Война, которой не будет?

На следующий же день я спокойно ушел, когда нас пригнали в ближний лесок, капать какую-то траншею. Кто-то еще пошутил, мол могилу для нас. Так это или нет, но от такой жратвы действительно можно было вскорости сдохнуть. Многих уже кровавый понос прохватил. Я присел под кустиком, будто по нужде. Осмотрелся, никто на меня внимания не обращает. Тогда лег на живот и ну работать локтями. За леском пшеничное поле, я и его преодолел по-пластунски. За полем оказалась речка, в которую залез глубже, чем по уши и поплыл от кустика до следующего кустика под бережком. Потом, ухватившись под водой за корни одного из них замер, выставив наверх только полую камышинку – пионервожатый как-то нам мальцам рассказывал про хитрости росичских витязей . Поначалу, после ползания, в прохладной воде аж приятно было. Но позднее ад начался, только не пекло ждало, а слизкий холод. Как я вытерпел до наступления темноты сам не пойму. Но с тех самых пор не люблю купаться. Как стемнело, выбрался я на бережок, и бегом к своей зазнобе в сельцо. Она, думал, спрячет. Добрался, когда уже совсем светать стало. Побоялся такой расхристанный в будинок заходить. Наворовал на огородах у околицы огурцов, да сырой картошки копнул чуток, и решил спрятаться в сарае, где всего-то несколько дней назад миловался. Смотрю, перед дверью сарая велосипед стоит. Штука по тем временам дорогая, кто думаю, так оставить мог? С голодухи мой разум видать затуманило. Прошмыгнул в дверь незапертую. А там моя кареглазая с фрицем кувыркается. Фашист глянул на меня, по моему виду сразу догадался, что беглый. Пока я стоял, от неожиданности рот разявив, он на ноги вскочил. – Хенде хох – кричит.

А какой руки вверх может быть, когда он без штанов с полуотвисшим естеством передо мной стоит, и карабин его на дверях рядом с моей рукой приглашающим избавлением покачивается. Я не знаю как действовал. За миг один и бежать думал, но понял далеко не убегу. И пакли свои вздеть мысль мелькнула, но знал, все одно расстрел. Короче руки мои сами оружие схватили, и со всего маху прикладом по голове немца приголубили. Он не ойкнув, рухнул. Только сучка, что под ним была, поскуливать начала. Я и на нее замахнулся: – только пикни, и тебя пришибу. Поняла, замолчала, только со страху голыми ногами все елозила, и обделалась, видимо, завоняло, спасу нет. Я не полный валенок был, мундир с немца осторожно снял, чтоб раскинутыми мозгами ненароком не запачкаться. Потом брезгливо, в еще помнящий тепло тела бывшего хозяина втиснулся, карабин за плечи закинул. Сарай снаружи подпер, бабенка чтоб не сразу панику подняла. На велосипед вскочил и ходу сколь есть мочи, подальше на восток. И от больших дорог тоже подальше.

Выжил тот первый мой немец, не знаю, но я с него счет свой веду. Коль и выжил да не дураком остался, то за боевое оружие, которое можно сказать сам врагу отдал, концлагерь, я думаю, его ждал. Значит, против наших уже не воевал.

С час я проехал, только смотрю, дорога перед глазами расплываться стала. С голода мутит меня. И сырой бы картошки погрыз, но в сарае осталась. А тут впереди хуторок в пару построек всего. Думаю, даже и драться здесь полезут, так я отобьюсь. Но я ж при форме ефрейторской. Важно с велосипеда слез, в дом зашел. Там старик, пойло поросям приготовил, нести собирался. Я немецкий язык в школе учил целых три года, и училка настоящая немка была, но понятно, мало что в башке задержалось. Но перед нашими, немца разыгрывать для смеху, это получалось. Имперский язык, коверкая, и вставляя немецкие слова, объясняю старому, чтоб пожрать принес:

– 

Брот – хлеб унд курку, млеко унд яйко давай. Шнель, шнель – т.е. бегом мол.

А старый хитрый, и глухим прикидывается, а что услышал, так не понимает, вроде б ничего. Пока карабин с плеча не снял да затвор не передёрнул, не побежал выполнять. Я такой голодный, спасу нет, а тут варево теплым дымком струится. Бухнулся ходом на колени и поросячий корм нарубываю, аж за ушами пищит. Ну, еще бы, там вареная картошка с отрубями какими-то была, нас в лагере много хуже кормили. Кошка увидела я что-то ем, подбежала, понюхала, и лапкой потрясла, противно, мол, такое даже кошке есть. Я на нее только глянул – зажралась падла – а сам дальше пригоршней зачерпываю. За этим делом и застукал меня старый. Таким взглядом одарил, вспомню и стыдно. Молча протянул мне каравай хлеба, молоденького петушка с только что отрубленной башкой, яиц с пяток, – вот типа извиняйте господин офицер, все, чем богаты. Я молча кивнул, рушник84 старенький рядом висел, в него всю добычу завернул, и за порог. Старик бочком проводил меня во двор. С трудом, подбирая расейские слова, объяснил:

– 

На всхид

85

, и на пивдень

86

, ни ходы – швабов

87

много, вже и москалей хуторяне ни дюже любят.

Махнул он рукой на северо-восток.

– 

На пивночь

88

иди. Там гай

89

. Там бульбаши

90

, они сховают.

Потом показал на мое лицо, мол, побрейся, а то на солдата-то не похож, и протянул мне старенькую бритву – это, мол, отдельное спасибо, за то, что кита91 его не слопал.

Торопливо поскоблил я разросшийся пушок на роже, во дворе пред осколком зеркальца. Из скромности спасибо не сказав, вскочил на велик и дёру. Недалеко, правда, проехал. Километров за десяток, в первом же попавшемся перелеске костерок развел. Яйца куриные сырыми с половиной каравая сразу сожрал. Птицу кое-как ощипал, и жарить на вертеле из ивового прутика поставил, а сам сомлел. Не спал больше суток, да еда как-никак, организм упокаивает.

Потом долгие годы меня будет кошмар мучить, но чаще всего сниться не просто так, а, предупреждая о грядущей опасности. В этот же раз он не приснился, он моим пробуждением был. Проснулся, я с ттого, что кто-то пинает мои ноги. Стоит рядом здоровый рыжий немец, улыбается гад, и что-то лопочет мне. Слова, слышанные раньше, попадаются, а связать их не могу. Поднялся я на ноги с трудом, от страха колени подгибались. Понял все же, документы мои требует. Все, про себя думаю, отбегался, протягивая солдатскую книжку немецкого ефрейтора. Рыжий детина ее взял, а рассмотреть, да расспросить меня не успел, второй гаденыш у догоревшего моего костерка присел, и уже курицу мою жрет. Сказал он что-то рыжему со смехом. Видимо хвалил мои кулинарные способности. Рыжий к нему и обернулся. И так мне обидно стало. Мою курицу сейчас съедят, а я только своей кровью облизнусь. От обиды, а не для самосохранения выхватил болтавшийся на моем ремне тупой штык-нож от карабина и сколь есть сил, воткнул здоровяку меж ребер. Тот согнулся пополам, захрипел. Но мертвой хваткой вцепился за руку и бедро, синяки потом с месяц не проходили. Я нож перехватил и снова ударил, а тот сволочь только сильнее давит меня. Больше десятка раз его шинковал, прежде чем он хватку ослабил и я смог оттолкнуть его. Второй тем временем, сначала открыв рот, смотрел на нас, потом тоненько заверещал и вместе с курицей бежать бросился. Ведь на шее автомат висел, только затвор передернуть и один раз на курок нажать, все – нет меня. А он обалдуй убегать вздумал, да еще курицу мою уносит. Может быть, и дал бы убежать ему от растерянности, но обед свой несостоявшийся не мог позволить унести. Карабин немецкий не больно от нашей трехлинейки отличался, еще рано утром разобрался, как им пользоваться. Вскинул я его, и почти не целясь, выстрелил. Видимо старшина нас не зря гонял – в людей стрелять у меня всегда хорошо получалось. И в этот раз бегуна с первого выстрела уложил. Когда подошел к нему, уже взгляд остекленел, но пташку мою, обглоданную, мертвой цепкой держит, да еще всю в песке извозил. Ну и хватка у тех гансов была – понятно, почему захватчики. Вырвал с превеликим трудом я свою бесценную закуску из теплых еще пальцев, а есть не смог, кинул в рыло покойнику – подавись гад.

Немцы, оказывается, подкатили ко мне на мотоцикле, а я так вырубился, даже и не услышал. Обыскал их обоих, зачем-то документы забрал, загрузил оружие в коляску, собрался уехать, как в кино. Не тут-то было. Мотоцикл не велосипед, но и на велосипеде пока в детстве учился ездить, сколь раз коленки разбивал. А цугундер – драндулет этот, еще оказывается, заводить надо. Бился я над ним с полчаса и все без толку. Задом чую, свалить с сих мест надо быстро, – если эти подкатили, то и других не заждаться. Со зла, что не далась мне техника германская, обложил тогда Цугундер хворостом и поджег, с документами убитых, с карабином и одним автоматом. Себе автомат МР 40 здоровяка оставил, предварительно потренировавшись как заряжать разряжать, как стрелять. Еще добротный кожаный ранец себе приобрел, а в нем бритва опасная, острее не бывает и самое главное, что для меня тогда было, – сухой паек. Как мотоцикл взорвался, а потом патроны в карабине и подсумке хлопать начали, поклонился я немцам убитым, извиняясь, что не похоронил – найдут, небось, ваши, похоронят. Сказал небу, показывая два жестяных немецких жетона: – вот старшина, за другана своего и погранца я посчитался, за меня который – в сарае остался, за тебя следующий фашист будет. Сел на велосипед, который лучше чем мотоцикл, потому, как и не шумит, и горючего не требует, и покатил на северо-восток, как дед в деревне посоветовал. Хрен с ним с брошенным мотиком. Нам бы танк, вот это техника по напавшим временам. Только в моей войне даже лисипед оказался непотребной шиком.

Не обсказать все, – как по перелескам и скирдам прятался, под дождями и снегом мок и мерз. Как жалел о брошеном карабине. «Шмайстер» ихний хорош только в ближнем бою, а мне как охотнику дичь издалека подсекать надо. Поверишь, нет, но одно время главной мечтой моей жизни была снайперская винтовка. Не поесть, хоть временами желудок к спине прирастал. Не помыться, хоть чесался до полос кровавых по всему телу. Не еще что-то земное, вроде поспать в нормальной постели да обладать бабой. Винтовка грезилась с оптическим прицелом, чтоб убивать вернее. Каждый немец, отправленный на тот свет, был для меня как стакан водки для горького пьяницы. Сам уже себя побаивался, понимал, месть одно, а радость от убийства другое. Но с иной стороны, о себе не думал, как о жильце на этом свете. Уверен был, не все мне убивать, и меня убьют. Особенно после одного случая, который по сердцу неприятно чиркнул.

Тогда я возле проселочной дороги полдня провалындался, одиночку какого-нибудь дожидаясь. Сам понимаешь, с целым подразделением в бой вступать меня не манило, не совсем дурак был. И тут, на мою удачу телега громыхает. Вокруг никого. В колымаге один фриц вожжи едва придерживает, полусонный, а второй винтовку беспечно отодвинув, вообще спит. Грохнул я первым делом возницу – транспорт притормозить. Да лошадь пуганная оказалась. В сторону с дороги прыгнула, телегу опрокинула, в постромках запуталась. Второй то, из неё и вылетел. Но, проворный малый, в один миг за колымажную бочину сховался и оттудова орет: Nicht schissen! Nicht schissen! – это я уже хорошо понимать научился, – не стреляйте мол. Ну, думаю, немец безоружный чего мне сделать может? А интересного может какого и вякнет. Где-то теперича фронт и прочее? Тот насколько мои вопросы понял и сколько мог все растолковал, но еще и наплести сумел, словно и сам «ихь бин арбайтен», типа рабочего происхождения, и отец его расстрелянный коммунист. Не все конечно, что он мне пел, я правильно перевести сумел, но это вроде бы правильно понял. Он чирикает, а я ему в ответ все только «ланг зам», ну то есть помедленнее. И чего я его сразу не убил там под той телегой? Позволил, на какой-то, ему из-под нее выползти. Он поднялся на трясущихся ногах, руки вверх вытянул, словно готов ухватиться за небо, а сам что-то с жаром рассказывает. Будто я по-немецки обязан понимать, раз уж он в юных комминтерновцах состоял. Мальчик совсем, каким и я с месяц назад был. Худенький, прыщавый, форма еще не притерлась, как водится у настоящего служивого. Но ведь в плен я его взять не могу, да и отпустить подобру не в моих правилах. А тут еще надо и в чужих шмотках покопаться. Вдруг да что пригодное в моем немудрящем хозяйстве сгодится? Ткнул по направлению леса стволом автомата – беги. Но он всё понял, – Nein, nein, nicht – головой отрицательно мотает, а глаза слезами наполнились. И зачем я посмотрел в эти глаза. А ну быстро, шнель, шнель – ору ему. А он еще бойче головенкой машет, мол, не побегу. Ну, тогда я ему очередь поперек груди почти в упор и всадил. Сломался он, как пополам, откинулся на спину. Голова запрокинулась, а мне все кажется на меня смотрит. Даже барахло, какое они везли я не стал осматривать. Подобрал по быстрому оружие и в лес двинул. Иду и взгляд укоризненный спиной чувствую. Знаю, блазится мне всё это, но вот чувствую и всё. Вот с тех пор, я как бы окончательно и умер, бояться всего и даже смерти перестал. Просто знал, где-то рядом она со мной. Пока мне помогает, но в любой момент и меня приберет, и приведет под взгляд того немецкого паренька.

– 

Про сорокового медведя слыхал? Ну, у охотников есть такое поверие, можно убить только сорок медведей. Сорок первый обязательно охотника заломает. Вот и я про себя почему-то решил, сорок немцев мои.

Однажды, в конце осени уже, набрел я на заимку егерскую. Мужик там справный с бабой здоровенной хозяйствовал. А я намерзся, наголодался, а тут жилье. Место удаленное, безопасное. Попросился у мужика пожить немного, а все путем будет, так и до весны. Дойчемарками насобиранными с трупов немало, наверное, заплатил, да и в работе всяческой по хозяйству помог премного. Размечтался зиму в тепле перекантоваться. Живу себе в клетушке отдельной, не нарадуюсь. Хозяин только мой больно угрюмый, а разговорчивым, да добродушным становился, когда от работника ему что-то надобно. Но мне то что, у него с женой своя жизнь, у меня своя. Когда работы никакой не было, брал я винтовку, с которой к мужику вышел, и в лес шел. Не столько поохотиться, сколь усовершенствовать навык в стрельбе. Вокруг глухомань. Что на свете ладится не знаю, а как услыхал, Маскву наши сдали – слышать ничего не хочу92. В один прекрасный морозным солнышком день собрались мои хозяева в село не столь уж далекое, – муки купить, кабанчика освежованного продать. Ну, собрались, и собрались, мне без разницы. Но тут хозяин просунул голову в мой угол, и почти ласково расспрашивает, собираюсь ли на охоту, да когда пойду? Да сколько патронов в винтаре осталось? Чего это он разговорился не по обычаю, и глазенки его так и бегают по сторонам, – мысли про себя держу.

– 

На охоту – говорю, – завтра с утра пойду. Патронов осталось с пяток не более. А вам то какая печаль за мои патроны?

Он со смешком объясняет, охота, раз уж постановлений никаких от новой власти нет, да и при старой бы сезон уже открылся, – дело прибыльное. А насчет патронов, то их сейчас на базаре купить можно словно семечки.

Да, говорю, нет больше денег у меня. Про себя же думаю – что-то здесь не чисто. И патроны, если у местных найдут немцы, то расстрелять могут. Кто ж ими торговать, да еще в открытую, будет? И есть у хозяина берданка, на охоте более потребная, чем винтовка, с которой только на кабана или зубра ходить сподручно. Но виду не подал. А как уехали, сшастал в лес, достал из дупла автомат со всеми боеприпасами припрятанный. Там даже граната у меня в запасе имелась. Ночь проспал, не раздеваясь, прислушиваясь к дороге, а с рассветом проторил лыжню от ворот к лесу, а сам по-за елками к дороге вернулся.

Ближе к полудню, когда замерз совсем, слышу, сани едут, хозяин возвращается. Один с бабищей своей. Зря думаю, в лесу столько намерзся, хотел уж показаться, поприветствовать. Но вооружение свое открывать не хотел, не стал высовываться. Только мой благодетель к дому подъехал, по дороге следом еще двое дровней, в каждых по четверо солдат. Форма на них вроде и немецкая, но какая-то не такая, как обычно, смешная. Полиция видимо, но вооружены до зубов, даже пулемет везут. Вот кто-то из вас мой сороковой думаю. Ну, это вроде как не уцелеть мне в этом бою, сам же спокоен как пенек. Только про холод тут же забыл. И еще мысль одна вертелась – жалко, граната одна, то бы поболее вас сволочей с собой прихватил. Подводы до моего укрытия немного не доехали, ждали, какой мой хозяин знак подаст. А вот бы самый раз напротив меня остановились. Но я выдержал, не поспешил, подождал, когда наверняка убивать можно будет.

Как одна подвода чуть вперед проехала, а вторая со мной поравнялась, я в первую кинул гранату, стараясь в середку попасть. Не стал разглядывать, как да где взорвется. А ударил из автомата по второй. Особо не целился, но с десятка метров «шмайстер» хорошее оружие. Да к тому же, как граната впереди рванула, лошадь в этих санях на дыбки встала, потом в сторону с узенькой дорожки спрыгнула. Санки перевернула, как то с постромок выпуталась и по дороге в зад ломанулась. Седоки в кучу свалились, одной обоймы на всех за глаза хватило. Как патроны кончились, автомат в сторону отбросил, винтовку схватил, из винтовки в тех, кто в первых санях уцелел бить начал. Там получилось не так удачно. Граната попала в одного из полицейских и отскочила, взорвалась чуть в стороне. Осколками убило только возницу и вспороло живот лошади, остальных не столько ранило, сколько оглушило. Мне страшно повезло, что растерянность не прошла, пока я расстреливал их подельников. Потом из винтовки я успел убить того, кто из автомата догадался пальнуть по сугробу, в котором я залег. Еще двое бросились убегать, как ровно не понимают люди, пуля все одно быстрее. Первый ткнулся носом в снег сразу же, а вот второй после каждого выстрела падал, но не хотел умирать, поднимался на четвереньки и полз к лесу. Только третья пуля, выпущенная после, упокоила окончательно. Казалось, всех угомонил, одна раненая лошадь билась и хрипела на окровавленном снегу. Я спокойно перезарядил оружие, внимательно огляделся, – одного со вторых санок вроде не досчитался. Прицелившись, добил бедное животное, чтоб не мучилось, крикнул хорошо выученное – хенде хох. И по-русски добавил непонятно кому:

– 

А то следующую пулю в тебя пущу.

Каково было мое удивление, когда из-за саней поднялся один с поднятыми руками и на чисто нашем, да еще с матерком, чтоб сомнений не было, заорал: – Партизаны не стреляйте, кудрит твою раскудрит, расеский я! Я к вам давно хотел.

Выбравшись из сугроба, я осторожно приблизился. Передо мной стоял молодой насмерть испуганный мужичек.

– 

Дяденька, – скулил он, хоть и вряд ли был моложе меня. – Я, правда-правда, к партизанам хочу, но как наши немцам п…ды под Масквой вломили, меня насильно в полицаи загнали.

Я никогда не сомневался в необходимости полного истребления врагов, но тут остановило мою пулю то, что он имперский, то, что форма на нем сидит так же пригоже, как на корове седло. А самое главное знал он, видимо, много интересного. Ну-ка, ну-ка, излагай подробно, кто такие? Все наши что ли? Что там на фронте деется?

Рассказал он, заикаясь от страха то, что тебе надобности пересказывать нет. О том, как немца мороз скрутил. О том, что вместо милиции теперь полиция, в которую насильно загоняют местных мужиков. О том, как хозяин сдал меня, прослышав о вознаграждении за поимку партизан. Предупредил очень кстати, хозяину наган дали, в случае чего в спину мне бахнуть. Рассказывал мне все это полицай, а сам по сторонам озирался.

– 

Действительно Вы один всех этих гадов перебили, и кто такие партизаны и где они не знаете?

Выведав, что полицай только к ночи до своего села доберется, а немцы ночью в лес не сунутся, я отпустил его домой. Он поскулил для проформы, один хрен расстреляют его, как узнают, что одинешенек вернулся. Но я ответил, с собой взять не могу, изворачивайся сам, как сумеешь.

По выработавшейся привычке принялся я покойников ошманывать, оружие портить, какое с собой забрать не могу. У немцев обычно документы забирал, чтоб сжечь, жетоны у кого были, себе оставлял. В дупле, где автомат прятал, у меня жетонов десятка с два хранилось, а убитых фашистов к тому времени, по моим подсчетам далеко за тридцать выходило. Вот я дурашка и принялся прикидывать, который бы сороковым был. Тут пуля меня и догнала в спину. Спасло от смерти только то, что полицай больно меня боялся, выстрелить решился когда подальше отошел. Наганная пуля вот уж действительно дура, – с ног сшибла, зипунишко и белье, которое под ним продырявила, а меня не пробила, меж ребер застряла. Но я этого сперва не понял от удара едва сознание не потерявший. Вот тебе и твой сороковой-роковой подумалось. Полежал немного, чувствую, не, не помер и даже не собираюсь вроде, больно только с того что пуля жжет и от того что не умер. Смотрю осторожненько, пытаясь не слишком шевелиться, – ко мне полицай подбирается. Уверен гад, что убил, но все одно, боится. Одним рывком я до автомата дотянулся, и все пули одной очередью, чтоб наверняка добить выпустил. Он тоже навскидку выстрелил, да промазал. А я попал. В живот ему. А не прикончил. Живучий ирод оказался. Елозит он по снегу, скулит больно, мол, терпежу нет, пристрели до конца хоть. А я едва ворочаюсь, пуля в спине двигаться мешает, горит. И злость внутри меня разгорается. Нет, – говорю, – поскудыш, куда свой наган отбросил, сам найди и застрелись. И к дому пошел с хозяином разбираться. К воротам подошел, когда звук выстрела догнал. Нашел подлец в снегу свой пистолет, еще раз в меня стрельнул, но с такого расстояния и подавно попасть не мог. С трудом снова курок взвел, и на меня глядя, в сердце себе выстрелил. Все думаю, сволочь отмаялся, но нет еще, шевелится, даже кажись слышно как хрипит, кровавая пена со рта. Вот уж живучая скотина человек. Тогда я в него пальнул, пожалел, значит. Упокоил с первого патрона.

Хозяин в доме заперся, но я то конечно знал, в каком месте щеколда находится. Короткая очередь, – дверь, ощетинившись щепками, открылась. Зашел в горницу, – супружница лесничего голосит, сам он бледный стоит как примороженный. Отдай, говорю наган по-доброму. Отдал, и проворно на колени рухнул. Не убивай, -стонет, – меня насильно заставили.

– 

А как же, все понимаю – Головой киваю ему. – Убивать не буду. Да и зачем? Весна покажет, кто где срал. Хватятся немцы холуев своих, сюда приедут, разбираться долго не станут. Тебя в твоей же хате и спалят. Так зачем мне о такое как ты свои руки марать. А сейчас, милок, забирайся в голбец

93

. Достань-ка мне на дорожку окорочек копченый,

знаю, у такого справного хозяина, должен он в заначке быть. Ну и еще чего ни будь вкусненького. Слышал я твою призказку: – «Тиха украинская ночь, но сало надо перепрятать». Вот и отдай мне. Я так сховаю никто не сыщет. А тебе все одно скоро уж не до разносолов будет.

– 

Подал он мне под дулом автомата, через бабу свою и окорока, и меду, и самогонки. Ничего не жалко мужику оказывается. А я его в подполе закрыл. Дамочке его говорю:

– 

А ты, пойди ко мне, да помоги раздеться.

А она глупая зарделась, заулыбалась, – я говорит, – при живом муже не могу.

– 

Дурища – заорал я. – Ранили меня, перевязку сделаешь.

Только толку от нее ни на чуть оказалось. От вида крови она в обморок валилась, самою в чувство приводить надо.

Ушел, чуть подлечившись самогонкой, я в тот же день. Как приговаривают люди – погостили и хватит. Незванный гость хуже татарина, а запозднившийся противнее жида.

Одно было жалко – столько оружия оставлять, но на себе не утащить, да с такой раной толком не припрятать. Пришлось, прям у дороги снежком слегка забросать. Брел потом верст сколь десятков незнамо. Ломился через сугробы, не оглядываясь, не останавливаясь. Не погони страшился, ночная поземка все следы заметала. Боялся, присяду не поднимусь уже. На следующийдень, уже в вечеру тусклые огоньки деревеньки увидал, на них двинул. Все равно уже было, как сгинуть, да и пурга настоящая начиналась, а под снегом умирать хотелось меньше всего. Повезло мне несказанно, вышел к сельскому старосте, который специально нашими был оставлен для связи с партизанами. Он мне и пулю вытащил, и почти до весны прятал в погребе, пока я оклёмывался, да пока партизаны в ближней округе не объявились.

Побыл я и у партизан. Вот именно побыл, а не повоевал. Читал я как партизаны в страхе фашистов держали, как поезда пачками под откос пускали. В общем, какой грозной силищей были. Может и на самом деле таковые водились, я не встретил. Мои дрыхнули целыми днями – прятались, а ночью пожрать сварганят, и опять спать. Всех делов, по деревням шастали как мародеры, последний хлеб у крестьян забирая. Командир отряда посмеивался, – ну и пусть у нас пропадет, зато фрицам не достанется. Акция называлось – скирды сена у крестьянина чуть позажиточнее сжечь. Немец, если ближе чем за двадцать верст объявится, срочная смена дислокации. Но и действительно, фрицев нельзя было трогать. За одного своего убитого они десяток заложников из простых селян расстреливали.