Пепел Чернобыля. Дневник ликвидатора. Роман в четырех частях

Но нет. Теперь это уже не произойдет никогда. Мои глаза заморгали, к горлу подступил комок. Я представил себе растерянных припятчан, уезжавших в неизвестность, но еще не знавших об этом. Им говорили, что всего на три дня, но оказалось навсегда. Что они испытали через три дня?

Увиденная картина мертвого города и то, что мне ещё предстояло изведать и испытать на моей родине детства, после отъезда из Чернобыля будут долгое время мучить меня по ночам своими изнуряющими видениями. Каждый день я просыпался в поту и до утра не мог заснуть. Только и мечтал, чтобы кончился этот непрекращающийся кошмар, хотелось просто испариться.

Дай мне исчезнуть в черной мгле —В Раю мне будет очень скучно,А ад я видел на земле.26

Только изредка, когда уже светало, в моей памяти проявлялись, как розовый след, картинки из прежней Припяти, наконец, засыпал на короткое время, и то, лишь потому, что мне казалось, чернобыльский кошмар – лишь сон, ничего не было, всё в порядке. Окончательно проснувшись, медленно приходя в себя, опять осознавал, что всё было и никогда ничего не вернется назад. И так изо дня в день, многие месяцы, годы. Как я не сошел с ума?

И вот сейчас Припять меня не отпускает. Я всё ещё там. Но нет уже розариев. Город пуст. Навечно, как в «Сталкере». По периметру, как мумия бинтами, опутан колючей проволокой и рубежом сигнализации, чтобы в этот склеп под открытым небом не пробрались непрошеные гости, бомжи и мародеры.

Проход в бывший город только по специальным пропускам, запаянным в пластик, чтобы можно было смывать с них радиоактивную пыль. На каждом пропуске проставлен штамп, свидетельствующий об объекте, на который разрешен проход. На пропуске, висящем у меня на груди, стоит оттиск крупными буквами «ВЕЗДЕ». С этим штампом я могу быть в любой точке закрытой 30-ти километровой Чернобыльской зоны.

Но нет пропуска в прошлое. Никаким штампом нельзя разрешить возвратиться в доаварийную Припять.

Лишь затаился в памяти, как Млечный путь, состоящий из звездочек-осколков былого, розовый след посреди темного небосвода, будто черная дыра, безвозвратно втянувшая в себя былую жизнь и утраченную страну.

Глава 4.

ЗОВ ПРОШЛОГО

30 августа 2005 г.

Сегодня на обед давали борщ. И как назло назвали его украинским. Не терплю, когда непонятно какое варево, даже отдаленно не похожее на борщ, называют украинским. Любое национальное блюдо надо делать серьезно, чтобы не обидеть человека, не только знающего, каким оно должно быть, но прежде всего человека этой национальности.

Нет. Ничего националистического в моем мозгу не возникло. Просто с украинским борщом у меня связано многое. И память о детстве, о маме,.. о Чернобыле и… о Маше… Ах, Маша, Маша!..

Это тяжело вспоминать… Захотелось побыть одному. Оделся и пошел погулять в парк у клиники.

Борщ

Вот и опять осень. Моё самое любимое время года. Сколько их ещё будет? Осенью хорошо дышится и думается. Тихо, свежо. Я брожу по аллеям, а под ногами шуршит осенняя листва. Желтые и красные листья напоминают разводы на поверхности ядреного борща. Желто-красные осенние листья в Машиных волосах… Нахлынувшие воспоминания снова берут меня в плен…

Многие варят и любят украинский борщ. Но какой он настоящий, знают далеко не все. Это божественное яство! Настоящий украинский борщ может быть только летом и только в украинской деревне. Это – замечательная гармония цвета, вкуса, запаха, души и застолья. Это – великая соразмерность, состоящая обязательно лишь из свежих овощей, кусочков слегка обжаренного после варки свиного мяса, луковой заправки со шкварками, крестьянской сметаны, в которой ложка стоит и не падает, красного душистого перца, поварского мастерства и колышущегося над тарелкой ароматного и призывного пара. Тот, кто знает и любит это, ни с чем не сравнимое блюдо, поймет. Ничто не сравнится с настоящим украинским борщом!

В детстве, живя в деревне Шепеличи, когда к ней ещё не приставили слово Старые, потому что недалеко начали строить Новые Шепеличи, я имел возможность есть это замечательное сельское блюдо очень часто. Мама любила готовить, как она говорила «хохлацкий борщ», любила доставлять наслаждение семье. Что может быть желанней для женщины, всецело посвятившей себя своим любимым мужу и детям, как угодить им? Мама делала это с великой любовью и душой.

Был целый ритуал приема этого превосходного блюда. Ели его с мелко-мелко нарезанным и растертым в ступке чесноком. В еще обжигающий бульон, с красно-желтыми разводами плавающих на поверхности томата и жира, опускали стручок красного перца, разминали ложкой и выдавливали из него жгучий огонь южного солнца. На краюху ржаного хлеба старательно укладывали тонко нарезанные ломтики сала. И наслаждались. Ну, а если к борщу еще была чарка горилки, то восторгу взрослых не было предела. Казалось, что все прелести мира здесь, в этом замечательном блюде…

Перед глазами предстали лица уже давно покойных мамы и папы. Вспомнились наша деревня и нечастые обеденные застолья, когда все собирались вместе…

Вспоминаю, как хотелось в Чернобыле попробовать настоящего борща. Ведь я был у себя дома. Родная природа, недалеко родная деревня. Всего восемь километров от Припяти. Восемь километров от моего детства. В общем есть всё. А борщ отведать нет возможности. В Шепеличах на тот момент уже никого не было. Куда всех увезли, никто не знал.

Тогда тоже стояла осень. Первая после аварии. Сентябрь позолотил деревья. Пожухлая трава скрывалась под пестрым ковром из желтых и красных листьев, вот как сейчас. Хотя стало прохладнее, дыхание лета еще было ощутимым. Особенно днем.

Накануне мне кто-то сказал, что в Караван-сарай, так мы тогда называли огромный склад, приспособленный в Чернобыле под столовую, самую большую столовую во всей зоне, и потому ставшую для всех, в некотором роде, достопримечательностью, приехала из днепропетровщины бригада поварих с раздатчицами, посудомойками, уборщицами и прочим обслуживающим персоналом. Каждые две недели во все столовые приезжали бригады из разных областей страны. Но в этот раз особый случай – приехали из города, где я когда-то учился в институте. В самом городе жил мой отец и в сорока минутах езды на электричке в соседнем районе – моя сестра со своим трудным семейством. Захотелось встретиться с земляками, поболтать, разузнать, как поживает город моей юности.

Землячка

В тот же день вечером, возвращаясь со станции, заехал в Караван-сарай. Зашел с рабочего входа и, попав в пустой, длинный, замызганный коридор, призывно протрубил:

– Эй! Кто здесь, земляки? Признавайтесь!

Открылась дверь, и в коридор вышла полная, в белом халате, хохлушка, лет сорока, и с мягко по-украински пропела:

– Ой, хлопэць! Да чого ж ты тут крычышь? Чы ты начальник вэлыкый? Так тут я начальнык. А ты, хто такый?

– Я в Днепропетровске жил. Вот хочу с земляками пообщаться. А вы из самого Днепропетровска будете?

– Ой, гляды на нього! Да такых землякив тут, як мух у свынарныку – жужжать, аж в ушах гудэ.

– Тытяна Мыколавна, да будэ вам! Вжэ всих хлопцив повыгонялы. Ни соби, ни другым, – это сказала решительно вышедшая из другой двери невысокого роста, черноволосая, смуглая женщина и, обратившись ко мне по-русски, произнесла:

– Я в этой бригаде одна из Днепропетровска, остальные – из районов. Проходьте, будь ласка.27

В комнате не было никого. Мы познакомились. Её звали Елена Сергеевна. Она работала была заведующим столовой. Днепропетровская бригада приехала всего три дня тому назад. Но оказывается Елена Сергеевна уже отработала две недели. Её попросили поработать ещё две недели вместе с бригадой из Днепропетровска. Она согласилась с условием, что после отпустят домой.

Елена Сергеевна оказалась хорошей собеседницей. И вскоре, как два старых приятеля, мы вспоминали наш город, какие-то события, известных людей. Нашлись даже общие знакомые. Лена рассказала о своей жизни в Днепропетровске, где она родилась и провела всю свою жизнь. Была семья. Но… муж вместе с сыном погибли в дтп, на гололеде столкнулись с трактором, за рулем которого был пьяный водитель. У Лены заблестели глаза. Я постарался успокоить её, перевел разговор на другую тему. Потом она расспрашивала меня. Я рассказал ей о рано ушедшей из жизни моей маме, о ещё здравствовавшем тогда отце, сестре, о своем деревенском детстве.

Вот тут-то как раз всё и началось…

Вспомнив, как сестра отменно готовит, особенно украинский борщ, и невольно размечтавшись, я сказал:

– Да! Вот, что я хотел бы в этой чернобыльской кутерьме отведать, так это настоящий украинский борщ. Только это невозможно. В столовой ведь нельзя так приготовить – все из консервов, а надо свежие овощи, сметану. Да и получится ли на тысячу человек приготовить так вкусно, как это можно сделать только дома на семью в пять, ну десять человек?

– О, нет, Петр Валентинович! – несколько обиженно возразила Елена Сергеевна.– Вы ошибаетесь. Добрый борщ, можно и на тысячу порций приготовить. Нужно только душу в него вложить. А свежих овощей и мастерства у нас достаточно.

Она порылась в какой-то папке, вынула листок и что-то записала в нем. Потом сделала еще какие-то записи в ученической тетрадке и сказала:

– А вы приезжайте к нам в воскресенье на обед. Будет, как вы говорите, настоящий хохляцкий борщ. Зайдите ко мне, вместе и пообедаем.

Я не придал тогда значения этому слову «вместе». Но горячо ответил:

– Конечно же зайду. Такой подарок!

– Добрый борщ будет. Увидите, – и мило добавила по-украински. – Побачытэ.

Уже была полночь. Я проводил Елену Сергеевну по темному Чернобылю до общежития, где жила их бригада. Ещё два раза до воскресенья я заходил к Елене Сергеевне в «Караван-сарай». Эти встречи были пожалуй единственным светлым следом, который оставил в моей душе Чернобыль. Правда есть ещё один, но он слишком тесно связан и с ней, и…с этой страшной историей…

Прощаясь Елена Сергеевна опять напомнила:

– Не забудьте. Завтра. Вместе пообедаем.

– Обязательно буду. Спокойной вам ночи, потому что только в полночь совершаются чудеса и сбываются мечты…

Я продолжал прогуливаться по парку. Под ногами шуршала опавшая осень. В желто-красных листьях мерещились разводы свежего украинского борща, безумные глаза Маши и Володи, милое лицо Елены Сергеевны. Где вы сейчас Лена?..

Да пора идти домой. Ну вот, назвал больницу домом. Как быстро мы привыкаем к новым обстоятельствам. Да и к новым людям тоже. Как давно никто из женщин меня не целовал, не обнимал… Но у меня никогда уже не будет женщины. Потому и думать на эту тему не стоит.

Глава 5.

СЕТИ НЕВЕДЕНИЯ

2 сентября 2005 г.

Вот так Каширка опять вернула меня в Чернобыль. Как однажды писала Анна Ахматова, «рухнул в себя, как в пропасть».

А пропасть эта глубокая. И нет уже сил бежать от Чернобыля. И не хочется жить в северянинском «сне неразгаданном». Свой сон я знаю. Имя ему Чернобыльская зона. Поневоле начал опять туда возвращаться. Может быть, она меня зовет для чего-то? Для чего?..

Эти ночные кошмары, постоянный уход от чернобыльских тем… Бежать от Чернобыля нелегко. Или это бег по кругу?

Всё, стоп! Хватит! Если Чернобыль так настойчив, может быть он неспроста стучится ко мне? Жаждет что-то сказать? Может, я что-то забыл там, в зоне, и она хочет мне напомнить об этом? Если забыл, то что?.. Или кого?.. Ответов нет… Чернобыльский след в моей душе постепенно поглощает след розовый.

Может, и не надо сопротивляться, коль так судьба распорядилась? А что если эти воспоминания не случайны? Стоп-стоп! Это уже мистика. Тут же всплыли слова Николая: «Всё может быть. Не такое ещё бывает!». Согласен, но только не мистика. А память, услужливая память, снова понесла меня в зону.

Магический чай

И вот сижу я на диване в нашем чернобыльском домике. Вечер. Одиннадцатый час. Я только что приехал с блока. Переоделся, умылся, присел на диван. Устал. Виктор Петрович колдует у плиты, заваривает чай. У нас договоренность, кто раньше приходит, тот и заваривает чай первым. Я это делаю по-обычному, а Виктор Петрович совсем по-особенному, говорит по-ненецки. У него этот чай – магический.

После Кыштымской ядерной аварии таким чаем его отпаивала одна старая ненка, на квартире которой он был постояльцем. Виктор Петрович совсем слег. Видимой болезни нет, а тело обмякло, не слушается и страшная апатия. Ненка спросила его, мол чего маешься, сынок. Он ей сказал про радиацию. Она не поняла, а он ей объяснить не смог. Назавтра она пришла и сказала, что была у их ненецкого предводителя, не помню, как он называется, может шаман. Он тоже не знал ничего про радиацию. Но сказал, коль это зло, то его надо выгонять, иначе душу отравит. Зло боится добра. А добрее молока, отданного оленихой человеку, ничего не может быть. Если нет оленя, и корова пойдет. И научил её делать магический чай. Ненка этим чаем и отпоила Виктора Петровича. Мистика? Может быть. Но Виктор Петрович очень верил в этот чай.

Вот и сейчас Виктор Петрович делает свой чай. Сначала он кипятит воду, потом кипятит молоко. Ошпаривает кипятком чайник, наполовину заливает кипяченое молоко и сыплет в чайник по две чайных ложки черного и зеленого чая и ещё щепотку красного перца. Потом закутывает чайник в полотенце, накрывает чем-нибудь потеплее и оставляет настаиваться чай минут на пятнадцать. Потом доливает кипяток и разливает чай по стаканам. Перед употреблением этого магического чая надо попросить у Бога здоровья, пить чай горячим без сахара и каких-либо прикусок. Сразу после приема чая надо выпить 20—30 грамм водки и лишь через полчаса можно начинать кушать. Такой чай пьётся натощак. Виктор Петрович говорил, что только благодаря этому чаю он ещё жив. Бывая на атомных станциях, он всегда пил чай по-ненецки. Отличался здоровьем, редко болел.

Выпили мы чай, водочку, ждем, когда можно начинать ужинать. Я спросил:

– Слышь, Виктор Петрович, а когда произошел Кыштым, у тебя уже была семья?

– Да. Дочери как раз год исполнился.

– Семья тоже попала под радиацию?

– Слава Богу нет. Они тогда на лето уехали в Адлер к моему отцу и ещё не вернулись. Дал телеграмму, чтобы пока не возвращались. Потом позвонил. Кстати чуть не посадили за эту телеграмму, мол раскрыл государственную тайну.

– Ничего себе государственная тайна! Как же по-другому было сообщить, что нельзя ехать?

– Меня директор спас. Убеждал режимников, что я ведь не указал по какой причине. Они отвечают: «А если много людей дало бы такие телеграммы, то на Западе сразу бы поняли, что у нас что-то не так». А он им: «А сколько было таких телеграмм?» Они проверили все телеграфы, нашлась только одна моя. Просто к сентябрю уже все дети вернулись домой.

– Но ведь уже был 1957-й год. Во всю шла реабилитация репрессированных, начиналась хрущевская оттепель.

– Реабилитация реабилитацией, оттепель оттепелью. А разве кто-нибудь отменил тогда охоту на «врагов народа»? Нет. Шпиономания, по-моему, и сейчас многим застит глаза.

– Виктор Петрович, а увозили люди свои семьи, когда случился тот взрыв в Кыштыме?

– Никто не увозил. Никто и не знал, что произошло.

– Работники комбината ведь знали.

– Ну, некоторые, может быть, и увезли, но это было трудно сделать, жили-то за колючей проволокой, как в зоне. Собственно, это и была зона. Её ещё Берия организовал, когда ему поручили создать атомную промышленность. Он же один из создателей ГУЛАГА, вот и организовал такие места по типу лагерных зон. Их шарашками называли. А твой Байконур, что не зона? Тоже весь за колючей проволокой. Без специального разрешения не въедешь и не выедешь. И чтобы в анкете даже под микроскопом всё было чисто. А в Кыштыме жители окружающих населенных пунктов и знать ничего не могли, потому что работники комбината не имели права ничего говорить. Все ведь были засекречены, за разглашение – зона, но другая, зэковская.

– Мне рассказывали, что здесь, после чернобыльской аварии ещё до поголовной эвакуации, работники АЭС срочно увозили свои семьи подальше от Припяти. Много таких было? Их сейчас дезертирами называют.

– Нет, единицы. Но сделали правильно. Ждать эвакуации нельзя было.

– Думаешь, убежав, они не пострадали?

– Вряд ли. А вот дети все будут болеть.

– А взрослые?

– Если на блоке не были, может и пронесет.

– А нас с тобой?..

– Не пронесет…

След горькой полыни

Повисла пауза. Я задумался, а потом вспомнив про ненецкий чай, спросил Виктора Петровича:

– А твой магический чай, что не поможет?

– Не поможет. Здесь не простой выброс. Ядерная авария с открытием активной зоны. Просто чуть дольше протянем, если этот чай пить регулярно. И на том спасибо ненке. От Кыштыма всё-таки след небольшой был. А здесь во много раз больше.

– Что ты имеешь ввиду под следом?

– Так в атомной промышленности, в экологии и метеорологии называют радиационно зараженную территорию. После Кыштыма пораженную территорию назвали Восточно-Уральским радиоактивным следом. За полсуток радиоактивное облако прошло в северо-восточном направлении над Челябинской, Свердловской, Тюменской областями, образовав радиоактивный след площадью более примерно 20 тысяч квадратных километров.

– А чернобыльский след сопоставим с Кыштымским?

– Нет, по площади, пожалуй, раз в десять меньше.

– А как здесь его назовут? Чернобыльским?

– Не знаю. Вряд ли. Скорее Восточно-Европейским, по источнику и основному очагу.

– А может всё-таки назовут Чернобыльским следом?

– Чернобыльник – горькая полынь. Получается след горькой полыни.

– Горше некуда.

– Кстати, Петр Валентинович, знаешь, кто понял первым, что произошло на Чернобыльской АЭС?

– Как кто? Работники станции.

– Какой?

– Как, какой? Чернобыльской, конечно.

– Нет, это, к сожалению, не так. Первым догадался о раскрытии активной зоны Поздышев Эрик Николаевич.

– Так он в Десногорске, директором Смоленской АЭС тогда работал. Что, он в тот день здесь в командировке был?

– Нет, у себя.

– Не понимаю…

– А вот так, по радиационному следу первым догадался и первым сообщил на самый верх.

– Вот это да! Надо же, километров, наверно, за триста первым догадался! А на месте, что, не могли сообразить?

– Могли, да страх обуял. А может, и догадались, так опять же страх сковал мозги. Это я про руководство говорю. Дежурный персонал быстро всё понял. На своей шкуре. Н-да… Вот Валера Ходымчук там и остался. Реактор стал его могилой. А Шашенок тогда же погиб. Вчера после аварии первый человек умер, пожарный, и сегодня трое, один из них – Саша Акимов.

– Да ты что? Сашка Акимов? Ай-яй-яй!… Я знал его. Да и с Ходымчуком был знаком. Толковые мужики были.

– Не говори. Эх! Вот такая беда!. Давай выпьем.

– А ненецкий рецепт?

– Да пошел он к черту! Сколько ещё ребят уйдет? Сколько нас останется через год? Через пять?

Мы тогда ещё не знали, что ребят умрет много. Через два дня будет самый страшный день – в муках покинут этот мир сразу четыре наших товарищей.

Через два года после аварии уйдет из жизни и Виктор Петрович. На этот раз след всё-таки догнал и его в расцвете творческих сил. За два года он заболел только один раз. Поднялось давление. Положили в больницу. На выходные попросился домой. Встал на стул, чтобы взять с верхней полки книгу и упал. Просто остановилось измученное сердце.

След горькой полыни горек и черен, стоек, и неотвратим.

За ребят!

А сейчас, в моей памяти, Виктор Петрович ещё живой, сидит рядом со мной за столом. Сегодня воскресенье. Четвертое воскресенье после аварии. Объявили выходной день. Вернее полдня. Хоть чуть отдохнем. Всего две недели в Чернобыле, а замотался. Дает знать радиация. Виктор Петрович больше измотан.

Я приехал около 16—00, немного раньше его. Хотел заварить свой обычный чай, но потом передумал и попробовал сделать чай по-ненецки. Пусть Виктор Петрович подкрепится. А вместо водки достал коньяк. Выпьем чайку, коньячку, поужинаем и завалимся спать до утра. А там опять в бой.

Виктор Петрович смакует свой чай. Говорит, что немного не такой, как надо, но вкусно. Ещё бы не вкусно – я добавил меда, чтобы крепче спалось. Думаю, не повредит. От коньяка ради выходного Виктор Петрович не отказался. Решили даже повторить, так сказать предаться страстям:

Внимай страстям, и верь, и верь,Зови их всеми голосами.28

– За что выпьем, Виктор Петрович?

– За здоровье.

– За здоровье, так за здоровье. Как говорил у нас на Байконуре известный балагур, заводила и тамада майор Слава Мешков: «В доброй компании готов выпить за что угодно, за любой тост. В плохой – молчу, и водка в горло не течет – спазм настроения»

– А у нас-то с тобой нет «спазма настроения»?

– Нет. И компания добрая. Еще Славка говорил: «Выпивка и спешка несовместимы. Неторопливая выпивка – благо. Выпивка в спешке – вред себе и народному хозяйству, ибо это – пьянка».

– Ну ваш майор философ! Что он ещё вещал?

– Чаще всего повторял: «Выпить, но не поговорить, это всё равно, что не выпить».

– Это верно. Давай, за здоровье.

– И твоё.

– И тебе не чихать.

Выпили, крякнули, занюхали хлебом, закусили, расслабились. Сидим, то ли обедаем, то ли ужинаем, непонятно. Время перепуталось. Виктор Петрович, улыбаясь, говорит:

– Петр Валентинович, коль такая пьянка, давай ещё по одной. Только водки.

– За что выпьем?

– Слушай, может?..

Мы переглянулись. Я угадал мысль Виктора Петровича:

– За них, за ребят. Мы об одном и том же подумали.

– Неудивительно. Я бы за них каждый день по литру пил, лишь бы жили, – с горечью сказал Овчаров.

– Да уже 16 хлопцев ушли из жизни. А Валеру Ходымчука и похоронить невозможно, так навсегда и остался в реакторе. Сколько ещё потреяем?

– Много, очень много. И мы там будем.

– Не каркай.

– Да, давай за то, чтобы ребята остались живы. А кого нет, пусть земля будет им пухом.

– Пусть.

Встали, выпили, постояли, чуть закусили… и… протрезвели. Не пошел ни коньяк, ни водка. Потому что голова так и не выключилась. Легче всего, наверное, выключить электростанцию, чем переполненную заботами голову.

Сорняки

Воспоминания о наших вечерах с Овчаровым согревают душу. Как его не хватает сейчас! Он рассказывал много интересного, неизвестного мне, говорил о будущем, иногда делал прогнозы. За два десятка лет, что мы были с ним знакомы, я не помню случая, что бы он ошибся в своих предсказаниях.

Но однажды ошибся.

Как-то мы сидели с Виктором Петровичем поздно вечером, рассказывали друг другу, что у кого за день произошло. Потом я задал вопрос, мучавший меня с первых дней приезда в Чернобыль:

– Виктор Петрович, вот всё хотел тебя спросить, а нужно ли было останавливать первый и второй блоки? Третий понятно, всё-таки с четвертым блоком одно здание. Но первый и второй? Они же могли работать. Здания герметичные. Внутри уровень радиации увеличился незначительно. Сразу из системы вывести четыре блока миллионника – это такой удар по энергосистеме. Как она выдержала, не развалилась, удивляюсь.

– Не знаю, почему блоки вырубили. Третий надо было заглушать. Это верно. А те два ни к чему. Со страху очевидно вырубили их. Уровень фона внутри, конечно, увеличился. Но это можно было быстро отмыть.

– Ну напугались, обделались, можно теперь трусы помыть, высушить, начать всё сначала и блоки включить.

– Можно-то, можно. Но кто же признается, что обделались. От них на километр вонять будет, не признаются. Бюрократ – это порода такая: быстро прививается, трудно выводится. Как сорняк огородный.

– Ну, объявили бы, что, дескать, в результате успешно проведенных мероприятий стало возможным введение в строй первого и второго блока. Трусы бы выбросили, парадную одежду надели, торжественные мероприятия провели, всякие реляции огласили бы. Газеты трубят. Глядишь, награды даже дали бы. А про вонь скажут, что и не было её вовсе. Это, мол, происки западных борзописцев.

– Эх, Петр Валентинович! Верно ты всё описал. Так оно и будет. Только позже. Может и не в 1986 году.

– А почему не сейчас?

– Потому что боялки ещё не отбоялись.

– Какие?

– Ну, например. Как объяснить, что во время самой крупной в мире ядерной аварии радиационная опасность была объявлена более, чем через неделю после аварии. По-моему, даже уже после твоего приезда в Чернобыль, – взволнованно ответил Овчаров. – Ты же знаешь, по действующему порядку директор любого предприятия является начальником гражданской обороны этого предприятия, руководитель района – начальник гражданской обороны района, соответственно, так и в области. Они и должны были объявить радиационную опасность. Но ни директор станции, ни руководители города, района, области этого не сделали. Не предупредили людей, что надо делать. Оставили в неведении.