скачать книгу бесплатно
– Понимаешь, – сказал я Батшеву, – в наше время печататься просто неприлично. Так мы считаем. Такая у нас этика.
– Так что, парень, – сказал, повысив, ненамного, свой голос, Мишин, – если ты ходить по редакциям намылился, со своими поэмами, то немедленно, лучше прямо сейчас, уходи, подобру-поздорову, отсюда, и в дальнейшем уже никогда к нам не суйся больше. Ты понял?
– Понял, – ответил Батшев. – Но как же тогда Рождественский, Евтушенко и Вознесенский? Они ведь везде печатаются.
– Не говори при мне о них! – покачал у Батшева перед носом приподнятым вверх указательным пальцем Коля. – Заруби себе на носу: их для нас – нет, и всё тут. Понял?
– Понял, – ответил Батшев.
– Я представлю своих друзей, – сказал я румяному гостю.
Аркаша Пахомов с Колей Мишиным развернулись на стульях своих ко мне.
– Мой друг Аркадий Пахомов! – торжественно, словно римлянин, указал я простёртой рукой на окутанного туманом, сигаретным, сизым, Аркашу.
– Аркадий. По батюшке – Дмитриевич! – пожал, без особых эмоций, влажную руку Батшева, щурясь от дыма, Пахомов.
– Мой друг Николай Мишин! – чинно представил я Колю.
– Николай Лукьянович! – подал небрежно два пальца Батшеву, слегка поморщившись, Коля.
– Ну-с, – промолвил Пахомов. – Кажется, господа, принять на грудь нам пора.
– Это можно! – взглянув на бутылки с вином, согласился Мишин.
– Самое время! – сказал я, посмотрев на свои часы.
– Кстати, – сказал Пахомов, – число бутылок меня, друзья мои, не устраивает.
– Верно, – поддакнул Мишин. – Их всего три. А надо, чтобы их было ровно пять.
– Почему? – удивился Батшев.
– Из мистических соображений, – пояснил, посерьёзнев, я.
– Кстати, – сказал Пахомов, – кто у нас тут самый младший? Молодой человек, не вы ли? – обратил он на Батшева строгий, почти отеческий взгляд.
– Наверно, я! – согласился, с военной готовностью, Батшев.
– А что полагается делать в компании самому младшему? – спросил его, с тихим укором и взглядом суровым, Пахомов.
– Что? – не понял опешивший Батшев.
– Самому младшему, парень, да ещё и в присутствии старших, выпить намеревающихся, полагается, по традиции, тут же бежать за выпивкой. Дабы внести свой вклад в благородное, доброе дело дружеских возлияний. Чтобы действием доказать свою преданность, наконец. Или я говорю непонятно? – вновь он строго, с укором, с прищуром, сквозь дым, посмотрел на Батшева.
– Я понял! Я всё уже понял! – воскликнул румяный Батшев. – Я сбегаю! Это я мигом! Когда я сюда, к вам, шёл, то проходил как раз мимо такого скромного гастронома, с винным отделом. Это близко, буквально рядом. У меня ведь и деньги есть!
И его словно ветром сдуло.
Без пальто своего и без шапки, бросился он в коридор, потом – в дверь квартиры, которую как раз открывала соседка, и загрохотал подошвами в подъезде, по лестнице, вниз.
– Парень-то, ишь ты, поди ж ты, подаёт надежды! – сказал, поглядев ему вслед, Пахомов.
– Зачем с ним возиться? – спросил меня встревоженный чем-то Мишин. – Гони ты его в шею. Поганый он человек.
– Да ладно тебе. Суров ты чрезмерно сегодня, Коля! – сказал я миролюбиво. – Пусть побудет с нами немного, раз уж сам притащился сюда.
– Ну, смотри! Как знаешь! – сказал Мишин. – А тип он противный.
– Посмотрим, как говорят иногда, на его поведение! – попробовал я отшутиться.
– Пусть выучку нынче пройдёт, – сказал, подумав, Пахомов, – а там, ребята, посмотрим, гнать его или оставить.
Минут через пять раздался звонок. Я открыл дверь.
Батшев, ещё обильнее раскрасневшийся, взмокший, взмыленный, достал из карманов штанов две бутылки портвейна белого, поставил их с ходу на стол и попробовал изобразить радостную улыбку.
– Ну, молодой человек, – сказал ему строго Пахомов, – успели вы, в общем-то, в срок. Это отрадно видеть. Портвейном, гляжу, отоварились. Подешевле, небось, выбирали?
– Ну да, – согласился Батшев. – По правилам. Как полагается.
– Так, – промолвил Пахомов. – Привычки ваши ясны.
Мишин открыл, с известным шиком, бутылку портвейна – и протянул её Батшеву.
– Пей, парень! – сказал ему Коля брезгливо. – Всю. Из горла.
– Зачем? – удивился Батшев.
– Таков ритуал! – пояснил я, понизив нарочно голос. – Вхождение в мир искусства. Может быть, даже – в наш круг. Белая магия. Мистика. Тайна. Так полагается.
– Пей, тебе говорят! – прикрикнул на Батшева Коля.
Румяный Батшев, скривившись, захлёбываясь и давясь, начал пить, из горлышка прямо, дешёвый белый портвейн.
Мы, втроём, наблюдали за ним.
Бутылку он одолел.
Но – сразу же – окосел.
Щёки побагровели.
Глазки сделались мокрыми.
Да, подумали мы, бывалые и матёрые мужики, соратники, собутыльники, герои, поэты, друзья, – видели мы воочию, как нелегко далась ему бутылка портвейна, целая, ни больше, ни меньше, бутылка, бутылка довольно мерзкого питья, с немалыми градусами, бутылка, всего-то, белого портвейна, вполне нормального напитка, для всех привычного в советской нашей действительности, рядового, традиционного, заурядного, может быть, пусть, но частенько просто спасительного, в условиях относительного порядка в стране и режима, вызывавшего боль да грусть.
Да, видно было, – не тянет на соратника и героя раскрасневшийся от портвейна и волнения паренёк.
Событие, что ли, значительное?
Ну подумаешь, выпил вина.
Впечатление – огорчительное.
Наверстает ли всё сполна?
Пил из горла. Надрывался. Нарывался на подвиги – сам.
Очень уж он старался, чтоб хоть этим понравиться нам.
Окосев, он стал побойчее.
Пытался то так, то этак приспособиться к нам, к нашим ритмам.
Ну а мы, продолжая розыгрыш свой осенний, изображали бывалых, видавших виды, умудрённых жизнью, в сражениях побывавших многих, точнее, в ситуациях разнообразных, твёрдо знающих, что почём, что и как в окружающей нас, ненормальной, советской действительности, в неизбежной её относительности, в неизменной людской впечатлительности, жёстких, правильных мужиков.
Обменивались, поглядывая, друг на друга, или на гостя краснощёкого нашего, так, иногда, между прочим, вскользь, будто вышло это случайно, прорвалось невольно, само, сквозь обычные разговоры, сквозь привычные, вроде, для всех, но таящие смысл особый, зашифрованные слова, сквозь гримасы и недомолвки, сквозь молчанье, многозначительными, с явной тайной внутри, с незримою подоплёкой, туманными фразами.
Вспоминали различные случаи из нелёгкой, походной жизни. Прихлёбывали, никуда не спеша, по глоточку, вино.
Батшеву – больше ни грамма, из принципа, не давали.
Он жадно, весь в слух превратившись, внимательно, слушал нас.
Вникал в суть слов и понятий. Всё тут же запоминал.
И так ему сильно хотелось выглядеть нынче своим, так он из кожи вон лез, тужился, так старался, что даже неловко мне за него порой становилось: ну что это он так заискивает, так хочет понравиться нам, лебезит, уважение всячески, некстати и кстати, выказывает?
Что он за тип такой?
Нет, не то что в друзья, – какое там, с чего бы дружить нам с ним? – и в приятели он не годится.
Меня позвала к телефону, в дверь постучав, соседка.
Звонил Губанов. Немного мы с ним поговорили.
Я вернулся в комнату вскоре. И сказал, обращаясь ко всем:
– Лёня Губанов звонил. Вам, Аркаша и Коля, приветы передавал. Говорит, новый цикл стихов только что написал. Почитать на днях собирается.
– А мне, скажите, а мне, – взвился штопором Батшев, – можно будет пойти? Можно будет послушать? Можно мне будет с Лёней Губановым познакомиться?
– Посмотрим ещё в дальнейшем на твоё поведение, парень! – осадил его холодно Мишин.
– Это уж как получится, как Лёня Губанов захочет! – философски заметил Пахомов. – Эх! – он по-богатырски расправил сутулые плечи и растроганно прогудел: – «Глупышка, ивушка, Ивашка, сорокалетие настало!..»
– «Полина, полынья моя…» – с замиранием в дрогнувшем в голосе процитировал тихо Батшев.
– Ишь ты! – сощурился Мишин. – Вы только подумайте! Знает!
– Я многое, многое помню из Губанова! Я наизусть стихи его многие знаю! – затараторил Батшев. – Я из вас, Володя, из ваших прежних и новых стихов, помню многое, очень многое! – обратился он, раскрасневшись пуще прежнего, прямо ко мне. – «Когда я вышел на крыльцо…», «Смотрите – деревья ладонями машут – им тоже не выйти из этой игры…» Замечательно просто! Здорово!
– Смотри-ка! – ещё сильнее и зорче сощурился Мишин. – Ишь ты, какой! Запомнил!
– А я, между прочим, сразу же всё нужное запоминаю! – возбуждённо похвастался Батшев. – Как услышу хоть что-нибудь важное, так и запоминаю.
(Говорил мне, уже в девяностых, кто-то из давних моих, московских, приличных, знакомых, что в своих, даже изданнеых где-то, бестолковых воспоминаниях Батшев отобразил свой давнишний визит ко мне.
Мою коммунальную комнату называет он там почему-то странной и пятиугольной.
Померещилось, может. Со страху.
Ну а то, что странной она ему показалась, так это уж точно. Мы тогда постарались придать ей художественный, артистический, богемный, а потому, конечно, и странный вид.)
– Надо же! – пробасил, отхлебнув портвейна, Пахомов. – И что же, выходит, вы, молодой человек, всё то, о чём говорили мы втроём сегодня, запомнили?
– А как же! – воскликнул Батшев. – Я сегодня впервые в жизни, вместе, рядом, сижу с поэтами настоящими! Я так рад, что к себе вы меня пригласили!
– Восторженное у парня отношение, други, к поэтам! – сказал, подобрев, Пахомов.
– Сыскное, вот что скажу я, у него, хлыща, отношение, догадаться несложно, к поэтам! – вдруг тихо совсем процедил помрачневший нежданно Мишин.
Я, быстро, недоумённо, посмотрел в упор на него.
Коля как-то слишком серьёзно посмотрел в упор на меня.
Что хотел он этим сказать?
Пошутил? Догадался о чём-нибудь?
Он угрюмо и тяжко молчал.
Один я, со слухом своим отменным, вмиг среагировал на его действительно страшное, необычное замечание.
Ни Пахомов, ни Батшев румяный – этого не услышали.
Стало мне почему-то грустно.
И к забавному нашему розыгрышу почему-то пропал интерес.
И хотелось лишь одного – одиночества и покоя.
Поздно вечером – все разошлись.
Я остался один. Закурил. Посмотрел в окно, за которым трепетали остатки листвы на деревьях окрестных, под ветром, налетающим, снова и снова, то с одной, то с другой стороны, хищно, дерзко, на всю округу, на столицу в тумане сонном, на страну в океане бездонном темноты ночной, тишины с тусклым отсветом бледной луны, – и великую грусть почуял…
И гадать не хочу я вовсе, удачен ли был наш розыгрыш или не очень удачен.
