скачать книгу бесплатно
И зачем я туда притащился – до сих пор, поверьте, не знаю.
Коля меня, наверное, как-то уговорил.
Я и пришёл, за компанию с ним, на заведомо скучное, совершенно не нужное мне, заурядное мероприятие.
Сидим на своих местах.
В зале народу – не густо, с гулькин, всего-то, нос.
Народ в былые года прекрасно соображал, куда, кровь из носу, надо пробиться и там побывать, а куда ходить, чтоб скучать там, нет никакого смысла.
Мы же с другом Колей, в отличие от народа мудрого нашего, промахнулись, это уж точно.
И я уже горько раскаивался в том, что я нахожусь вовсе не там, где хотелось бы мне сейчас оказаться.
Вот, сержусь на себя. Терплю.
Время зря теряю, и только.
Советские третьестепенные поэты сидят на эстраде, по очереди читают, сменяя друг друга, стихи.
Скучно – до невозможности.
И вдруг происходит в зале некое шевеление.
Кто-то из публики, вслух, в открытую, смело весьма, да ещё и довольно громко, выражает своё недовольство стихами советских поэтов.
Публика оживляется: дело пахнет скандалом.
Ну вот и ладушки. Будет повод повеселиться.
Смотрю – да ведь это, надо же, тот самый, розовощёкий, шустрый, по всей Москве мелькающий, как заведённый, паренёк, сегодня скандалит.
Вихрами трясёт, своими завитушками непромытыми.
Руками, обеими, сразу, быстро, как мельница, машет.
Голос дрожащий, пускающий петуха, всё смелей подаёт.
И даже с места привстал.
Чтобы в зале все его видели.
К советским третьестепенным поэтам он обращается.
Требует ультимативно, чтобы его на эстраду выпустили поскорее, людям стихи почитать.
Советские третьестепенные поэты между собою переглядываются, не зная, как им вести себя в щекотливой такой ситуации. Совещаться тишком начинают.
А публика в зале бурлит, бушует, – веселья требует.
И уже кричат отовсюду завзятые энтузиасты:
– На эстраду пустите парня! Пусть читает! Имеет право! Мы послушать его хотим!
И советские третьестепенные поэты натиску публики уступили. Подняться к ним паренька сообща пригласили.
Паренёк на эстраду вышел.
Стоит, смущается, мнётся.
И щёки уже не розовые, а здорово покрасневшие.
Спрашивают его советские третьестепенные поэты, миролюбиво, вполне дружелюбно спрашивают:
– Кто вы будете? Как объявлять вас?
Паренёк отвечает им робким, дрогнувшим голосом:
– Батшев.
И, после мучительной паузы, невнятно и скромно:
– Владимир.
Тогда предводитель советских третьестепенных поэтов решительно всем объявляет:
– По убедительной просьбе многих собравшихся ныне в зале Политехнического любителей нашей поэзии выступает сейчас молодой поэт, Вадим, нет, Владимир, Бата…шов… Баты…шьян… Болту…шёв… Как, простите? Погромче скажите. Не расслышал я вашу фамилию.
– Батшев я, – говорит паренёк чуть слышно. И густо краснеет.
– Молодой московский поэт Валерьян Бултышов! Прошу!
Показывает предводитель советских третьестепенных поэтов, куда пареньку на эстраде следует встать.
Сам степенно садится рядом с товарищами по профессии. Настраивается слушать приглашённого паренька.
Публика с любопытством ждёт: что же будет дальше?
Вот уж, действительно, случай!
Можно сказать, повезло.
Скука была натуральная, а теперь спектакль начинается.
Паренёк, вихрами потряхивая и щеками пылая пунцовыми, неуверенно, спотыкаясь и страшась, к микрофону подходит.
Видно, делает это впервые.
И вот – начинает читать…
Он обрушил на головы слушателей длиннющую, и скучнейшую, и откровенно бездарную поэмищу, о своём, не потерянном, поколении.
Это была такая чушь и галиматья, что публика в зале мгновенно поняла, с кем имеет дело.
Но – приходилось, пока что, ничего не попишешь, терпеть. Сами ведь подсобили пареньку на эстраду выйти.
Посему – пускай почитает.
Правдолюбцев – следует слушать.
Паренёк – увлечённо читал.
Потряхивая вихрами.
Пылая щеками пунцовыми.
По-маяковски, отмахивая ритм правой рукой, со сжатым, до судороги, кулаком.
Читал – поначалу – пять громогласных, коротких минут.
Десять минут прошло.
Потом – пятнадцать минут.
И, в нахлынувшем упоении грандиозным таким событием, – ещё бы! ведь он доносит до народа слово своё! – не замечал ни времени, всё идущего да идущего, ни реакции соответственной всё усиленней ропщущих слушателей.
А реакция их была, разумеется, незамедлительной.
Вначале начали в зале раздражённо гудеть. Потом – шумно переговариваться. Ну а потом уж, позже, – откровенно смеяться. Ржать.
Поэты третьестепенные советские на эстраде проявляли терпение. Сдерживались. Но вот и они, всё громче, тоже, дружно, стали смеяться.
И в самом деле, читаемый, с немалым пафосом, опус краснощёкого паренька был, прежде всего, смешным.
Описательный, повествовательный, он, опус, подробнейшим образом размусоливал и разжёвывал зануднейшую, гражданственную, советскую, разумеется, с романтической, из революции, из гражданской войны, основой, тему поиска неустанного молодым поколением нынешним своего, достойного, места в мире нашем, где есть всегда время и место подвигам, где силы свои приложить, все абсолютно, следует для достижения цели, своей, поставленной загодя, возможно, ещё во младенчестве, где человек, по Горькому, звучит и доселе гордо, где надо бороться, искать, найти, не сдаваться, где следует буржуинам любых мастей дать отпор, сокрушить их, проклятых, где самое дорогое у нашего человека – это жизнь, и прожить её надо так, чтобы не было больно мучительно, после, потом, в грядущем, ну и так далее, – и вся эта несусветная бодяга, с пылом и с жаром, с должным рвением, как и следует читать прирождённому, видимо, трибуну и агитатору, выкрикивалась, вымучивалась, выплёскивалась, выбрасывалась в зал, который, вполне понятно, от неслыханной этой чуши просто-напросто охренел.
Паренёк читал двадцать минут.
Двадцать пять минут.
Целых тридцать.
Публика в зале музея недовольно, сердито бурлила.
Но паренёк её, разумеется, вовсе не слышал.
Он слышал – себя, любимого, чьими устами сейчас, по его, паренька, разумению, говорило, нет, заявляло, громогласно и убедительно, здесь, в музее Политехническом, где традиции живы чтений поэтических, страстных диспутов, лекций сенсационных, просмотров кинофильмов, различных встреч с интересными современниками, поколение молодое.
Паренёк читал, между тем, тридцать пять бесконечных, бессмысленных, съевших время людское, минут.
Мне уже и возмущаться-то не хотелось – так основательно вся эта чушь надоела.
Паренёк читал сорок минут…
И тогда-то со своего законного места встал, с осознанием важной миссии, возложенной на него, без просьб и без лишних слов, наверное, телепатически, всей публикой, – Коля Мишин.
Увидев Мишина, публика почтительно и благодарно уставилась на него.
Ну, вот, дождались, теперь-то, это уж точно, что-нибудь из ряда вон выходящее обязательно произойдёт.
– Эй, парень! – решительно, твёрдо, спокойно и громко сказал Коля Мишин. – Ты, там, на эстраде!
Паренёк поперхнулся, вздрогнул и немедленно замолчал.
Глупо вытаращился в зал, откуда к нему так властно доносился митинский голос.
Щёки его налились лиловато-багровым цветом.
Руки его затряслись мелкой безудержной дрожью.
– Парень! – сказал ему, стоя во весь рост свой гвардейский, Мишин. – А ну-ка, вали с эстрады! Хватит всякую чушь нести! Давай, давай, уходи! Быстро! Нечего здесь тебе делать. Да и с нас всех уже достаточно. А ну, шевели поршнями! Я что сказал? Не доходит? Катись поскорее отсюда! Нечего в зале приличном бездарщину разводить! Ноги в руки – и уходи!
Публика в зале музея была так довольна, что сразу же устроила Коле овации.
Мишин принял это как должное.
Аплодируют люди – значит, считают, что заслужил.
Он своё дело – сделал.
Паренёк на эстраде так растерялся, так перетрухал, что весь поджался, вихрастую голову в плечи втянул, будто бить его тотчас же будут.
А потом, действительно взяв ноги в руки, довольно ловко, мечтая лишь об одном – поскорее исчезнуть отсюда, – посрамлённый, жалкий, беспомощный, из героя воображаемого превратившийся вмиг в посмешище, осторожно, бочком, тишком, поскорее, понезаметнее, чтоб чего-нибудь нам не вышло, сполз с эстрады – и в самом деле, вы представьте себе, – исчез.
Куда он девался? Только что был ведь – и нет его здесь.
Кто он? Фантом какой-то со стихоплётным бредом?
Померещилось, может быть? Нет же!
Как будто бы ветром сдуло.
Выдуло вдруг из зала.
Испарился. Сгинул. Пропал.
И закончился вечер поэзии.
