Начало конца

Тамарина Надежда Ивановна, однако, позвала не в санаторий. Она в самом деле, быть может, предпочла бы отделаться от обоих старичков сразу, но по тону Вислиценуса поняла, что надо звать каждого отдельно. Кроме того, Надя не так уж была занята и молодых знакомых в Париже не имела. С Вислиценусом ей всегда бывало тяжело. С Тамариным тяжело не было, только было скучновато: «Он прелесть что за человек, командарм, хоть в больших количествах невыносим, как канчуки, по мнению гоголевских бурсаков…» Решила потратить на Тамарина целый вечер и, чтобы поменьше утруждать себя разговором, предложила по телефону пойти вместе в театр.

Тамарин очень ей обрадовался. «В театр, с вами? С радостью! В какой же, Надежда Ивановна?» – «Вам все равно в какой? Тогда давайте пойдем в…» – она назвала театр. «Это где ужасы?» – «Да, да, но там не только ужасы, и говорят, что очень мило. Я все парижские театры видела, а в этом не была никогда. Согласны?» – «Куда прикажете». – «Так завтра встретимся у кассы, в три четверти девятого». – «Слушаюсь». – «Ну, так пока». – «Не пока, а до свидания». Она засмеялась: «Узнаю вас, мой милый ментор. Помните, как вы меня воспитывали, когда амбассадер уезжал в Амстердам. А я все забываю, что вы современник Аксакова и Карамзина».

Встретились они радостно и даже поцеловались, к смущению и удовольствию командарма, к некоторому удивлению стоявшей у кассы публики (раздались даже смешки). Долго и бестолково говорили: «как вы?», «ну, что?», «да так, живу вопреки всему», «почему же вопреки всему?», «да уж так»… Затем купили билеты: «Сегодня я плачу, это я вас пригласила». – «Ни за что! что вы!» – «Ах, какой вы, Константин Александрович, почему же я не могу никуда вас пригласить?» – «Да уж так, знаете». – «Хотите, я вам предлагаю почетное соглашение, sur un pied d’égalité absolue[139], как между великими державами – я покупаю билеты, а вы после театра угощаете меня ужином: признаюсь вам, я не успела пообедать, только съела сандвич в кофейне». Тамарин рассмеялся: «Как это хорошо вышло! Представьте, и я нынче не обедал, но не случайно, а умышленно: хотел просить вас сделать мне удовольствие поужинать со мною». – «Неужели?! Вы самый милый из командармов. Впрочем, я ни одного другого командарма не знаю… Но тогда за билеты плачу я». – «Ни за что! Вы приезжая, стало быть, моя гостья…» Разговор кончился тем, что Надежда Ивановна заплатила за свой билет и решила ресторан выбрать поскромнее.

Тамарин, по словам Нади, «скис», увидев сводчатый дубовый потолок зала, какие-то статуи ангелов, узкие двери наподобие крестов. «Это они часовню пытаются пародировать, что ли?» – хмуро спросил он: терпеть не мог таких вещей. Еще больше огорчился Константин Александрович, когда на сцене появились свирепый средневековый bâtard[140], пытающий для своего удовольствия врагов, камера пыток, люди с обнаженными торсами, по которым струилась кровь. «Что за ерунда, – говорил он, – ну и театрик вы выбрали, Надежда Ивановна». – «А мне, напротив, очень интересно, – говорила Надя, – прекрасный спектакль». – «Да где же вы таких батаров видели! А если они в Средние века были, то теперь не Средние века!» Когда в другой пьеске ворвавшиеся в крепость китайские боксеры стали выкалывать глаза пленным, Тамарин решительно запротестовал: «Надежда Ивановна, милая, нет моих сил смотреть на эту чушь! Неужели вам интересно?» – «Страшно интересно, и я ни за что не ушла бы, но, каюсь, мне ужасно хочется есть». – «Вот то-то и оно! Пойдем, милая. Бог с ними, с батарами и с боксерами!»

– Вот как, стало быть, выходит, – сказал на улице командарм, – я думал, мы будем ужинать, а на самом деле будем скорее обедать: еще нет десяти часов. Куда же мы пойдем? Вы устрицы любите?

– Устрицы? – переспросила Надя и задумалась. – Нет, вот что: я хочу шашлыка! И еще я хочу выпить с вами водки. Не о-де-ви[141], а настоящей водки! И еще я хочу к водке закуски: не французские ордёвры[142] из раковинок, капусты и картошки с прованским маслом, а чтобы в закуску входили семга, баклажанная икра и селедка: настоящая дунайская селедка! И еще я хочу…

– Милая, – сказал, смеясь, Тамарин, – мы родились хоть в разное время, но под одной планетой: я тоже люблю все это. Но вы забываете, что мы не в Москве и не в Тмутаракани, а в Париже.

– Это вы забываете, что в Париже есть русские рестораны. И один из них находится недалеко отсюда, и там есть все, к чему рвется моя душа. Мы с вами туда и пойдем!

– Помилуйте! Ведь это эмигрантское заведение.

– А мне все равно, какой у них шашлык, эмигрантский или советский, и какая водка, революционная или белогвардейская. Все наши там перебывали, почему же мы не можем туда пойти?

– Да как-то это неудобно.

– Ничего неудобного! Говорю вам, что там все наши бывают довольно часто.

– Будто?

– Не будто, а факт. Амбассадера я туда не повела бы, ему по его положению нельзя, а нам с вами можно, мы люди маленькие, незаметные.

– Да ведь и меня могут узнать.

– Вас? Опомнитесь! Это после двадцати лет? Сами же говорили, что вы тогда еще бакенбарды носили! А если и узнают, то нам на них наплевать. Неужто вы боитесь?

– Не боюсь, но на грубости нарываться не хотелось бы.

– Никто вас не узнает, и никаких грубостей не будет, уж я вам ручаюсь. Подумайте, шашлык!

– Шашлык, говорите? Шашлык – вещь великая, что и говорить.

Через десять минут они входили в ресторан. Тамарин был очень смущен, – «по-французски, что ли, говорить?» – но Надя сразу заговорила по-русски, хоть негромко. Им отвели в углу небольшой стол, накрытый пестрой скатертью, с пестрыми салфеточками, сложенными треугольничками по тарелкам. Надежда Ивановна была тоже немного смущена – «верно, все белогвардейцы», – это было и интересно, и страшновато.

Лакей подал им листок, исписанный вкось чернилами между печатных строк. Тамарин окинул лакея взглядом – «нет, слава Богу, не офицер» – и углубился в карту, где на французском языке значились разные kilkis, pirojoks, bitkis и pelmenis. – «Значит, закусочку закажем, Надежда Ивановна?» – «Закажем», – она не добавила его имени-отчества. «И водочки прикажете?» – «А водочки – это уж обязательно. Какая у вас есть?» – «Зубровочка есть, польская, белая головка». – «Неужто есть белая головка?» – «Так точно». – «Давайте ее сюда». – «Слушаю-с. А из закусочки что прикажете? Селедочку-гарни, грибков, семги, форшмачку-с?» – «Да, да, отлично», – говорил командарм и невольно сам удивлялся: «совсем как в былые времена, только что не «ваше превосходительство», а я не на «ты». – «Икорки не прикажете? Есть свежая, отличнейшая». – «Как насчет икорки, Надежда Ивановна?» – «Нет, я не очень люблю», – сказала Надя, не желавшая разорять Тамарина: догадывалась, что он с нее денег на этот раз не возьмет. «Ну, тогда не надо, – с некоторым облегчением сказал командарм, – а насчет шашлыка вы были правы: вот chachliks caucasiens, все у них во множественном числе». – «Шашлык самый лучший. Две порции прикажете?» – «Ну да, не одну же на двоих». Лакей почтительно улыбнулся и отошел. Тамарин вздохнул свободно. «Все очень мило, право…» Он осмотрелся и увидел на стенах портреты генералов в мундирах старой армии. Все это были люди, которых он когда-то знал; некоторых знал очень близко, во всяком случае, гораздо ближе, чем знали их хозяева ресторана. Это было ему неприятно. «А вино?» – спросила Надежда Ивановна. «Да, конечно», – рассеянно ответил он и постучала ножом по стакану. Лакей стоял в нескольких шагах у стойки, но, хотя это не был офицер, не говорить же было «человек». «Пожалуйста, дайте нам карту вин». – «Слушаю-с…» «Все-таки здесь есть нечто приятно-благородное, не кабацкое, несмотря на кабацкий вид: атмосфера разбитых жизней, – подумал Тамарин: этого не сказал бы даже Надежде Ивановне, – все мы одинаково несчастны». «Как, у вас есть кавказские вина! – сказал он радостно. – «Kardanach» – ведь это карданах?» – «Так точно, во всем Париже только у нас найдете, случайно получили». – «Дайте, дайте бутылочку… Было когда-то мое любимое, – взволнованно пояснил он Наде, – я его и в Петербурге пивал, у Кюба было большое французское, а у Пивато был замечательный карданах, и в Кисловодске тоже, и еще в Москве, на Тверской, в кабачке, которого вы и не помните, вас тогда на свете не было, там только и давали вино и сыр. Но откуда же у них карданах? Еще настоящий ли? Очень приятное винцо, и бьет не в голову, а в ноги».

После водки, оказавшейся отличной, после первого стакана карданаха, оказавшегося настоящим, после начала программы, оказавшейся весьма приличной, стало совсем весело. Они говорили о спектакле, командарм сказал, что это чушь: «Я седьмой десяток живу и таких ужастей не видел». – «А вдруг еще увидите». – «Едва ли. Нет, нет, кайтесь, в театр вы меня повели неудачно». – «Но зато в ресторан удачно. Вы больше не сожалеете, что сюда пришли?» – «Напротив, чрезвычайно вам благодарен. Право, тут очень мило, и продукты первый сорт. И даже обстановка…» Он запнулся. «Ну, что обстановка? Точно я не знаю, что в вас сидит золотопогонник!» – «Что вы, помилуйте, Надежда Ивановна». – «Вот что, не называйте меня Надежда Ивановна, это смешно. Называйте меня Надя».

Еще минут через десять языки у них развязались. Тамарин признался Наде, что с одним из висевших на стене золотопогонников он кончал академию и был на «ты», а под начальством другого проделал чуть не всю войну. «Что же это были за люди?» – «Они, милая, быть может, заблуждались, но…» – «Как? Только «быть может?» – «Наверное, – смеясь, поправился командарм (без водки и карданаха он и наедине с Надей не позволил бы себе тут засмеяться). – Заблуждались, конечно, и наделали пропасть ошибок, а люди были высокопорядочные, патриоты!..» С своей стороны – откровенность за откровенность – Надя дала понять, что очень не любит Кангарова и что ей с ним тяжело.

– Вы думаете, я не знаю, что обо мне говорят? – спросила она, вдруг густо краснея. – Вы понимаете, о чем я говорю?

– Нет, милая, я не знаю…

– Вероятно, знаете и не хотите мне сказать, потому что вы джентльмен, а они все… Ну, одним словом, говорят, будто я живу с Кангаровым…

– Милая, что вы!

– Я думала, что и вы слышали (Тамарин в самом деле слышал и даже, услышав об этом, в свое время расстроился). Все говорят, а это совершенная ложь и клевета! Клянусь вам, – продолжала Надежда Ивановна, положив руку на рукав командарма, точно он выражал недоверие, – клянусь вам, что это совершенная неправда! – Она залпом выпила бокал вина. Тамарин смотрел на нее испуганно. – Уж если на то пошло, то он в самом деле приставал ко мне и пристает. Он действительно в меня влюблен! Вероятно, я могла бы устроить так, чтобы он развелся со своей мордой и женился на мне. Но я слышать не хочу. Ведь он… (Она хотела сказать: «Ведь он старик» – и спохватилась.) Я его не люблю. И как человека не люблю, и так. Разве я виновата, что он меня не отпускает? Я его секретарша и должна с ним ездить, если он на этом настаивает и если он о моей репутации не думает. Вы меня осуждаете?

– Помилуйте, нисколько.

– Не осуждаете, потому что вы джентльмен, потому что вы не так воспитаны… А они… Разве у нас человеческие отношения? Ведь мы все друг друга ненавидим, готовы сказать друг о друге что угодно, рады съесть друг друга… Нет, я брошу все и уеду в Россию! Я уже хотела, да он не допустил. – У нее на глазах выступили слезы. – Я больше так не могу!

– А в России лучше?

– Может, и не лучше, а другое. Там есть и это, но есть еще что-то, воздух, не знаю, как сказать. Да и заняты там все гораздо больше, чем тут у нас. Наконец там есть молодежь, настоящая. Вы на меня не сердитесь, что я это говорю. Я вас очень люблю, очень. Но здесь вокруг меня все пожилые люди, самому молодому лет сорок… Ну, не будем об этом говорить, послушаем лучше, что он там поет. Опять о сердце! – «Спи, мое бедное сердце, – Прошлое вновь не вернется», – пел певец. – Все о сердце поют, а сердца у нас, может быть, ни у кого и нет.

– Зачем так мрачно, милая Надежда Иван… Надя? – ласково спросил Тамарин. Ему в самом деле было ее жаль; слова ее о Кангарове были очень ему приятны. – Вы молоды…

– Проходит моя молодость, Константин Александрович. «Прошлое вновь не вернется», – повторила она за певцом. – Ну, да я вернусь в Москву и заживу как следует… Каждый должен сидеть там, где нужно, на своем месте, я на своем, вы на своем, Вислиценус еще на третьем… Кстати, знаете ли вы, что он, бедный, очень болен?

– Нет, я не знал. А что такое?

– Я его свела с профессором Фуко. Знаете, первый в мире по сердечным болезням? У него амбассадер лечится от своих воображаемых болезней. А у того не воображаемая… Я хотела было позвать его сегодня с нами в театр, да не решилась, не зная, как вы к нему отнесетесь.

– Отчего же? Я решительно ничего против него не имею.

– А вы ничего о нем не слышали? Говорят, что он попал в немилость.

– В Москве? Нет, я не слыхал.

– Амбассадер даже очень сердится, что я с ним вожусь. А я, напротив, назло подчеркиваю свою независимость: при всех пригласила его к нам в санаторий, нарочно в полпредстве, при всех. Он у меня будет в среду к чаю. Ну, и была мне гонка от амбассадера: во-первых, я не должна была вообще звать Вислиценуса – раз; во-вторых, я не должна была его звать в резиденцию амбассадера – два; в-третьих, уж если зову, то не должна была объявлять об этом гласно – три. Я его дегонфлировала![143] Что мы рабы, что ли? Хотите, Константин Александрович, приезжайте ко мне тоже в среду, а? Место чудное. Совершенно в стороне от дороги, тишина, уединение, прелесть! Приедете?

– Нет, что же… Меня уж, пожалуйста, извините.

– Ну, как знаете. – Она взглянула на него и улыбнулась. – Выпьем еще вина, а?

– Отчего ж? Но ничего не осталось. Мы с вами выпили всю бутылочку.

– Вношу чисто фактическую поправку: три четверти бутылочки выпили вы. Так закажем еще одну? Где наша не пропадала?

Они еще долго дружески-задушевно беседовали о разных предметах. Надя совершенно успокоилась: что-то приятно-успокоительное было во всем облике Тамарина, и еще очень ее обрадовало то, что он ничего о ней не слышал («кажется, правду говорит: Константин Александрович и не умеет врать») и не придал ее сообщению ни малейшего значения («разумеется, пустяки, и не стоит об этом думать»). Неожиданно для самой себя Надежда Ивановна рассказала Тамарину, что стала писать. Он сначала было не понял. «Как писать, дорогая?» – «Да так, представьте, пишу рассказ или даже целую повесть». – «Это зачем же, собственно?» – «Как зачем? – озадаченно переспросила Надя. – Зачем все писатели пишут». – «Вот как? Интересно, очень интересно. Не прочтете ли?» – «Ни за что!» – «Жаль, – Константину Александровичу показалось, однако, что, может быть, Надя и прочтет, если очень попросить, – очень жаль. Из какой же жизни?» – «Ничего вам не скажу, хоть убейте». – «Ну вот! Почему? Так вы, значит, хотите стать писательницей?» – «A вдруг? Чем черт не шутит?»

Она сообщила ему все свои последние планы. «…Так или иначе, рано или поздно я перевода в Москву добьюсь, от Европы я вот как зафатигела». – «Не говорите «зафатигела». Сами же писательницей хотите стать, а у них там первое дело слог и все такое…» – «Вы совершенно правы. У нас все так говорят, это как зараза. Вот и еще причина, почему мне надо вернуться в Россию. Но вы меня не перебивайте. Значит, я возвращаюсь. На месяц-другой у меня денег всегда хватит. Тогда одно из двух. Либо у меня нет таланта, ну что ж делать? Значит, буду дальше тянуть лямку, но у себя в Москве. У меня будет двухлетний стаж и три языка. Это не фунт изюму, правда?» – «Не фунт изюму», – подтвердил Тамарин. «…Или же у меня есть – не талант, конечно, а так хоть что-нибудь вроде, и мой рассказ примут. Тогда я сейчас же брошу службу и становлюсь свободным человеком – ах, просто мечта-а-ю! буду настоящей писательницей!» – «И будете». Она еще рассказала, что из Москвы один молодой человек прислал ей удивительное письмо. «Ну, вот как хорошо. Милый?» – «Очень. Инженер, только что кончил курс. Но вы, ради Бога, ничего не подумайте! Решительно ничего нет, и было это три месяца тому назад. С той поры от него ни звука». – «Да я ничего не думаю. Я только спрашиваю, милый ли?» Надя засмеялась: «Страшно! И вы тоже страшно милый. И вы знаете, я вам одному, пожалуй, решилась бы прочесть свой рассказ!» – «Я буду счастлив». – «Может быть, конечно, я ошибаюсь, но, право, мой рассказ очень недурен. Мне чертовски нравится. Только интрига не вытанцовывается». – «Против кого интрига?» – «Нет, интрига!.. Фабула! Никак не могу придумать фабулу… Однако бросим обо мне. Расскажите лучше о себе. Я вас еще ни о чем не расспросила». – «Да что же мне, старику, о себе рассказывать?»

Все же Тамарин сообщил, что его работа разрастается, что одна ее глава – о тактике моторизованных частей в Испании – уже появилась в печати и обратила на себя внимание: ее два раза цитировали в иностранных специальных изданиях. «Я поэтому недели две тому назад обратился в Москву с ходатайством о продлении командировки: ведь все-таки это будет капитальный и нужный труд. Использованы решительно все материалы, а у нас это мало кто знает, да и на Западе испанский опыт еще не учтен. Вы скажете: какие же там были моторизованные части! А все-таки на Эстрамадурском фронте…» – «Да разве вам хочется, чтобы вашу командировку продлили?» – «Еще бы! – сказал он с жаром и пояснил, поправляясь: – Ведь жаль было бы оставить эту работу незаконченной, а тут у меня есть все источники…» С своей стороны Надя терпеливо выслушала его мысли о том, что показал опыт испанской войны в вопросах тактики моторизованных частей.

Счет Тамарин спросил лишь в двенадцатом часу. Как он ни пригибал к тарелочке верхнюю половину сложенного вдвое листка, точно в этом листке было нечто в высшей степени непристойное, Надя заглянула и вскрикнула: «Я вас разорила!» – «Да что вы, напротив, счет вполне божеский, и мне было так приятно…» – «А мне-то! Давно так не проводила вечера… Разумеется, все это совершенно между нами, Константин Александрович! Особенно моя горе-литература…» – «Помилуйте, разве я не понимаю?» – «Я только вам об этом и сказала, потому что в жизни не видала такого джентльмена, как вы… Ах, если бы все были такие!..» Ее глаза опять наполнились слезами, но на этот раз больше от вина.

Тамарин бросил последний смущенный взгляд на висевшие на стене портреты. Провожали его и Надю с поклонами и с почетом. «Очень хорошо поужинали», – сказал хозяину осмелевший командарм, широко давая «на чай» подававшему пальто человеку. «Прикажете такси позвать?» – спросил человек. «Да, надо бы, я вас подвезу, милая», – сказал Тамарин («милая» говорить было легче, чем с непривычки «Надя»). «Ни за что! Метро отлично действует, у меня только одна пересадка…» Он проводил ее до подземной дороги. Ему самому удобнее было ехать с другой станции, и он хотел еще пройтись. На прощание Надя снова его обняла и поцеловала. «Вы страшно милый, совершенный джентльмен! – сказала она, видимо, довольная этим непривычным ей определением. – Значит, пока. Ах, виновата, не буду: до свидания! Жаль все-таки, что вы не хотите приехать с Вислиценусом. И вы!» – лукаво подчеркнула Надежда Ивановна и побежала вниз по лестнице.

VIII

«Очень милая девочка, – думал Тамарин, не очень задетый ее последними словами, – прелестная девочка. Испорченная, конечно, их уродливой жизнью, но по натуре прелестная». Приятное впечатление от вечера, карданаха и поцелуя действовало на командарма. Он даже шел еще бодрее обычного, с такой выправкой, что слепому было бы ясно: старый офицер. «А еще есть люди, ругающие жизнь! Разве не чудесен был весь этот вечер?» Несмотря на свою бережливость и потерю привычки к таким расходам, он почти не жалел об истраченных ста сорока франках. «Куда же беречь? Все-таки ведь и жалованья не проживаю, и место, кажется, обеспечено…»

Не совсем приятны были только последние сказанные Надей слова. «Дразнит тем, будто и я испугался этого… как его?.. – Он пожал плечами. – Было бы более чем глупо рисковать всем ради удовольствия встречи с полоумным субъектом, имевшим несчастье попасть в опалу к другим полоумным. Притом мужество – самое относительное понятие». Тамарин знал, что он человек храбрый, – на войне часто бывал под огнем, подавая солдатам пример спокойного мужества. Но он знал также, что скандалов терпеть не может и сделает все возможное ради избежания скандала, а равно и для сохранения должности, на которой можно приносить пользу России и русской армии. «Совершенно не вижу, чего тут стыдиться. Ну, да она так сказала».

В самом лучшем настроении духа он вышел на ярко освещенную огневыми рекламами площадь, где имя знаменитого скульптора было почтено множеством сомнительных учреждений. «Экая странная площадь, – подумал Тамарин, почти никогда здесь не бывавший, – все дома разные по величине, по цвету, по стилю, будто каждая эпоха хотела тут расписаться. И скверно расписались…» На бульваре света сразу убавлялось вдвое, а вверх уходили почти темные, таинственные, пустынные и мрачные улицы или тупики, и бродили по ним одинокие фигуры, ничего хорошего с виду не обещавшие. Вдоль тротуаров бульвара стояли многочисленные автомобили, все без шоферов, и Тамарин себя спрашивал, куда же девались шоферы, – точно в сказке о Басарге-купце стоят у берега триста тридцать три судна, и ни на одном нет ни живой души. Он шел по бульвару, всему тут благодушно удивляясь: оживлению, людям, вывескам, дико освещенным барам с двусмысленными названиями, кабаку с входом в виде оскаленной челюсти, кабаку, завешенному черным гробовым сукном, и еще более открытым ночью магазинам: «Ну, съестные припасы я еще понимаю, – думал он, глядя на колбасы и полусырое мясо с отвращением не в меру сытого человека, – ну, аптека, это хорошо, эти Blenyl и Santal Bleu[144] тут даже вполне уместны – кому как утешение, кому как memento mori.

Но какой же человек в своем уме пойдет ночью покупать книги, или отдавать в починку самопишущее перо, или заказывать билет на пароход дальнего плавания?.. Мимо него проходили с ухарским видом странно, не по сезону одетые молодые люди, иные просто в пиджачке; они шли, заложив руки в карманы и закутав шею, и у всех во рту папироска, и не иначе как набок, под острым углом. По виду, конечно, ничего о них не скажешь: может, честнейшие юноши, а может, они только что зарезали старушку и идут отдыхать вот сюда, где учат, как по всем правилам резать старушек, в кинематограф «permanent»[145]. Как не порадоваться, что такое сокровище – «permanent!..». На кинематографической афише был изображен злодей-мулат, и точно такой же злодей-мулат шел тут по улице под руку с женщиной, на лице которой были написаны покорность и счастье: с этим красавцем в огонь и воду! «C’est fantastique, je te dis, chéri, que c’est fantastique!..»[146] – говорила женщина. Мирно шли супруги, видимо, жители квартала, в руку отца впился ребенок-сын, и на них с благодушным видом смотрел старичок в белом колпаке, быть может, полвека торговавший каштанами на этом самом месте и знавший всех убийц, переходивших с этой улицы в тюрьму и на эшафот. «Да, c’est fantastique, как тут все совмещается. В сущности, тут только видимость разврата, как везде во Франции, целый день идет трудовая, честная, будничная, почти провинциальная жизнь. Верно, нигде в мире нет такого контраста между дневной и ночной жизнью, как здесь…»

Мысли его опять перешли к Наде. Ему было очень приятно то, что она просила его называть ее Надей и что она не любовница Кангарова. «Почти голову на отсечение дам, что это мерзкая клевета! – подумал он, и сам устыдился своего мысленного «почти». – Два раза, однако, поцеловался». Ему пришло в голову, что, может быть, и его жизнь еще не совсем кончена. «Ну, ерунда, ерунда…» Приятная улыбка не покидала его и в подземной дороге. Для довершения впечатления богатой беззаботной жизни он купил билет первого класса.

Хозяин гостиницы еще не спал – Тамарин вообще не мог понять, когда спит этот человек. Они дружески поздоровались – командарм в гостинице считался самым лучшим, солидным и спокойным жильцом; по счетам он платил в тот же день, когда счет предъявлялся. «On vous a fait parvenir un paquet»[147], – сказал хозяин, подчеркивая интонацией, что пакет исходил от какого-то важного «on». Объяснил, что привезли через десять минут после ухода Тамарина и оставили под расписку. Хозяин достал большой конверт, положенный им не в ñasier[148], а в ящик конторки. «Что такое?» – тревожно спросил себя Тамарин. Он поблагодарил хозяина и еще в подъемной машине стал распечатывать конверт. Под первым конвертом оказался второй. «Так и есть, ответ из Москвы!» – подумал Тамарин, машинально пряча и первый разорванный конверт в карман. Руки у него немного дрожали. Он хотел было загадать, продлена ли в Москве командировка, – «дай-то, господи!» – но не загадал. Машина остановилась. Тамарин отворил дверь своего номера – руки дрожали все сильнее, – зажег свет, распечатал, не садясь, не снимая пальто, второй конверт – и помертвел. Это был приказ о немедленном отъезде в Испанию.