Война, которой не будет?

До кошары они добрались, когда совсем рассвело, потому что ездил за рулем грузовика Вовчик примерно, так же как и бегал. Ночью, коль надо было спешить за оставленным истекающим кровью старшиной, он без проблем завел машину. Как-то ехал, не включая фар в неверном свете луны почти не видя дороги. Не до таких мелочей, как по наезженному прешь ты иль побоку. Главное не потетять чувствство правильного пути, блюсти верный курс. Домчал как профессионал – дальнобойщик имперской глубинки. А вот обратно, со старшиной в кабине, он начал ощущать каждую неровность, каждую выбоину. Грузовик, казалось, взбрыкивает как взбесившийся жеребец, так и, норовя слететь с наезженной колеи и со всею жеребячностью, еще сильнее запрыгать по невесть откуда взявшимся кочкам. Чуть топни газу и дергается, обдирая ступицы, о валуны разбросанные природой, рассыпанные без всякого смысла и порядку. Сам-то ладно, за руль удержаться можно, а вот пассажир был бы в сознании – убил бы. Коробка скоростей, на кой то ляд пришпандоренная чуть ли не с зади задницы переключалась с таким зубовным скрежетом, что водитель невольно втягивал голову в плечи, косил взглядом на прапорщика, тот не постеснялся бы выдать веское резюме такому классу вождения с проникновеннейшими пожеланиями.

Едва подъехав к кошаре, бывший майор бросился за помощью к пастухам. Благо, юрта их оказалась на месте, да еще и они в ней. Прапора осторожно сняли с машины, уложили на кошме, раздели. Старый чабан что-то беспрестанно говорил на своем языке и сокрушенно кивал головой, при этом он смачивал и осторожно отрывал присохшую к ране простынную прокладку. Откуда-то извлеченной дурно пахнущей бурдой смывал запекшуюся кровь рядом с раной, смазывал потрескавшиеся губы. Вовчик спросил у более молодого, о чем Ата говорит, но тот только пожал плечами. Или действительно не мог сделать перевод причитаниям старика, или не хотел расстраивать. Олег, видимо от боли пришел в себя, и смотрел на старика, как словно слушал и понимал его речь. Пуля, задевшая верхний правый край живота прошла навылет, но кто знает, чего она наделала там во внутренностях. – Его на больница надо, – толи перевел наконец-то, толи высказал свои соображения расейскоговорящий чабан. Да, там мне и помогут хани, – Прошептал «Кусок», – недолго мучаясь к праотцам отойти. Потом обратился к деду, будто тот помог понять его: – Ата, ты баранам много животов резал, распластай и мой, посмотри, чо там. Може сразу пулю себе в висок да не маяться. А ничего страшного, так нитками зашьем, глядишь и поживу сколь еще. Старик действительно понял слова прапорщика, замотал отрицательно головой, замахал руками. Молодой тут же перевел примерно эдак: – Ата говорит, человек не баран, и резать людей он не может. Травок разных даст, помогут они или нет, все в руках аллаха.

На рассвете следующего дня, когда Васькин кемарил (полуспал, полубордствовал), рядом с время от времени бредившим старшиной, в окно тихо постучали. Это был молодой пастух: – Мы с баран ой кошу. При этом махнул рукой на восток. – Ата сказал, ты ой кошу много надо-надо. (Ой кошу – это вообще-то означает кочевать на досовском языке. Но, ведь понятно, чтоб иностранцу что-то объяснить, нужно вспомнить все иностранные слова какие знаешь. А он сам пусть разбирается, какие с какого и за каким сказаны).

С трудом перебирая расейские и пишпекские слова, чабан все ж сумел объяснить, выше в горах, есть укромное место. Ущелье Унтерсай. Там маленький домик. На машине туда не доехать, а снег выпадет и пешком не добраться. Мы вам старую кобылу оставляем. До первого снега пускай у вас будет, а там отвяжешь ее, она сама дорогу домой найдёт. Я хотел еще барана оставить, но дед сказал, там дичи много, мало пуганная, сами, сколько надо возьмете. Всё это Вовчик сумел понять провляя недюженные способности в лингвистике, мимике и жестикуляции. Еще хорошо понял, что и этим людям подпортил жизнь, а они еще и лошадь оставляют. В благодарность за всё хотел офицер окупиться армейской обмундировкой с запасов старшины, но пастух чуть не в ужасе замотал головой. – Вот от нас уже бегут как от прокаженных. Или «как» по отношению ко мне уже излишний союз?

Днем, временами, прапор приходил в себя. В один из таких моментов Вовчик рассказал ему об уходе стариков, о Унтерсае.

– Чабаны правы, здесь оставаться нельзя. Съезди на разведку. Прошу, повнимательнее будь. – Напутствовал майора старшина. Но, наблюдая в открытую дверь, как майор пытается взобраться на неоседланную лошаденку, только сокрушенно кивал головой. Хотелось дать несколько полезных советов, но кричать не мог. Громко кляня пастухов, за то что не оставили седла, Вовчик оставил попытки отправиться верхом. Когда раздосадованный майор, за каким-то… вернулся в дом, – «Кусок», довольно образно прокомментировал его потуги, но по врожденной скромности про себя, в смысле – не в слух, а вслух же высказал: – Оно может и к лучшему, нагрузи лошадь поклажей с продуктами, кой каким оружием, всё в следующий раз меньше тащить. А возвертаться будешь, кобыла к тебе попривыкнет, тихонько, не пугая, подведи к какому пню или камню и не дергаясь усядешся. Только смотри, езжай шагом и при остановках поводья ни в коем случае не бросай, бо сбежит к своим хозяевам.

Каким чудом отыскать ту избушку в горах без карты и без дорог, когда даже спросить не у кого, Вовчику никто не объяснил. Одно только хорошо в окружающих теснинах, если идешь по одной щели, то и свернуть-то особо некуда. Ближе к вечеру, то, находя тропинку, то, опять теряя ее, он обрёл то, что искал, – маленький бревенчатый домик, с прохудившейся дощатой односкатной крышей, и полуразваленной печью. Но, в общем и целом, после небольшого, без всяких евров, ремонта вполне возможно по необходимости и перезимовать. Разгрузив поклажу и приперев дверь камнем, чтоб зверье не добралось до продуктов, Васькин заторопился обратно. Вернуться хотелось засветло.

Немного потребовалось времени, научить глупую скотину не ступать за ним шаг в шаг, как всю предыдущую дорогу. Что надо, будучи остановленной около валуна, ждать, пока на нее заберутся. Но, когда, наконец-то, джигит взгромоздился, кляча стояла, как вкопанная, не реагируя на командирские приказы. Вот точно – ни тпру, ни ну. В сердцах офицер снятой портупеей хлестнул коняжку. Та, естественно, прыгнула, неестественно резво для своего преклонного возраста. Неудачливый наездник грохнулся со всей мочи о землю. Это кто ж и на кой, коням такую скользкую спину придумал? Не, без седла на ей никак. А лучше всего здесь бы телегу какую иль подводу, тогда можно не рискуя и даже вааще лежа проехаться как начальник подводных войск. Матерясь сколь есть сил Вован хотел поймать бездарное животное и повторить попытки овладения искусством верховой езды, но не тут то было. Смирная лошаденка, с какого-то перепугу, перестала подпускать человека. Сразу вспомнился совет не бросать повод. Мелькнула мысль о том как, оставшись без транспорта, он потом доволочет сюда раненого товарища? Вовчик бросился со всех ног догонять кобылу, та со всех четырех припустила от него. В беге, с лошадью офицеру соревноваться бесполезно. Даже если лошадь на вид доходяга, а офицер уже бывший. Почувствовав усталость и смирившись с потерей, неудачливый наездник перешел на шаг. Видя малосильность преследователя животное остановилось и принялось мирно пощипывать травку, но при приближении этого странного человека опасливо отходило. Несостоявшемуся кавалеристу, подходившему временами очень близко, начинало казаться, вот один бросок и удила в руках. Только лошадь, несмотря на некоторую старость и постоянную жизнь под защитой хозяина, природной сноровки, называемой реакцией, не утратила, и вовремя отпрыгивала в сторону. Кося глазом на человека пробегала несколько метров, создав буферную зону, а затем шла спокойно, срывая отвисшими губами приглянувшиеся травинки. Постепенно отбегала она на все меньшее расстояние. Временами вообще останавливалась, и казалось, ехидно смотрела на ниспосланного идиотского управляющего. Вовчик то страшно психовал, то отчаивался, но где, пробежав, где, подкрадываясь, преодолел большую часть пути до кошары и успокоился.

– Смотри-ка, старушка, похоже, играет со мной. Ведь все понимает падла, – продвигается в сторону дома. Надо с умом действовать, не дергаться, а спокойно проходить мимо, сама за мной побежит. Жалко хлеба у нас нет, то бы подманил. Уже подходя к пристанищу, когда стало смеркаться, он спокойно подобрал повод, переставшей шугаться лошади. Приглядев подходящую кочку, влез на кобылицу, и чуть тронул каблуками ее бока. К крыльцу он гордо подъехал верхом.

Старшина метался в тяжелом бреду. Тело его сотрясаемое время от времени судорогами пылало нехорошим жаром. Сам порядком уставший Васькин, метался между раненым и печью, которая никак не намеревалась нормально разгореться. Но ведь как-то надо сварганить хоть что-то съедобное, пипа какую-нито похлебку. Прикладывая к горячему лбу Пермякова влажные тряпки, смачивая потрескавшиеся губы стариковским отваром, Вовчик, не поддавшийся свежим течениям житейской моды, оставался атеистом, но сейчас готов был молиться любому богу, и всем сразу, только бы «Кусок» выздоровел. Страшное предчувствие, что останется один, выматывало душу. Он привык себя считать самостоятельным малым, но как велика разница между непривязанностью и одиночеством. Да еще с однозначной определенностью росло понимание, в гибели Цыгана, ранении старшины, да и в истреблении его полка виноват он один. Суетливостью он хотел отогнать мрачные мысли донимавшие, как правило, после захода солнца. Может и на пользу старшине, что боль переносит в бессознательном состоянии, но сегодня Вовчик, боясь самого себя, легкими ударами по щекам и растиранием ушей, привел в сознание раненного. – На, попей бульончику, с бурды моего приготовления, и не важно, хочешь того или нет. Будешь есть, будешь жить. Старшина вяло отвечал ослабевшим голосом. У Васькина же мурашки волнами пробегали по спине. Таким же голосом говорил молдаванин, чувствуя свою обреченность. Фальшиво изображая бодрость, Вовчик рассказывал, какой замечательный домик там, в горах.

– 

Васильич, тебе бы только чуть набраться бы сил, переберемся на новое место, а там ты точно поправишься. Там такие разлапистые голубые ели прямо рядышком с порогом. Там студеный родничок в трех шагах от дома, и розовые скалы нависают над крышей. А воздух. Он такой чистый и сладкий, его бы лакать языком, как кот сливки. Ты только пей мой бульончик, пусть даже тошнит. Меня три дня полоскало после контузии, но Рома выходил меня, и смотри, нормально двигаюсь. А что дурень, так и до того мозготрясения талантами не блистал. А с тобой все нормально будет, надо только чуть перетерпеть, но ты ж погранец, да еще и сам рассказывал каких староверских кровей. Сдюжь родной.

– 

Я постараюсь господин начальник. Ты на меня поменьше внимания обращай, не торчи подле. Днем все необходимое по возможности в горы перетаскивай, ремонт делай. Зима то уж не за горами, поди.

Ночью, прислушиваясь к неровному дыханию прапорщика, Вовчик не смотря на физическую усталость, никак не мог уснуть. Отчаянно захотелось покурить. Это надо ж, что хорошее, моментально из головы вылетает, а такая гадская привычка никак не отпустит. Вырвав из офицерского военного билета еще имперского образца листок, надергав сухого мха из проконопаченной рамы, он свернул небольшую самокрутку и закурил. Первая же затяжка наполнила легкие отвратным дымом. Проняло так, что к горлу подступила тошнота, тело пробила испарина. Кинув на пол окурок и растоптав его, Васькин сказал себе: – Ну, теперь до кончика накурился.

– Володя, ты что, уснуть не можешь? Спросил старшина. – Меня тоже боль отпустила, но что-то никак не спится. Иди тогда сюда, потолкуем.

– Знаю, Олег Васильевич, о чём потолковать хочешь. Понимаю, один во всем виноват и нет мне прощения….

– Эх, майор, тебе как удобнее, чтоб я дураком прикинулся, мол, не понимаю о чем ты сейчас, или дураком выглядел, укоряя за то чего не вернуть? Ты лучше не перебивай, а то сил моих не хватит. Но млится чо должен поведать одну историю. Впрочем, если утомлять стану, то затыкай меня без всякого стеснения.

ПОСЛЕДНИЙ РАССКАЗ СТАРШИНЫ

                                    В понятии войны заключено высшее

проявление мужских добродетелей.

                  Сект.

Прапорщику, видимо одолеваемому недобрыми предчувствиями, очень хотелось высказаться. Излить, как принято говорить, душу. Но не на исповедь его тянуло, а, наверное, во многом мог покаяться. Чудным повествованием своим о днях давно минувших хотел передать Вовчику, более чем странное, свое нереализованное устремление. Последнюю оставшуюся, заранее обреченную цель.

Перед призывом в армию, будущий прапорщик работал в одном ЖКУ80 электриком. Самый маленький разряд и денежки тоже маленькие, но зато свои – заработанные, а это уже взрослая самостоятельность.

– Работал с нами в бригаде один мужик. Его все толи угрюмым, толи бирюком прозывали. Не помню точно, но то и не суть важно. У него на руке какой-то номер выколот был, и меня все подмывало узнать, зачем он. Только мужик весьма малоразговорчивый был.

Как-то мастер подкинул небольшую шабашку в расположенной неподалеку аптеке. За работу расплатились с бригадой спиртосодержащей настойкой боярышника. Да еще один труженик скомуниздил литровую емкость с надписью С2H5OH.

– Ты чо каку-то химию приволок?

– Да, алхимию, для алканов типа тебя. Дурак, не видишь «ОН» написано! Я понюхал – точняк – ОН. Если сомневаешься, то плескай мне первому.

– Сколь плеснуть то?

– А чо, у стакана краев не видишь?

Мужики, понятно, спиртягу домой не понесли, прямо на участке, приговорили. Тем более пятница, недаром ее «питницей» называли – выходные следом. Все мы любим пятницу, правда, совсем не так как то проделывал Робинзон.

Загуляла бригада ну и Олег не отставал, показать хотел, какой он взрослый, компанейский, и здоровый на выпивку. Мужики посмеивались, – силён салага! Перемигиваясь, да еще подливали. А много ли, незакалённому в попойках, надо. Вырубился он прямо в мастерской, в подвальчике. Приходить в сознание только ближе к утру стал, а бирюк за ним ухаживал: попить тепленькой водицы розоватой от марганцовки давал, подносил тазик, когда полоскало, затирал то, что мимо тазика летело. Короче, полный бюллетень с промыванием желудка, по всей форме.

– 

Выходил он меня, а я едва на ноги поднялся, со стыда уйти намерился, но он не пустил. Куда, мол, ночью, да еще такой пошатывающийся. Родители волноваться не будут – вот и не рыпайся покамест трамваи ходить начнут. Сиди, ить не гонят. Аль в подвале менее уютно переночевать, чем в подворотне, или не приведи господи в ментовском вытрезвителе?

Действительно чувствовал себя я, как говорили у нас – не в жилу. Голову мутило, а ноги заплетались. Комнатку старик там, при мастерской, оборудовал себе вполне жилую. Напоил меня чайком крепким, сам сидит, чифирь гоняет. Я выспался, сна ни в одном глазу, да и башку чугунную куда не приткнешь, она все одно плющится и квадратится одновременно. Дед тоже спать, похоже, не собирается, вот и разговорились. Вернее вещал он один, надо человеку иногда высказаться. Я только поначалу все спрашивал: – почему он такой старый, а не на пенсии? Почему здесь в подвале живет, а не с семьей, как все? Он же, посмеиваясь, отвечал – Дык я Хумляльт, мне по другому нельзя.

– 

Кто? Хумляльт? Это что, национальность такая?

– 

Да нет, не национальность. Такую погремуху мне один древний лека вижера

81

коми-пермяк на траве, то бишь на поселении присвоил, когда я ему о своих похождениях порассказывал. Хумляльтом здесь в старые времена воинов называли, которых вроде, как и убить почти нельзя. У расейских такие «заговоренными» или ратиборами прозывались. Хумляльт с ними только тем разнится, а может, разница то малая, что другой жизни кроме как на войне у него и нет почти. То есть как раз про меня.

Вот он и начал с того, мол есть у него койкоместо и прописка в шарашкиной общаге (общежитии от домоуправления), но там постоянный шум, пьянки и все этакое. И не столь старый он, а просто повидать пришлось ему немало. И у немцев лагерей и тюрем повидал, вот номер на руке, памятка с Бухенвальда осталась. Ну а потом и наших лагерей распробовал по самое нехочу.

Рассказывал он, как после войны и отсидки, никого из близких не осталось, не было угла, куда голову забубённую прикорнуть. Но повезло, судьба свела с прежним мастером этого участка, который узнал про похождения во время войны, поверил. Вроде, как и сжалился, на работу взял, угол в мастерской предоставил. Не дал загнуться бывшему зеку. Ну, и бирюк, понятно, честно работает, не пьёт почти, но и не выпячивается, в передовики не лезет.

– 

А что в войну с вами было? Каково там, в плену у фашистов?

– 

Да у фрицев не лучше чем у наших, чище только может. Но на родине вкалывать до пределу надо, чтоб долг отдать. Оно ведь коль родился тут, то уже по гроб задолжал. А людьми, что тут, что там не числили. Вот уродов на всю голову среди наших наверное поболе будет. Это от того, что появляется власть у тупых над беззащитными. И у фашистов такие водились, но только один особо запомнился. С самого первого лагеря. Фриц развлекался тем, что заставит несколько человек руки вверх поднять.

А кто первый опустит, того мол шиссен.

Вот и стоим, скрипя зубами, от ломоты в руках на соседей с ненавистью поглядываем. Чего доходяги такие упертые. Коленками трясутся, глаза закатывают, но ручешки кривые ниже головы никак не опустят.

А жирный придурок гогочет на наши страдания.

Правда при мне этот гад так никого и не пристрелил. Автоматом под ребра ткнет и пиф-паф скажет. А если наш пленный при этом обоссится, то ржет как табун жеребцов. Но потом, бывало, сигареткой угостит. Наши вертухаи на подобные выдумки не горазды. Зато не раз бывало, как по возвращению с работы, на которой все жилы надорвал, поставят всю бригаду на колени в грязь перед воротами зоны и сопливый лейтенантик, только от мамкиной титьки, важно вышагивая по сухой обочине проникновенно лекцию прочитает, как нас предателей ненавидит и как всех бы лично

расстрелял – дармоедов. Короче

никто не уважает у нас каторжный труд за скудный паек, но ой как много народа тогда пахали да и сейчас горбатят. Немцы же, уважали меня – знали, скольких их солдат на тот свет отправил. Потому и выходили меня всего израненного. Берегли, чтоб позже, типа по закону, повесить. Немного не успели только. Американцы освободили, чтоб на уральской зоне, на лесоповале человеческие загубленные души замаливал. А я не раскаиваюсь. Теперь, конечно, все по-другому видится, вот ты меня не поймешь. А тогда я единственное знал, – за каждого убитого нашего солдата должен был быть убитым один враг.

– 

Здорово тогда меня заинтересовал рассказ этого человека. До утра я его слушал. Тебе Владимир всё пересказывать не буду. Подзабылось многое, да и сил не достанет, но самую суть хотелось бы, чтоб ты узнал. Я ведь так же, как он удумал за каждого мальчишку с моей заставы отомстить.

« Призвали, мня в красную армию в самом начале весны сорок первого. Попал в саперы, в пограничный округ. Границу мы обустраивали на отобранных у поляков землях. Поэтому больше работы было строителям и землекопам. Копали окопы полного профиля. Блиндажи да дзоты разные мастрячили. Молодые были, глупые. Смеялись, мол, поляки теперь уже не нападут, а с немцами у нас мир. Ну а коли война, так опять же окопы не нужны. Мы врага на его территории громить будем, малой кровью. И действительно зря копали …

Помню, старшина, гоняя по стрельбищу за каждую ушедшую в молоко пулю, приговаривал: – на ветер трудовую рабочее-крестьянскую копейку выбросили. Я, побегав однажды километров с пяток, со зла проговорил ему:

– 

Что попала в мишень пуля, что промазала, один хрен не вернуть.

И ты знаешь, что он ответил?

– 

Если, – говорит, – ты здесь промазал, значит, и в бою промажешь. А в бою промахнуться никак нельзя, потому что каждый боец обязан убить хотя бы одного немца. Но у немцев автоматы, – не попадешь ты, он точнехонько угодит, на каждую твою пулю выпустив десять. А ежели каждный боец нашей армии убьет своего противника, то война враз кончится. Воевать станет не с кем. Но стрелять не научимся – погимнем, и кому-то уже надо будет стрелять в своего врага и в того, в которого не сумел попасть ты.

Мы были молоды и полны сил. Вокруг цвело молодое лето и мы посмеивались над его фельдфебельской философией.

В июне нас гоняли на сенокос, в помощь местному, недавно организованному колхозу. Там я и мой сотоварищ познакомились с двумя гарными дивчинами. И как раз двадцать первого, в субботу, договорились свидание устроить, как стемнеет. Благо жили в летнем палаточном лагере, после отбоя сбежать ненадолго не дорогого стоило. Погуляли мы чин по чину, а потом вроде бы как бы невзначай потерялись парами. Не до пустых прогулок, – кровь горячая, так и приливает. Темная духмяная ночь все стеснения срывает, любви желанию способствует. Прижался я к своей подружке, тем, что у меня готово было мотню брючную порвать. Руками, трясущимися от волнения, какие-то несуразные тесемки на ее блузке развязываю. Грудь, никогда не знавшую никаких лифчиков, на волю извлекаю. Бабенка вроде и сопротивляется, но как-то не убедительно. Только воркует, мол, Вы хлопчик, уж больно швидкий. А я уже и под юбку руку запустил, а там так горячо, так влажно, все трепещет от прикосновений. Милая моя только чуть отодвигается – ах шо вы, шо вы. Не могу я без тятиного благословения и законного венчания, а сама как бы невзначай меня к сараю подталкивает. Сарай незапертый, там сеновал, и от сена свежего такой дух, одежда сама сваливается. Целую я глупую девку и приговариваю, как жить без нее дале не мила, как утром отцу с матерью в ножки поклонимся за благословлением на законное венчание. Троянда82 ты моя. Коханочка83. Сам юбки на толстых ляжках задираю. Она всё своё – ай да не надо, ой да нельзя. Сама же укладывается поудобнее, ноги чуть ли не на шею закидывает. Сил природой много дано было, кабы не война, да не лагеря, ох и увеличил бы население Расеюшки. А тогда такой счастливый был до вожделенного добравшись, не почуял даже девочкой она была или нет. И как на улице где-то недалеко бомбежка идет, нам обоим и не слышно было. Отвлекся я только когда мой дружок в сарай забежал, чуть ли не на голый мой зад наступил.

– 

Там, – говорит, – война вовсю идет, а я тебя никак найти не могу.

Мать моя пречестная, подумалось мне, неужто учения начались, а нас в расположении части нет. Так и под трибунал залететь недолго. Выскочил я из сарая. Бегу, на ходу штаны застегиваю да досадую только, что не вовремя от столь важного дела оторвали.

Прибежали, а на месте лагеря в живых почти никого не осталось. Видимо, координаты немцам заранее известны были. Точнехонько всех артиллерией накрыли. Несколько часов потом мы с еще несколькими контужеными бойцами оттаскивали трупы в одну сторону, раненых в другую. За этим занятием нас мотоциклисты фашистские и застали. А у нас из оружия под рукой только тупые лопаты. Подняли мы послушно лапки в гору, и через границу потопали. Там лагерь для военнопленных, для себя, то есть, стали строить. Пустырь, со скособоченным сараюшкой, колючей проволокой огораживать. Первые дни относились к нам как бы и не плохо. Поесть кашу с тушенкой привозили. Гоняли недалеко, развалины погранзастав растаскивать, да наших же бойцов хоронить. Но постепенно народу военнопленного становилось все больше, а кормежка все хуже. Привезут раз в день помои в ведрах, выставят посередине и ржут, наблюдая, как мы, кто чем у кого есть погуще зачерпывает, сильный слабого отталкивает. К нашей компании прибился подраненный пограничник, чудом выживший, да потом еще большим чудом не расстрелянный сразу. Мы помогали ему, чем могли, а он нас уговаривал бежать, к своим прорываться. Но я с первого дня ждал, нас скоро освободят. Молодым был, думал для меня кто-то за меня пошевелится. Только время шло, а непобедимой красной армии и слуху не было. Однажды утром, я не увидел, ни приятеля, ни погранца. Без меня сбежали, трусом значит посчитали. А еще на следующее утро их, и еще троих красноармейцев, всех страшно избитых поставили перед лагерем и расстреляли, в назидание остальным. Пограничник прокричать успел, мол об одном жалеет, что ни одного фашиста не убил, но товарищи отомстят за его смерть. Кто-то рядом зло проворчал:

– 

В земле твои товарищи….

А меня как по сердцу полоснуло. Оглянулся я посмотреть на того, кто это прогундосил, но рожи у всех кто рядом обреченно-изможденные и во взглядах не гнев, не страх, а тупая безнадёга, как у скота ожидающего своей очереди на бойне. Но ведь я то не такой. Мысль меня гложет: – это сколько же нас здесь находится, и сколько уже убитых, которые долг перед родиной так и не выполнили. Понимаешь, сегодня, когда книжки бывших фронтовиков читаешь, то только про любовь к родине и всеобщую ненависть к врагу объясняется. Короче жизнь за родину отдать, да раз плюнуть – кому она нужна, такая жизнь. А по правде, любовь к Большой Родине она завсегда меньше любви к своему посконному болоту. Были, конечно, и сдвинутые, как теперь говорят – фанатики. Но нормальный человек всегда про свою шкуру думает, и если увяз по уши в дерьме, то все равно, постарается половчее, да покомфортнее устроиться. А со мной случилось что-то типа шизофрении какой-то. Не сказать, чтоб ненависть жгучая меня душила, но вот как-то решил для себя, за каждого убитого, которого знал, должен я по одному немцу в компанию отправить.