Друзья-соперники

Когда отец был еще в состоянии трудиться, он позволил себе держать лошадь, что в хрущевскую пору категорически не приветствовалось. Ему открыто говорили, чтобы сдал ее в колхоз. Имея крестьянскую жилку, он не шел ни на какие компромиссы.

Лена с малых лет познала крестьянский труд, помогала матери по дому, поливала большой огород, где выращивались овощи, ездила с отцом на сенокос, помогая заготавливать скотине сено.

Большая часть из заработанного за год, сдавалась в колхоз в качестве налогов.

Если бы не кормилица-корова, домашняя птица, козы, из пуха которых мать вязала известные на весь мир оренбургские платки для своих дочерей, многочисленных родственников, продавала их за копейки, туго пришлось бы им в деревне, не имея стабильного заработка.

Мать хоть и работала на местном заводе уборщицей, этих копеек не хватало на одежду, школьную форму дочерям, на другие нужды.

Лена росла на домашней сметанке, маминых шанежках, на всем натуральном, что выращивали на огороде, потому была на вид сбитой, пышущей здоровьем девушкой.

Красавицей она не слыла, но зацепила меня этой своей свежестью и привлекательностью.

Я же был в этой жизни словно перекати-поле, мне как раз, видимо, не хватало стабильности, потому я тянулся к ней, еще не осознавая этого. Помню себя юным, почти подростком, ищущим опору, каковой оказалась моя, тоже еще юная, но вполне уверенная в себе избранница.

В городе Лена жила на квартире, платила за койку, деля ее на двоих с еще одной студенткой. Хозяйка без стеснения выжимала свою прибыль, а они рады были тому, что угол на двоих обходился дешевле.

Встречала Лена меня на вокзале, но чаще я являлся к ней к двери квартиры, робко стучал, она выбегала полуодетая, пахнущая сном, а я извинялся за ранний визит, потому что поезд приходил рано утром.

Но иногда на мой стук выходила недовольная хозяйка, ворчала, но потом вызывала Лену и мы, словно и не было никакой размолвки, обнимались, а потом уходили в город гулять, бродили по городу, летом купались в Урале, посещали театр или музкомедию, цирк и другие культурные достопримечательности.

Иногда по выходным Лена (заранее сообщив мне на предыдущей встрече), ехала в свой поселок, чтобы на недельку-другую запастись домашними продуктами. Это было в обратную сторону от Оренбурга. Тогда я мчался к ней, мы проводили время в ее поселке, гуляли на природе, ходили на танцы.

Родители, после одного из моих появлений, узнали о наших встречах. Отец был против меня, как потенциального жениха, поскольку я был слишком молод и, что называется, без роду-племени и не имел за душой, что называется, ни гроша.

Ее мать, моя будущая теща, как-то легко смирилась с моими «недостатками» и, по крайней мере, не препятствовала нашим тайным встречам. Наоборот, подкармливала через дочь своего будущего зятя.

Между тем, в жизни и расписании Лены, в общем, ничего почти не изменилось после нашего знакомства.

В моей же – кардинально. За мои отлучки по выходным была недовольна сноха, она переживала больше всего за то, что я якобы трачу «лишние» деньги на поездки.

Обещала найти мне достойную невесту в родном поселке, но меня такая перспектива не прельщала.

К подружке я ездил на «дачном» поезде. Его называли у нас «барыгой», потому что он «кланялся» большим и малым станциям, собирая по ходу трудовой народ, крестьян, которые ехали в город на рынок и обратно.

Мой поселок находился в семидесяти пяти километрах от города и в ста двадцати пяти – от поселка Лены.

Первые разы, когда денег на билеты не было, при появлении кондуктора, я ретировался сначала в тамбур, затем перелезал на сцепку между вагонами и на крышу.

Ехал какое-то время с ветерком, летом это было даже приятно. Потом снова спускался в вагон. И так всю ночь – начеку!

Вспомнилось, как в первый раз приехал к ней в поселок, не зная точно адреса, думал, легко найду по фамилии.

Она рассказывала, что живет на улице, где у них почти все родственники с такой же фамилией, и что ее легко найти, стоит назвать фамилию первому встречному. Я был беспечен, не спросив даже адреса, примчался на станцию, спросил в буфете женщину, не знает ли она, где живут Кузины? Она меня отправила в противоположную сторону…

Оказалось, родственники были по обе стороны железной дороги, не только на улице, где она жила за вокзалом, но и селе Новосергиевская…

Буфетчица, кажется, была одной из родственниц этой большой по численности, известной в этих краях фамилии, отправила меня за станционный разъезд, состоящий из десятков переплетающихся рельсовых пар.

Здесь то и дело шныряли тепловозы, всюду стояли грузовые составы, под которые, чтобы перейти на другую сторону, нужно было подныривать, ежесекундно опасаясь, что состав дернется и задавит тебя, как мышонка.

Недалеко был подвесной мост, но все привыкли идти напрямую.

Перейдя на противоположную сторону разъезда, я отправился в село, от которого, как большинство населенных пунктов по ходу железной дороги когда-то, образовалась станция, позже выросли дома и улицы с другой стороны поселка – за железной дорого, где на самом деле жила моя девушка.

Я долго плутал по огромному селу, спрашивал у людей, они разводили руки, пожимали плечами, но, наконец, где-то в самом конце села меня навели на дом, где жила девушка с такой же фамилией.

Родственница моей подруги, посмеявшись над непрактичностью ухажера, направила меня по нужному адресу…

То было счастливое время. В дни наших встреч мы с Леной ходили по укромным местам – у речки, недалеко от ее дома, купались, загорали в небольшой речушке с романтичным названием Лебяжка, а вечером бегали на танцы, на площадку возле железнодорожного вокзала.

Однажды, когда я почти примелькался там, кому-то из местных парней не понравилась моя неместная принадлежность, они решили проучить чужака, отвадив от местной девчонки, о чем, естественно, меня не предупредили.

По дороге к дому Лены, куда поздним вечером я провожал ее, один из этих парней, подкравшись сзади, ударил меня чем-то тупым по голове.

Как ни странно, перед этим я слышал его приближение, чувствовал нечто недоброе происходящее за спиной, но стоически держался, стараясь не показать свой страх Лене.

К счастью, удар был не сильным, прошел по уху вскользь. Я моментально обернулся, встав в стойку, пытаясь защищаться.

Подбежали его дружки и окружили меня, оттеснив Лену…

Кончилось бы это все печально, но на счастье, эту сценку из соседнего дома, мимо которого мы проходили, видел взрослый мужчина. Он выбежал, громко матерясь, и грозя хулиганам свернуть шею. Обидчиков как ветром сдуло.

Сосед тоже оказался родственником Лены, имя которого я не запомнил. Он успокоил нас, сказав, что теперь нам ничего не грозит, благо, до ее дома оставалось совсем недалеко.

* * *

Из той далекой поры еще вспоминаются мои ночи на вокзалах, коротание времени в ожидании поезда чтобы возвратиться в свой поселок после наших встреч.

В переполненном вокзале Оренбурга и в вокзальчике Лениного поселка, порой приходилось стоять, поскольку все сиденья были заняты. Люди, с баулами, ожидая начала продажи билетов или подхода поезда, спали вповалку, некоторые даже на полу, подстелив какой-нибудь плед.

Если не было места, приходилось гулять на улице у вокзала, чтобы развеять сон.

Когда уже было холодно, я пристраивался где-нибудь в душном помещении, пытаясь скоротать время до поезда.

Помню, как в поселке Лены однажды, прислонившись к стене у кассы, заснул, словно провалившись куда-то. И, потеряв равновесие, стал падать…

Каким-то шестым чувством все же уловил момент падения, судорожно схватился за стоящее рядом сиденье, но навалился на уснувшую женщину всем телом.

Шум, крики, извинения…

В городе, гуляя с девушкой, у меня частенько не было денег в кармане, чтобы купить хотя бы пирожок. Лена все понимала, ни разу не упрекнула и сама подкармливала меня домашней стряпней.

Мне приходилось стоически переносить голод, дорожные трудности, но это меня совершенно не смущало, я принимал это как должное рядом с любимой и в ожидании встречи…

В городе, как я уже сказал, мы ходили в кино или в цирк (куда можно было достать дешевые билетики по студенческой книжке Лены). Посещали театр музыкальной комедии или драмтеатр, приобщаясь к прекрасному. С удовольствием впитывали новые впечатления. Город для нас обоих был новым миром и воплощением бесконечных соблазнов!

Мы бродили по городским скверам, ели горячие пирожки, продаваемые из лотка за пятак, иногда даже мороженое, пили копеечную газировку без сиропа.

После того, как я ушел от брата, у меня появились деньги, я стал распоряжаться ими, и мы с Леной могли себе позволить больше разнообразного досуга. И хотя мы часто ссорились, притираясь характерами, но проходил день-два и снова тянуло нас друг к другу.

В разговорах какой-нибудь пустяк неожиданно вызывал спор, и между нами вдруг вставала стена непонимания.

Я уезжал расстроенный, мучился, переживал, считая себя виноватым. Лена тоже, наверное, потому что легко прощала в письмах и ждала меня каждый раз.

Раскаяние и чувство, разгоравшееся в моей груди, толкало меня браться за письма и писать, горячо объясняться, извиняться. Я забывал о ссоре, а на лист бумаги выплескивались ритмичные слова, нечто вроде стихов. А еще меня вдохновляла сама музыка слова, поражали и восхищали, например, женские окончания на «ла»: «сказала», «пошла», «принесла». Все, что связано с образом любимой, удивляло своей необычностью, тем, что я испытывал к ней…

Эмоциональный порыв толкал меня к поэтическому слогу. Письма получались, как у пушкинской Татьяны к Онегину, полные тревоги и надежды. В переписке мы опять мирились, и с нетерпением ждали встречи.

Так пролетело два года.

Мне к тому времени пришлось уйти и от отца с мачехой, также возжелавшей большей оплаты за квартиру, нежели той, что сама назначила.

Я, было, стал возражать, ведь у них я только ночевал, днем работал, а в выходные почти всегда уезжал. И не питался у них, посчитав, что тех денег, что давал за койку, вполне достаточно.

Она вдруг стала зло оскорблять Лену, упрекать меня, что я прокатываю деньги на какую-то проститутку…

Этого я не мог стерпеть, потребовал замолчать, урезонивая мачеху, но она – сухонькая, маленькая, как мегера, кинулась на меня с кулачками.

Оттолкнув ее, я подхватил свой чемоданчик и выскочил прочь из дома.

Отца в этот момент не было дома, но он вряд ли бы заступился за меня, поскольку был стар и болен, полностью зависим от мачехи, живя у нее на птичьих правах.

Он и после не нашел меня, не счел нужным как-то оправдаться, а может, был на стороне мачехи в денежном вопросе…

Долго и бесцельно брел я по улицам. Зашел в сквер и присел на лавочку, размышляя о своей горькой участи.

Мимо проходила женщина, неожиданно она заговорила со мной, кивнув на чемодан:

– Приезжий? А что тут сидишь, ждешь кого?

Я ответил, что здешний, но вынужден на данный момент искать крышу над головой. Поинтересовался, не знает ли она, кто сдает квартиру, может, из ее знакомых.

Она же, осторожно расспросив, работаю ли я, могу ли заплатить за комнату? И на мой утвердительный ответ, предложила комнату в своем доме.

Поначалу у нас все было нормально, как у брата и у отца, но потом, разузнав у кого-то (поселок-то не велик, все почти знали друг друга), что, живя у брата, я всю зарплату отдавал ему, тоже потребовала добавить…

Я сказал, что она сама назначила цену. У меня нет лишних денег, нужно в зиму одеться, купить пальто, обувь, электробритву, ведь я, по сути, детдомовский…

На этом разговор вроде закончился, но вскоре я столкнулся с неприятным фактом. Из любопытства или чтобы проучить меня, хозяйка квартиры, когда я был на работе, залезла в мой чемоданчик, и забрала заначку деньжат, позарилась даже на электробритву, которую практично присмотрела, как я узнал позже, для взрослого сына, что жил с семьей отдельно…

Оскорбленный такой беспардонностью, я решил попробовать жить у Николая – другого брата по матери, тем более, он давно звал меня, даже обижался, что игнорирую его семью.

Сноха вроде с радостью приняла меня, сказав, что вместо того, чтобы шататься по квартирам, давно пришел бы к старшему брату.

Мы сговорились о той же злополучной цене, чему она была явно рада: «лишние» сорок рублей не помешают.

Я жил месяца три нормально, но вскоре история повторилась, как под копирку, в плане недостаточности оплаты. Пришлось идти снова на квартиру…

Тем временем пролетела вторая зима, за ней весна. Лена получила диплом, ей надо было ехать по месту назначения.

Меня ничто не держало в родном поселке, и я с радостью и даже с каким-то облегчением отправился за ней. Поехал, как декабрист, в сибирские края, хотя мы официально еще не были связаны узами брака. Нас вела только любовь и беззаботная юность…

Ветры перемен

На новом месте в сибирском городке Лену приняли в аптеку по специальности, а я устроился в шахту.

Мы сняли квартиру у хороших людей, как нам казалось вначале, но это были члены баптистской секты.

Рядом с нашей комнатой была свободная, где каждую субботу собирались их братья и сестры во Христе. Они включали большой ламповый радиоприемник и громко читали свои молитвы, транслируемые «Голосом Америки».

Нам с Леной невольно приходилось слушать эти «вражеские голоса», чувствуя себя не в своей тарелке.

Тогда баптисты считались запрещенной сектой, но встречались мне чаще, чем другие. Будучи уже взрослыми, живя на Кавказе тесть младшей дочери оказался членом этого направления в христианстве. И он так же меня «сватал» в свое братство. Потом на службе доводилось дискутировать часами с одной сотрудницей, женщиной баптисткой на религиозные темы.

Все они на удивление очень подкованы, отлично знают Библию, но по-своему трактуют ее. Все эти секты через разные каналы регулярно снабжали соответствующей литературой, цветными журналами.

У них свои молельные дома, теперь они не скрываются, свободно окормляются в своей вере и агитируют за свой приход.

Мне приходилось вести с ними жаркие споры, но силы были неравными. Комсомол, школа не давали таких знаний, для этого надо было постигать самому Библию, другие источники. Интернета тогда не было.

Я мог бы о них рассказать и много хорошего: можно позавидовать их сплоченности, верности семье, того, что мне не импонирует.

В тот период, когда мы жили в Сибири, мы были еще неокрепшими в духовном плане. Мы делали вид, что их песнопения, молитвы нас не касаются, хотя в такие моменты невозможно было что-то делать: читать, заниматься.

Вскоре они серьезно взялись и за нас, пытаясь «завербовать» в свои ряды. К нам вежливо постучались два убеленных бородача. Завязалась долгая беседа. Но, выслушав их доводы, мы вежливо отказались, сказав, что мы комсомольцы, воспитаны в атеизме.

Хозяева были добрыми людьми, мы им благодарны, что приютили нас, они недорого брали за проживание, но эти субботы сильно нас напрягали.

На работе я поделился своими сомнениями с товарищами по поводу соседства с маргиналами, заодно решил поспрашивать насчёт поиска другой квартиры. Мне пообещали помочь.

Каким-то образом весть о нашей «дружбе» с баптистами дошла до шахткома комсомола. Меня вызвали и стали упрекать за легкомыслие и неразборчивость в людях.

Я заверил товарищей, что и сам уже не рад, что наше соседство случайно, и что мы ищем новое жильё.

И тут случилось чудо: функционеры местного ВЛКСМ связались с руководством шахты и мне предложили комнату в старом фонде.

Мы побывали в ней, но мне вдруг сообщили, что не смогут предоставить эту квартиру, предложили другую комнату в дощатом бараке совершенно без удобств. В ней не было ни отопления, ни воды, ни канализации, только большая кирпичная печь, которая требовала непомерно много дров и угля, а топить ее нам удавалось только ночью да в выходные.

Ведь мы работали и учились. За день комната так выстывала, что вода в зимнее время в ведре покрывалась корочкой льда, когда на улице бывал мороз, ведь это Сибирь!

Возвращаясь вечером, приходилось долго кочегарить печь, потом согреваться чаем, а спать ложиться одетыми.

К утру комната снова остывала, ведь мы засыпали, как убитые, устав за день. В комнате снова была почти минусовая температура, а надо было раскочегарить печь, позавтракать и бежать на работу.

Населяли барак в основном люди, как сейчас бы сказали, с низким социальным статусом: пьянь, бывшие уголовники и прочий сброд. Таковых было на тот период в нашем городе очень много, особенно в шахтах, ведь сюда ссылали неблагонадежных, политических, бывших пленных с незапамятных времен и с времен Великой Отечественной войны.

Мы рады были и этому первому нашему углу. Работая, продолжали учиться в вечерке. Лена хотела поступать в ВУЗ, но не стала спешить, и снова пошла со мной в вечерку, в одиннадцатый класс.

Через год, окончив школу, на выпускном, с однокашниками мы весело «обмыли» в ресторане дипломы о среднем образовании.

Это совпало с днем нашей регистрации в ЗАГСе – 22 июня, в день начала Великой Отечественной войны – мы стали мужем и женой.

В этом городе трудно было не поддаться романтике шахтерского труда, потому, я и пошел сразу на подземку. Ближайшая шахта «Ворошилова», или «5–6», так еще ее называли по номерам шахтных стволов, по которым поднимают на-гора уголь и породу.

По этим стволам на специальном лифте проходчики, взрывники, откатчики, рабочие участков опускаются под землю и поднимаются на поверхность.

Первоначальное впечатление от всего увиденного ошеломляет прежде невиданной нигде суровой действительностью. Все окружающее, кажется каким-то нереальным.

Шахтный лифт, довольно шумный, во время движения за решеткой двери можно наблюдать неровные стены серого тела колодца или шурфа, прорубленного в породе, по которому опускаются шахтеры на необходимый горизонт, это на десятки метров от поверхности земли.

Экипировка шахтера была соответственно требованиям и правилам техники безопасности: брезентовая роба, которая тянет килограмм на десять вместе с резиновыми сапогами и с головной каской. Аккумулятор – килограмма на два, крепящийся к брючному ремню сбоку, и толстый провод от него с фонарем, крепящемся к каске.

А еще – алюминиевая фляжка на пол-литра для кофе – черного, горячего, пахучего, который выдается бесплатно.

Обязателен СМС (самоспасатель) – красная металлическая овально-ребристая банка, внутри которой находится противогаз.

«Тормозок» – личный обед, который был не очень разнообразным, в основном, это ломоть хлеба да коляска порезанной колбасы. Обед можно захватить из дома или купить в буфете шахты.

Если ты рабочий на участке, тебе, как правило, приходится нести на спине для взрывников двадцать килограммов аммонала или аммонита (взрывчатого вещества).

И вот, снаряженный по полной, пешком, в резиновых сапогах и неудобной робе ты тащишься несколько километров по основной выработке до участка, куда причислен.

Во время пути тебя подгоняет сумасшедшая струя воздуха от промышленного вентилятора. Она достает до самых дальних выработок (участков), где непосредственно добывается уголек.

Наконец ты добираешься на свой участок, где уже требуется небольшой отдых, без которого трудно сразу приступить к своим обязанностям, данных тебе еще перед спуском на рабочей планерке.

Рабочая смена – шесть часов, обязанности самые разнообразные, с коротким перерывом не на обед, чтобы съесть «тормозок», высказать свои предложения, получить указания бригадира.

Возвращаться со смены к лифту было так же непросто: приходилось почти ложиться на струю воздуха, преодолевая ее с немалым трудом, настолько сильно дул вентилятор.

Самое тяжелое и противное в обязанностях горнорабочего, это чистка так называемой заиловки (от слова ил, "заилить") – жидкой, вязкой, слежавшейся в канаве глины, стекающей со стен с грунтовыми водами. Если ее не чистить, то вода потечет по деревянным настилам-тротуарам, глиной забьет узкоколейку.

Заиловку рабочие грузили в вагонетки, подаваемые электровозом с транспортного участка.

Чистить заиловку приходилось широкой шуфельной (совковой) лопатой. Ох, нелегко было вонзить широкую лопату в слежавшийся ил, а оторвать – еще труднее, чтобы закинуть содержимое лопаты в вагонетку.

В шахте также работают крепильщики, забойщики, взрывники, электрики, горнорабочие и другие специалисты.

Первыми начинают взрывники, они засверливают отверстия электробуром, закладывают в них взрывчатку.

После взрывных дел, начинается погрузка и отправка угля на-гора.

Там, где ширина пласта угля позволяет, работают фрезерные машины, а где узкий пласт, идет работа отбойными молотками.

Люди вгрызаются в слежавшийся за миллионы лет пласт черного «золота», которое свободно падает на ленту конвейера, перемещающего уголёк сразу в вагонетки.

За их наполнением следит рабочий, подающий сигнал машинисту электровоза. Тот продергивает состав, подставляя пустую вагонетку.

Таким образом, шахтеры дают стране угля.

Смен у нас было четыре в сутки, по шесть часов каждая, не считая времени спуска-подъема и дороги до места и обратно.

На смену надо приходить заранее в здание шахтоуправления, примерно за два часа, чтобы получить задание на планерке, затем переодеться, спустится на свой горизонт, и добраться непосредственно на участок.

Участок, а их несколько в шахте, может располагаться на одном или двух горизонтах, отстоящих друг от друга на пару десятков метров, соединяющийся меж собой вертикальными колодцами, пробитыми в породе.

Порой за смену приходилось по несколько раз лазить по лестницам с горизонта на горизонт, словно матрос по вантам парусника, выполняя разовые поручения мастера участка.

В то время в шахтах работало много бывших заключенных. Это были все те же отсидевшие срок уголовники, и прочий сброд.

Мне запомнилась даже фамилия одного литовца, вывшего военнопленного (не буду называть ее). Он отсидел срок за то, что служил в вермахте артиллеристом. Отбыв положенное, устроился здесь же, как вольный поселенец работать в шахте. Завел семью и жил, как обыкновенный советский человек.

Я пишу, может слишком подробно делах минувших дней. После детского дома, многое здесь показалось мне странным. Я невольно познавал новую «романтику», а порой и изнанку жизни.

Было странно поначалу, как бывшие заключенные, два брата Бардокины, хвалились своими «подвигами» – количеством ходок на зону. Постоянно звучала блатная речь, вперемежку с отборным матом, сыпались скабрезные политические анекдоты.

Мерзко было видеть в общей душевой, где мы мылись после смены, как один из братьев бравировал шестипалыми насекомыми на своем лобке, а другой похвалялся передо мной гонореей, с упоением рассказывая о своих похождениях и о связях с проститутками.

С брезгливостью посматривал я на этих молодцев, а они порой, то ли в шутку, то ли всерьез предлагали и мне "на развод" парочку шестипалых, приглашая вкусить с ними прелести блатной жизни.

Делая вид, что мне это смешно, я всячески уклонялся от общения с ними в неформальной обстановке. Но вечно уклоняться невозможно, тебя раскусят и сделают жизнь невыносимой.

Зато они классно играли на гитаре. Однажды пригласили к себе домой, я попробовал играть, но с одного раза не получилось, и я посчитал, что мне это не дано.

Вспомнился один неприятный момент в тот период с этими дружками. Как-то в шахте во время перекуса, бригада завела очередной волынку о жизни и о политике. В этих разговорах обычно преобладала желчь и ненависть к существующей власти. Такие разговоры для меня были крайне неприятными, но я знал, где нахожусь и помалкивал до поры. В бригаде считался белой вороной, поскольку не был судим и с чистой биографией.

По молодости и неопытности я добровольно спустился во "глубину Сибирских руд", и теперь приходилось пожинать эту «романтику» полной мерой.

С особенной злобой обсуждали они нынешних и умерших вождей, генсеков, заодно и весь строй, высказывая кучу претензий и обид.

Согласен, наверняка было, не все идеально в нашем обществе. Но они по своей глупости в ранней молодости хлебнули уже лиха, и затаили обиду на все и вся. А здесь, под толстым слоем земельного покрова им казалось, что они в безопасности, тем более в своей среде, где можно расслабиться и говорить все что угодно.

Но однажды я потерял контроль над собой и не сдержался, потому что братья, на мой взгляд, совсем грязно высказались о «боге» современности, о нашем «всё» – Владимире Ильиче Ленине.

Непроизвольно я вскипел, крикнув сорвавшимся голосом, чтобы он не смел выражаться так о человеке, «которого знает и уважает все прогрессивное человечество…»

Реакция уголовника оказалась ошеломляющей. Он кинулся на меня, и я едва успел увернуться от увесистого кулака, отскочив за вагонетку.