скачать книгу бесплатно
Во-вторых, какая-то пегая, вся в нездоровых пятнах.
В-третьих, шишка на ней, под кожей, здоровенная, с половину боксёрского кулака.
В-четвёртых, потная слишком, и воняет ведь от неё просто невыносимо.
И в-пятых, зеркальная, ишь ты, ну прямо как отшлифованная, и все огни отражаются в ней, как в кривом зеркале, и люстра вся отражается, и потолок, и портреты композиторов, сплошь великих, и все оптом зрители в зале, и вот это уж, согласитесь, просто невыносимо.
Куда же это годится, если такая лысина от музыки отвлекает слушателя, а потом и задуматься заставляет, о многом, о чём угодно, и прежде всего, поймите и согласитесь, о том, что бывают ведь, вы подумайте, такие на свете лысины.
Вредная лысина. Подлая.
Враждебная лысина. Злостная.
Нехорошая лысина. Гадкая.
И с ней как-то надо бороться.
Столяр терпел, терпел, – но вот его прорвало.
Как сказали бы вы сейчас, достала его чужая, возмутительно глупая лысина.
Спокойно и просто, как в старом, знаменитом цыганском романсе, поднялся тогда композитор авангардный, Вадим Столяр, со своего места.
Выломал спинку переднего кресла, того, на котором сидел, ничего не ведая, нарядный лысый толстяк.
Поднял Столяр запросто выломанную спинку кресла над удалой своей головой авангардной – и с силой, так, что грохот прошёл по залу, отозвавшись эхом поодаль, с удовольствием явным шарахнул толстяка по противной лысине.
Спинка кресла вмиг разлетелась на бесчисленные куски.
Лысина отвратительная никаких, почему-то, трещин, даже крохотных, не дала.
Но зато ничего не успевший сообразить, застигнутый врасплох, в боевом наскоке, и никаких защитных мер, само собой, не принявший, потный нарядный толстяк рухнул с грохотом вниз.
И отключился. Надолго.
Все в зале оцепенели.
Никто не сдвинулся с места.
Столяр же преспокойно направился прямо к двери.
Никто его не задерживал.
У двери он оглянулся и учтиво сказал музыкантам:
– Продолжайте играть, пожалуйста!
И, как ни в чём не бывало, исчез, легко и бесшумно, за распахнутой дверью, в фойе.
Когда не все, разумеется, лишь некоторые, отважные, из партийцев, энтузиасты, выйдя из оцепенелого состояния, скопом бросились вслед за ним, ушедшим, в погоню, то ни в пустом фойе, ни в раздевалке, нигде, никого они не нашли.
Вроде и не было – так ли? – дерзновенного возмутителя общественного спокойствия.
Только лёгкий, как сон, ветерок, странноватый здесь, в консерватории, прошёл, промелькнул, промчался, прошелестел мимо них, шумных энтузиастов, – да и затих поодаль.
Что это было? – Дух? Призрак? – Да кто его знает!..
Вот какие бывали когда-то, в дни минувшие, отшумевшие золотистой листвой, но сумевшие, где-то в памяти продремав несколько десятилетий, вспомниться, чтоб остаться в книге моей, истории.
Вот какая была эпоха.
Полустраха и полувздоха.
Полусмеха и полуплача.
Гостья редкая в ней – удача.
Горький привкус в ней, красный колер…
Вот какой человек Столяр.)
Я знал, что он получает пенсию, по болезни, по шизофрении, но, в общем, относительно тих, спокоен.
Всем ведомо было давно, что есть у него прекрасная коллекция, из наилучших в Москве, современных картин.
И кого же там только не было из наших неофициальных, но известных в богеме, художников!
И прежде всего, конечно, – Ворошилов, Яковлев, Зверев, Пятницкий, Краснопевцев, Курочкин, Афанасьев.
И ещё – понемногу – многие.
Как сумел непрактичный Столяр собрать такую коллекцию – оставалось для всех загадкой.
Однако же – взял да сумел.
С некоторыми художниками он дружил, и они порой охотно, без просьб излишних, отдавали ему работы, просто так, без всяких там денег, неуместных и невозможных, по причине отсутствия их у художников и собирателя, подвижника, между прочим, обладавшего редким чутьём на искусство, чтоб находились работы эти отменные у него, хранителя их, чтобы люди, туда приходящие, получили возможность реальную видеть, когда им захочется, эти произведения.
И люди, любители живописи, новейшей, свежайшей, к Столяру действительно приходили, причём охотнейшим образом, если такая возможность хоть изредка предоставлялась, если Столяр звал их к себе, и там, в квартире-музее, знакомились обстоятельно с дорогим их сердцам искусством.
Вот и мы втроём с удовольствием наконец-то впервые знакомились со столяровской коллекцией.
Ворошилов был здесь периода раннего, в основном портреты его и пейзажи, ещё несколько романтические, но в них уже назревало удивительное обобщение, в некоторых вещах угадывалась уже та его великолепная полифония, которая впоследствии столь широко и мощно столь прозвучит в сериях темпер второй половины шестидесятых и крупных, волшебных работах семидесятых годов.
Яковлев был, разумеется, тоже чудесен – привычные для него гуаши – цветы, неизъяснимо прекрасные, по-детски наивные, чистые, не по-взрослому, а по-космически, не скажешь иначе, трагические, но были ещё и портреты, женские и мужские, натюрморты, пейзажи, абстракции.
Замечательным оказался Пятницкий, графика, смелая, сильная, одновременно страшноватая и ясновидческая, и живопись, не такая уж обильная у него, а здесь были холсты, да какие!
Хорош был и Краснопевцев – его натюрморты, камерные, спокойные, тихо живущие в мире своём, в себе.
И Зверев был здесь отменным – виртуознейшие, раскованные, свободные, дальше уж некуда, звонкие акварели!
Да и вещи прочих художников оказались весьма интересными.
Поразила меня и дивная икона, причём на клеёнке, украинская, привезённая кем-то из глухоманного, толком ещё не изведанного до сей поры, Закарпатья.
Композитор Столяр, герой всей богеме известных легенд, оказался ещё молодым человеком, среднего роста, чуть пониже, пожалуй, с короткой стрижкой, темноволосым, в очках тяжёлых, с большими диоптриями, с лицом серовато-бледным, болезненно-одутловатым, как и у всех, мне известных, с виду-то, вроде, нормальных, но нервно-больных людей.
Был он тих и приветлив с нами.
Жил композитор в квартире угловой, в полубашенке дома, расположенного в одном из нескольких переулков близ Никитских ворот.
Найти этот дом странноватый, побывав здесь хотя бы однажды, было довольно просто.
(В середине семидесятых в доме, стоящем как-то наискосок от столяровского, в этом же переулке, неожиданно поселился перебраться решивший в Москву из родного, быстро пустеющего, по причине отъездов сплошных всех богемных друзей, в эмиграцию, и, пореже, в столицу, печального, беспросветного, в общем-то, Питера, Алексей Хвостенко, художник авангардный, поэт известный, автор и исполнитель известных, широко и давно, в богемных и каких-то прочих кругах, по-своему замечательных, выразительных, ярких песен – таких, например, как «Над небом золотым есть город золотой…», (впоследствии беспардонно присвоенной Гребенщиковым, причём на пластинках вышедших и кассетах всем сообщалось, что слова у песни народные, чем Лёша очень гордился, ну а музыка – старая, лютневая), «Хочу лежать с любимой рядом…», «Арландина», «Завтра потоп», «Милая моя…» и прочих.
Замечательный парень, красавец, похлеще Алена Делона, душа компаний, которого звали все просто Хвост, Лёша стал здесь жить со своей новой женой, Алисой.
Он потом перебрался в Париж, но вначале, в семидесятых, ему позарез нужна была, прежде всего, Москва.
Была квартира столичная коммунальной, густо весьма населённой. У Лёши была в ней комната, дверь в которую сроду не запиралась.
В комнате, на полу, стояли простые полки с очень хорошей коллекцией пластинок, довольно редких, в основном классической музыки.
Висели на стенах картины. Было некоторое количество хаотически собранных книг. Гитара любимая Лёшина приют обрела в уголке. Занимала пространство изрядное широкая, низкая, старая, продавленная тахта.
Иногда, от случая к случаю, обычно под настроение, заходил я к Лёше – погреться, повидаться, поговорить.
Однажды, в семидесятых, бездомничая, намаявшись, зашёл я сюда, чтобы просто хоть немного здесь отдышаться, успокоиться, пусть ненадолго, и, возможно, воспрянуть душой.
Хвоста – соседи сказали – дома давно уже не было.
Поскольку дверь, это знал я, всегда держалась открытой, зашёл я в хвостовскую комнату и стал терпеливо в ней ждать загулявших где-то хозяев.
Ждал, ждал. Никого, ни Хвоста, ни Алисы хвостовской, всё не было.
Донельзя усталый, я прилёг на тахту с краешку и незаметно уснул.
Разбудил меня заглянувший к Хвосту по дороге домой, на Арбат свой любимый, Лёша Паустовский. Без лишних слов он достал две бутылки портвейна и предложил мне с ним выпить.
Мы выпили, каждый – из горлышка, дешёвый этот портвейн.
Поговорили немного.
Лёша начал курить анашу.
Я курил свою крепкую «Приму».
Вечерело. Я понимал, что пора мне уже уходить.
Попрощались. И я – ушёл.
А куда – вам не всё равно ли?
Разбираться не надо в боли.
Путь был – долог, и век – тяжёл…
Паустовский Лёша был молод. И талантлив, по-настоящему.
Сын Константина Георгиевича Паустовского, с детских лет ещё в Тарусе, где у писателя был дом, он общался с нашими художниками, тогда хорошо в богеме известными, – Штейнбергами, в ту пору обитавшими тоже в Тарусе, с постоянно туда приезжавшими Плавинским, Зверевым, Вулохом, Воробьёвым и прочими звёздами тогдашними, крепко пьющими, но талантливыми людьми.
Насмотревшись на всю эту странную, колоритную, пёструю публику, Лёша и сам, наивно и страстно, художником стать с детства мечтал. И стал им.
Он – трудился. Он – совершенствовался.
Работы его со временем становились всё более сильными.
Он уже выставлялся, его заметили, оценили.
Крепкий с виду, очкастый, усатый, отзывчивый, добрый парень, с украинской и польской кровью, как-никак – потомок прямой гетмана Сагайдачного, славного предводителя вольницы запорожской, он верен был дружбам своим и прекрасно ладил с людьми.
Одна была только досада, нет, просто беда: наркотики.
Но, может быть, он ещё не был, в силу возраста своего молодого, разрушен ими.
И, вполне вероятно, сумел бы с этим злом навсегда завязать.
И вот однажды, напившись вусмерть вместе с Алисой, миловидной хвостовской женой, решил почему-то Лёша Паустовский свести счёты с жизнью.
И Алиса, будучи пьяной, тоже выразила желание составить ему компанию. Наверно, из солидарности.
Нажрались они оба каких-то колёс, убойных таблеток.
И легли на тахту единственную, вместе, рядышком, помирать.
Лежали, долго лежали.
Конца со смирением ждали.
И таблетки убойные всё-таки со временем начали действовать.
В замедленном темпе, но верно, с неизбежностью ошеломительной, уплывал Паустовский Лёша вместе с Алисой, хвостовской кайфовой женой, в никуда.
И тогда, совершенно случайно, заглянул в открытую дверь коммунальной хвостовской комнаты кто-то из любопытных соседей, или кто-то из многочисленных приятелей по выпивонам, или кто-то из верных друзей.
Бросились к телефону.
Вызвали сразу врачей.
