, бегите, работайте, – рассеяно пробормотал Шумский, уже явно думая о другом.

Кабанов – в стремлении отстоять свою точку зрения неприятно напомнил ему о событиях молодости. Вот такое же упрямство и сыграло когда-то злую шутку с ними.

Берг…

Берг все спорил, доказывал тогда – в тысяча девятьсот девятнадцатом году. Доспорился до того, что стал Шумскому ненавистен.

Гражданская война уничтожила Россию. Ее предстояло собирать из осколков.

Но для этого нужна победа. А кто победит? Кто станет собирателем разбитой страны?

В тысяча девятьсот девятнадцатом году это было уже почти всем понятно – белые безнадежно проигрывали.

Остатками армии Колчака, после гибели генерала Каппеля руководил чех – генерал Войцеховский. Хотя, какой он, к черту, чех? Всю жизнь прослужил в русской армии.

На пятки колчаковцам наступала Пятая армия красных, и в поисках спасения Войцеховский вел свое воинство за Байкал. Была, конечно, идейка взять Иркутск, освободить Колчака и продолжить борьбу с адмиралом во главе. Но, скоро стало ясно, что это задача невыполнимая.

Шумский был тогда подполковником, и служил в штабе Войцеховского.

Там же служил и капитан Берг.

И, хоть оба они яростно сражались против красных, их политические взгляды сильно разнились. Берг слыл сторонником буржуазной демократии, пламенным революционером. Среди офицеров штаба он был самым политически активным. Говорил много, переживал искренне. К тому же эти его демократические настроения позволяли ему вообразить, что это нормально – спорить со старшим по званию. Вне службы, разумеется.

А Шумского воспитывали в верности престолу и Отечеству. И без царя России он не представлял. Отречение Николая переживал остро.

Споры вспыхивали часто. Вечерами. За бутылочкой рома разговор всегда приходил к одной теме – судьба России.

И Берг кричал, что Россия должна стать демократической республикой, потому что это самая передовая форма государства в мире.

А Шумский настаивал на том, что только Самодержавие способно объединить страну.

Берг говорил, мол, свобода и равенство дают возможность пробиться наверх самым талантливым и это хорошо для всех.

А Шумский отвечал, что только дворянство в союзе с духовенством и купечеством есть истинный русский народ. А быдло – крестьян, там всяких, и рабочих с инородцами – пускать во власть вообще нельзя.

Берг спорил, что главное – это свободная личность и за такое он готов умереть!

А Шумский отвечал, что жизнь отдавать нужно за царя и отечество. А также за веру православную.

Так они спорили.

Конечно, не каждый день. Но, стычки случались. И у того, и у другого среди офицеров были сторонники. Говоря, по совести, Берга поддерживало абсолютное большинство. На стороне же Шумского был лишь старый майор – интендант, да капитан – артиллерист.

Споры становились чаще, острее и под Тайшетом дело дошло до того, что Шумский вызвал Берга на дуэль. Ему очень хотелось убить этого сопляка, который чихать хотел на чины и звания, и чьи аргументы всегда очень убедительны.

Но, дуэль не состоялась.

Доложили о ссоре Войцеховскому, и тот категорически приказал оставить глупую рознь до мирного времени. Иначе грозился отдать обоих под трибунал, как дезертиров. Ибо устраивать дуэль в военное время, равносильно предательству.

А на следующий день Берга ранили в плечо. Довольно тяжело. И он поехал в обозе, не раздражая больше Шумского.

После расправы с зиминскими рабочими, когда расстреляли около шести десятков красных, как приказал Войцеховский, на выезде из города из придорожных кустов кто-то шмальнул из ружья по колонне. И пуля попала Шумскому в ногу.

Позже, когда минули годы, Шумский много раз вспоминал и обдумывал обстоятельства своего ранения. И всегда приходил к одному выводу, что это сама судьба взяла винтовку и выстрелила в него тогда – в далеком девятнадцатом году. Потому что изменения в его жизни, что принесло это событие сравнить можно только с вмешательством самого фатума. И никак иначе.

«Кость не задета, артерия тоже. Жить будете», – кратко сказал доктор, перевязав раненого. Обрадованный Шумский с огромными усилиями влез было в седло. Но десятиминутная болтанка на лошади так вымотала раненого, что он готов был сознание потерять от острой постоянной боли. Пешком было еще хуже. О том, чтобы идти с колонной не могло быть и речи.

Шумский поехал в обозе.

Глава 3

Через час после того, как сестра сообщила Сомову о смерти отца, бодрый «Димка» уже выруливал из Иркутска на федеральную трассу.

После страшного известия Сомов забежал домой, собрал деньги, документы, кое-что из одежды, и, не откладывая, выехал. «К вечеру буду там, – подумал он о забытом родном городке».

В Заболотске он не был – с девяносто девятого. То есть двадцать четыре года. Целая жизнь….

Тогда схоронили мать. И больше ездить стало незачем.

Отец всегда ограничивался вежливым холодным общением. Отбыв получасовую повинность хозяина, уходил к себе. А ты – занимайся, чем хочешь, гость. Да… гость….

Сестра с зятем сами приезжали в Иркутск раз в год, подгадывая к какому-нибудь празднику. Гостили, правда, недолго – часок, другой. Ну… хоть так.

Но, больше всего общаться с родственниками не хотела жена. И Олег Игоревич, как обычно, уступил.

А с отцом все было сложно.

Началось в девяносто первом, когда престарелые коммунисты в Москве попытались захватить власть и сохранить Советский Союз. Путч, как назвали эти события журналисты, подавили быстро. Агония великой страны закончилась, и началась новая история.

Но, пара тревожных дней случилась.

И, вот именно тогда, еще старшеклассник, Олежка Сомов прибежал домой и дерзко заявил отцу прямо в лицо: «Наши победили!» – радуясь торжеству демократии. А отец, побледнев, только и смог ответить: «Дур-р-рак!»

Развернулся и ушел в свою комнату.

Так, значит, и пошло….

Сомов старший был убежденным коммунистом. И с падением советской власти идеалам своим не изменил. Прошлого не стеснялся. И обогащаться, как миллионы его бывших товарищей, не бросился. Поэтому быстро оказался не у дел, и в бедности.

По своей карьере (он работал в партийном руководстве города) печалиться не стал, а ушел в школу – простым учителем физики.

«Как начинал, так и закончу», – сказал он.

А Олежка Сомов коммунистов ненавидел.

Да, и как могло быть иначе? Мальчишка он был читающий. А газета «Аргументы и факты» и журнал «Огонек» четко все объяснили: коммунисты – те же фашисты, миллионы невинных людей репрессировали и убили, даже войну выиграли не благодаря партии, а вопреки.

«Живем плохо, потому что проклятый марксизм довел «до ручки», – не отставало телевидение, – вот, сейчас перейдем к рынку, и наступит изобилие. Через год-полтора заживем как в Германии. Пивко из банок, жвачка и джинсы – рай».

Истины эти были непререкаемы как слово божие. Об том же гремели басы и гитарные рифы, ритмы и мелодии. С тем же лезли в души пацанам головокружительные кинобоевики с длинноногими красотками и удивительными атлетами – бодибилдерами.

Кто устоит?

Да, и само слово божие – в ту же дуду дудело.

А батя, еще пару раз попытался что-то сказать про бесплатное образование, жилье и медицину. Но аргументы его, конечно, оказались смешными. Мальчишка точно знал, где истина….

«Димка» резво набрал крейсерскую скорость до ста десяти километров, и за окном неспешно поплыло назад сибирское лето с яркой июньской зеленью, белым небом и синими горами на горизонте.

А память щедро подбрасывала картинки из прошлого.

Вот, отец – молодой еще – воскресным утром умывается в ванной. Его, собственно, и не видно. Но на весь дом льется песня: «Жил в городе Тамбове, веселый счетовод…» История неунывающего мужичка, страстного жизнелюба воспринималась домочадцами как философское кредо отца. Ведь он и был таким: «Живи, пока живется! На свете любо жить. Покуда сердце бьется, нам не о чем тужить!» 1

Петь он любил и умел. И песни его всегда казались Сомову народными. А как же иначе, ведь родился и вырос папка в маленькой деревеньке. Там, видно, и песни слыхал.

Но, оказались они песнями советских композиторов. Чаще всего – из старого кино.

«Раскинулось море широко, и волны бушуют в дали. Товарищ мы едем далеко. Подальше от милой земли…» 2– неожиданно спел Сомов во весь голос. И с песней этой выкатилась непрошеная слеза: «Эх, папка, папка…».

А вот другое. Копаем картошку. Ох и неприятное это занятие! Целый день в поле, на корточках – роешься в земле, бегаешь с полными ведрами, наполняешь и вяжешь мешки. А привычки к труду такому нет у городского мальчишки. И проклинает он это несчастное растение вместе со всем сельским хозяйством. Кто его только выдумал?

Вечером же, когда все с ног валятся от усталости отец, накинув старую штормовку капюшоном на голову, практически один разгружает машину, перетаскивая в подвал тяжелые мешки. Откуда такая сила в этом кабинетном работнике? Сын всегда поражался. И в тайне, и с нетерпением ждал, когда же он вырастет, чтоб вместе с отцом, накинув штормовочку, взвалить на плечи тяжелый мешок.

Вечерами всегда найдешь отца на его любимом диване – в большой комнате. Непременно с книгой. Читал он, вообще не отрываясь. Постоянно. Даже за столом. И очень много знал. Не было равных в разгадывании кроссвордов.

«Да…», – снова защемило сердце. Часто приходя из школы, Олежка находил на своей кровати книжку. Это значило, что отец был в библиотеке. Брал книгу себе и прихватывал сыну. И всегда это были отменные произведения, высшей пробы, захватывающе интересные.

А из летнего лагеря родители встречали сына обычно так.

С гордостью открывает отец дверь в детскую комнату. А там все свежее, окрашено – сияет. Новые красивые обои и мебель. Просто рай какой-то! А батя хитро смотрит на сына и жене подмигивает. Ждет похвалы, улыбается.

И как же так могло получиться, что этот же папка встречал его потом холодно, вежливо, но всегда неприветливо? Нет, он не отказался от сына – предателя. Не лишил своей помощи. Выучил его в университете. Женил.

А потом увидел, что парень встал на ноги и практически прекратил с ним общаться.

А Сомов жил дальше.

И, как нормальный человек, развивался.

Смотрел вокруг и все чаще замечал, что как-то не радужно наш счастливый капитализм выглядит. Закрылись все фабрики вокруг, за исключением единиц. На месте огромных оборонных заводов – торговые центры. Словно не нужно стране защищаться больше. Армия сокращается, имущество распродается.

А телевизор иное говорит. Мол, враги наступают, приближаются. А мы все закрываем, все приватизируем.

Своего, уже ничего не производим.

Искусство главной целью очернение недавнего прошлого явило: прямое, лживое, неприкрытое – лишь бы потемнее вышло. Да, так старались, что перегнули. Отвращение стали вызывать фильмы, спектакли и книги, где один замысел – показать греховность «проклятых совков».

В восемнадцатом году Сомов схватился в сети с неким критиком Ленина.

Случайно вышло.

И не заметил бы, как обычно – пролистал. Но уж очень беззастенчиво врал критик – в глаза бросилось. Тут цитата, там – цитата. И все получается некий кровожадный монстр. Исчадие ада, просто. И Сомов заглянул в собрание сочинений – проверить. Благо, критик, для видимой научности, указывал том, и страницу, откуда взяты изречения (все равно никто не проверяет).

И открылся перед Сомовым мир беззастенчивой лжи.

«Да, нас тут за кого держат?! – воскликнул он изумленно, – это ж надо, вырывают из текста! Кое-где топорно подправляют, снабжают комментариями и, вуаля: Ленин – во всей кровожадной красе.

Не правда, это все.

Раз так. Дело пошло. А может, еще, где врут?

Напрягся, почитал «Капитал». И, Боже мой – снова открытие.

Там – в книжке этой – все, что происходит вокруг, подробненько расписано. И почему? И зачем?

Но, окончательно сразило его то, что учительская пенсия, которая светила ему уже вот-вот (он уже выработал необходимые двадцать пять лет в школе), отодвинулась в туманную даль. Ее просто отняли. Заболтали, и украли. Высший пилотаж. «Пенсионная реформа», мать ее!

И все-таки он долго сомневался, и занял позицию осторожную.

Уж очень сильны были догмы священного либерализма, впитанные им в «святые девяностые».

Думалось так, мол, друзья-демократы, те, кто ненавидят коммунистов, убедите меня. Докажите, что большевики плохие. Представьте документы, и я охотно поверю. Вернусь, так сказать в лоно.

Но, шли годы, а все, что говорили обличители, при ближайшем рассмотрении, оказывалось такими же фальшивками, как цитаты Ленина, с которых все началось.

И Сомов постепенно прозрел.

Но, главный конфликт его жизни – с отцом – оставался не решенным.

Давно не было разницы во взглядах. Сто раз уж нужно бы поехать и поговорить.

И он порывался. Уже и в машину садился. Вот сейчас приеду и скажу: «Батя, ты был во всем прав. Прости меня…»

Но, было стыдно за свою глупость. За предательство. За годы молчания. Он откладывал, боялся. Снова и снова.

И дотянул…

Солнце покатилось к закату и начало больно бить по глазам. Вечером ехать на запад – то еще удовольствие. Сомов откинул козырек над лобовым стеклом на полную.

Сейчас будет эстакада и, здравствуй родной город. Сколько лет, сколько зим…

Сердце забилось сильнее. Все-таки – родина. Детство и юность тут прошли.

Поэтому, конечно, нужно сделать «круг почета» – проехать по улицам, полюбоваться.

После железной дороги – налево и дальше – знакомыми путями.

Сомов сбавил скорость и стал медленно объезжать город, пристально вглядываясь в обстановку. Улицы вроде бы те же, но бросилась в глаза их заброшенность. Казалось, люди оставляют это место. Тут и там заколоченные крест-накрест окна домов с зарастающими сорной травой палисадами. Их много.

До знаменитого болота, которое делит городок на две части – жилых улиц почти нет. Лишь новая церковь в районе железнодорожного вокзала ярким пятном скрасила убогость. Хотя, пожалуй, лишь подчеркнула.

А ближе к центру стали проявляться признаки жизни и даже какого-то развития.

В центральной части города и вовсе было на что поглазеть.

На мясокомбинате, прямо на подъезде, ветерок колышет флаг – черно-желто-белый.

«Это что ж, императорская фамилия в Заболотск перебралась? – хихикнул про себя Сомов, – или просто монархист ярый завелся?»

Однако, чуть дальше – такой же триколор на магазине. И на следующем, и на торговом центре.

«Чудны дела твои, господи!» – ухмыльнулся Сомов.

Центральный парк он объехал. Повернул вдоль изгороди и с удовольствием предался воспоминаниям. Здесь танцы были по выходным. Мальчишки много времени тут проводили. Вечерами собирались: болтали, дурачились, в волейбол играли.

У парковых ворот – казаки, трое, курят.

«Что? – Сомов притормозил. Такого никогда здесь небывало, он с изумлением оглядел желтые лампасы и околыши фуражек. Ногайки в руках усатых станичников ловко дополняли исторические наряды. – Казаки? У нас? Что за клоунада?»

Он с трудом оторвал взгляд от посланцев прошлого века, и с интересом огляделся.

В парке, было видно с дороги – крупная часовня появилась, и большой памятник. Черным истуканом над зеленью сада человек в длинной шинели и фуражке. Мрачно смотрит вдаль. Видимо, размышляя о судьбах родины.

«Кто бы это мог быть? – подумал Сомов, – надо спросить потом, кому памятник?»

Снова вырулил на центральную улицу и въехал в центр города.

У перекрестка, золоченым утесом, навис над городом большой, тяжелый храм – сияющий тремя куполами, белеющий чистыми, крутыми стенами. Его точно не было здесь.

«Красота какая! – восхитился Сомов, – громадина!»

Чуть поодаль – большая мечеть с минаретом. А дальше поплыли над домишками купола не, менее прекрасного, чем первый, собора.

«Раньше в городе – вспомнил Сомов – была церковка где-то на отшибе. И знать о ней толком никто не знал. А теперь – гляньте – духовная столица района. И вся эта прелесть для трех десятков старушек? Или тут все верующими стали?» – изумился он.

Перед большим храмом, в красивом скверике памятник гармонично вписался в ландшафт.

«О! – поморщился историк, – вот вам и святой государь. «Невинно» убиенный. Ох, земляки», – Сомов укоризненно покачал головой.

У перекрестка он остановился, пропуская необычных пешеходов. Снова диво – две монашки чинно протопали через дорогу. Ряса и апостольник на голове точно указали на инокинь.

Навстречу монашкам поскакала девчонка лет восьми. Весело хохоча и убегая, она показывала подруге непристойные жесты. Вторая догнала ее у храма. Дети, как по команде остановились, повернулись к церкви и истово перекрестились трижды, да с поклоном. Точно, как в фильмах про седую старину.

«У нас, и монастырь? И дети крестятся? Я в девятнадцатый век приехал?» – Сомов удивленно таращил глаза на происходящее.

Дальше по дороге ему попалось здание казачьей управы со знакомым черно-желто-белым флагом. И старая столовая «Березка», с вывеской «Трактиръ» – с ером. Удивил еще один памятник у Дома культуры – явно белый офицер. «Каппель, какой-нибудь», – сплюнул Сомов, крутя баранку. И третий раз назойливо бросился в глаза один и тот же баннер: «Сдавайте кровь! Вам нужно лишь позвонить! Номер 9-13-60». Самым необычным было то, что за кровь предлагалось большое денежное вознаграждение.

«Как медицина на малой родине развернулась!» – Сомов одобрительно качнул головой.

_____________________________________

1 – «Песенка о веселом счетоводе» – автор музыки и слов неизвестен.

2 – «Раски́нулось мо́ре широ́ко» – известная матросская русская песня. Основой для песни послужил романс А. Гурилева «Моряк» (1843). Автором нового текста считается поэт-любитель Г. Д. Зубарев (1900).

Глава 4

Надежда Николаевна – заместитель мэра города Заболотска ушла, одарив хозяина долгим преданным взглядом.

Шумский отодвинул в сторону кофе, и погрузился в тяжелые воспоминания. Перед его мысленным взором неслись картины былой юности, Гражданской войны, горячих споров о судьбах Родины. Взгляд его потерял искру жизни, и сам он замер, неудобно бросив руки на колени. Лиза – горничная – на цыпочках скользнула к двери.

Впервые, когда Шумский так задумался, она очень испугалась и пыталась вызвать скорую помощь. Было так страшно. Хозяин на вопросы не реагировал совершенно, а вид имел натурально мертвый.

А после – привыкла, и просто стала уходить в соседнюю комнату, чтоб не тревожить покой мыслителя.

Вот и сейчас, когда Шумский застыл, она шмыгнула в кухню и, убежав в самый дальний угол ее, облегченно вздохнула. Все-таки человек этот внушал ей страх, а в такие минуты – самый настоящий ужас. К тому же народ такое болтает о Шумском, что в пору перекреститься и бежать, куда глаза глядят.

Но, платили здесь щедро, и чаще всего хозяин бывал вполне живым, доброжелательным и, иногда, даже веселым. Поэтому Лиза старалась ни о чем не думать и ни во что не вмешиваться.

Тем временем Шумский вздрогнул, тряхнул головой, сбрасывая воспоминания, и

заторопился одеваться. Если идея приходила ему в голову, он очень не любил откладывать. Сейчас нужно вправить мозги газетчикам.

***

Спустя тридцать минут Борис Андреевич, как обычно – весь в черном – величественно вступил в кабинет главного редактора.

Не глядя на вскочившую при его появлении женщину, он продефилировал до кресла посреди комнаты и, согнув в талии свои два метра роста, с удовольствием плюхнулся на сиденье. Вольготно положил левую ногу на колено правой, руки сцепил в замок на выпирающем животике и только тогда с интересом посмотрел на хозяйку.

– Здравствуйте… – нерешительно выдохнула та, тревожно сдвинув брови.

«Сам! Не холуя прислал, как обычно, а собственной персоной. Быть беде. Черт бы тебя побрал!» – мысли отпечатались яркими вспышками на лице женщины. Шумский легко прочитал их.

– Здравствуйте, Ирина Петровна, – иронично прищурил глаз Борис Андреевич, оценивая эффект своего появления, – присаживайтесь.

Женщина поежилась под его взглядом и робко опустила зад на краешек кресла.