Пепел Чернобыля. Дневник ликвидатора. Роман в четырех частях

Вера в то, что можно многое сделать, чтобы не было аварий с тяжелыми последствиями, в Легасове постепенно угасала. Ему мешали, его не хотели слушать. К задуманному и созданному им Институту безопасности не подпустили. Не могли простить того, что он говорил правду о Чернобыле. Боялись честного человека.

Когда Валерий Алексеевич узнал, что многие годы работал рядом с теми, кто был настоящими виновниками аварии, его исключительно совестливая душа не выдержала узнанного им кощунства, лжи и, конечно, глумления над ним. Он добровольно ушел из этого кошмарного мира, потому что посчитал и себя виновным. Он сам себя осудил, не дождавшись оценки временем, приняв на себя чужой грех и на следующий день после второй годовщины чернобыльской трагедии покончил жизнь самоубийством. Простите нас, неразумных, дорогой Валерий Алексеевич!

Мы всё ещё не дождались осуждения истинно виновных. Хотя бы моральной оценки. Об этом я тоже напишу.22

Овчаров

Вечером следующего дня выходя из горкома, на лестнице, я столкнулся с Виктором Петровичем Овчаровым, моим давним знакомым по работе на оборонных объектах. Вместе с ним мы пускали испытательный ядерный реактор под Новосибирском, пускали первый блок Смоленской АЭС. Именно по его совету я перешел на работу в атомную энергетику. Да и потом мы нередко встречались.

Виктор Петрович был исключительно эрудированным человеком, профессионал с высокой буквы. Ещё в 1957 году, только окончив институт, работая в Миассе, ему пришлось участвовать в ликвидации последствий ядерной аварии в Кыштыме на комбинате «Маяк» под Челябинском.

Это была первая ядерная авария, когда радиоактивность распространилась на огромное пространство за пределы санитарной зоны предприятия. Также это была первая ядерная авария из всех в СССР, о которой стало известно стране только после аварии на Чернобыльской АЭС. Тогда взорвалась бетонная емкость с высокоактивными материалами на хранилище радиоактивных отходов из-за выхода из строя системы охлаждения емкости. Мощность взрыва 100 тонн в тротиловом эквиваленте, а мощность излучения 150 рентген в час. В районе Кыштыма создали Опытную научно-исследовательскую станцию Министерства среднего машиностроения, под названием «Совхоз».

После Миасса Виктор Петрович работал на каких-то испытаниях, затем перешел в атомную энергетику. Был начальником реакторного цеха, зам. главного инженера на Курской АЭС. Потом Москва, начальник отдела, зам. главного инженера ВПО «САЭ»23, главный инженер «Союзатомэнергоналадка». Чернобыль встретил в должности зам. руководителя Госатомэнергонадзора.

Виктор Петрович был совершенно бесконфликтный человек, не карьерист. Его мягкая ровная речь, почти без интонаций, была очень конкретной и информативной. Болтать попусту не любил, больше молчал. Когда говорил, что и как надо исполнить, делал это неназойливо, но убедительно. Если же с ним не соглашались, не спорил, не стремился взять горлом или приказать. Просто спрашивал: «Вы подпишетесь под только что произнесенным вашим заявлением?». Говорят никто ни разу такого не написал.

Последние годы перед чернобыльской аварией ни один пуск блока не обходился без его участия. Он, как никто, умел очень полезно подсказать то, что нужно делать в первую очередь, в какой последовательности и, главное, как. Собственно, в этом я и сам убедился, когда он привлек меня к участию в пуске первого блока Смоленской АЭС с блоками такого же типа, как и на ЧАЭС.

При встрече в Припяти Виктор Петрович без всяких церемоний спросил, где я остановился. Узнав, что в самом Чернобыле, сразу же предложил мне поселиться у него. Он проживал там же, но в небольшом домике неподалеку от здания райисполкома, где происходило множество различных заседаний, в том числе и заседания правительственной комиссии. Там можно было встретиться с нужными руководителями и специалистами, что было весьма удобно, и я, разумеется, согласился.

Кстати, бывший директор этого, так называемого, «кыштымского совхоза» приезжал в Чернобыль. Неделю жил с нами в нашем домике. Много рассказывал о той злополучной аварии. Ему было уже за семьдесят, но выглядел он ещё крепким человеком и высказывал очень здравые мысли. Приехал по собственной инициативе, добиться, чтобы его заслушали на заседании правительственной комиссии. Опыт его был бесценным. Виктор Петрович говорил, что и предложения его были весьма полезны. Но прием ему оказали сухой, не прислушались к советам и срок пребывания не продлили.

Однако, это будет позже. А тогда, в первый мой день приезда в Чернобыль после аварии, мне больше всего хотелось побродить по Припяти. Времени было мало. За пять дней до заседания правительственной комиссии с моим вопросом надо было многое успеть. Сразу же отправился на станцию. Так и включился в чернобыльский водоворот, закрутивший меня по февраль 1987 года.

Мертвый город

На четвертый день мне опять предстояло допоздна проработать на АЭС. Несмотря на это, я постарался выехать из Чернобыля раньше обычного. Мои мысли в который раз крутились вокруг Припяти, по которой я так и не походил. Удастся ли когда ещё побывать здесь? Тогда я не знал, что задержусь в Чернобыле надолго, и думал, что через два дня мне придется покинуть зону. Перед поворотом на атомную станцию я не утерпел и скомандовал солдату-водителю ехать в Припять.

– Петр Валентинович, почему вы повернули на Припять? Правительственная комиссия позавчера выехала из Припяти. Теперь там делать нечего, – воскликнул Виталий Сергеевич Глухов, зам. начальника отдела капитального строительства одной из АЭС, вместе со мной вызванный правительственной комиссией для участия в рабочей группе по определению устойчивости разрушенного блока и организации строительства будущего объекта «Укрытие», которое журналисты назовут «Саркофагом».

– Вам да, нечего. А мне есть.

– Там никого нет, не с кем что-либо решать.

– Вы зачем за мной увязались? Сидели бы в Чернобыле, готовились к заседанию правительственной комиссии. Наш вопрос будет слушаться завтра в 14—00.

– Так меня в ваше подчинение назначили. Куда вы, туда и я. Думал, вы на блок едете, решил с вами пораньше, а вы зачем в Припять свернули?

– Чтобы не растерять прошлое.

– Как это?

– Сохранить город хотя бы в своей памяти.

– Почему?

– Потому что через некоторое время будет поздно.

– Вы что думаете, что город снесут?

– Не знаю. Но таким, каким он был, город уже никогда не будет. И никому здесь не жить.

– Что-то вы очень пессимистичны, Петр Валентинович. Закончим с аварией, вернутся люди. Ещё пятый и шестой блоки закончим строить. Всё будет замечательно! Как всегда.

– В этот раз не получится.

– Почему?

– Потому что период полураспада некоторых радионуклидов длится более сотен лет. И ещё потому, что надо верить не газетам, а знать, что произошло.

– Авария произошла.

– Может я и ошибаюсь, но я верю Легасову, а не газетной болтовне. Произошла ядерная катастрофа, Виталий Сергеевич, и пострашнее Хиросимы. Давайте помолчим. Сейчас будет Припять.

Предъявив пропуска, мы въехали в город. Я попросил водителя не спеша проехать по пустым улицам. Остановились в центре. Теперь здесь тоже стало безлюдно и тихо. Я вышел из бронетранспортера. Подошел к клумбе с розами.

Мне приходилось бывать в Припяти раньше. Пожалуй никогда я так не восхищался каким-либо населенным пунктом, как этим красивым, стройным, элегантным городом. Меня радовала его продуманная застройка с широкими тенистыми улицами, чудными розариями. Я любовался светлыми лицами жителей этого юного города, казавшегося из-за большого количества детей огромным детским садом.

Теперь город необитаем. Пустынен и безмолвен. Звенящая тишина, гнетущая и зловещая, рвала душу и сердце.

Уже покинуто здание бывшего городского комитета единственной тогда в стране партии, где с 22 часов 26-го апреля непрерывно заседала правительственная комиссия, которая вчера передислоцировалась в Иванков, расположенный по дороге на Киев за пределами 30-ти км. зоны. Покинута гостиница.

Лишь недавно в этих двух последних в городе зданиях бурлила жизнь. Но говоря военным языком, основные оборонные редуты были созданы. Надо было переходить к наступлению. В этих условиях штаб – сердце спасательной операции, не мог больше работать на износ. Так можно потерять управление. Потому правительственную комиссию и передислоцировали.

Теперь и эта последняя жизнь ушла из цветущего города. Только на лестнице из валяющегося шланга вытекала вода и тихо скатывалась по ступенькам, напоминая о том, что ещё два дня тому назад люди, входящие в здание, обмывали обувь, чтобы не заносить радиационную грязь внутрь здания.

А раньше город действительно был, как цветник. На центральной площади огромные клумбы радовали глаза прохожих множеством цветов и особе7нно роз. Вдоль всех тротуаров длинными рядами, как в строю, стояли деревья в окружении подрезанных кустарников и клумб. Во дворах бегали дети всех возрастов, звон ребячьих голосов слышен был далеко. Всюду на велосипедах сновали взрослые и дети. По проезжей части улиц взад и вперед сновали чистенькие, опрятные легковые машины последних моделей. По тротуарам шли припятчане, молодые, бойкие, светлые, гордые за своё дело, довольные жизнью и работой. Город цвел, источал аромат счастья и довольствия. Теперь всё в прошлом.

Последний сторож

Над крышами домов уже поднялось свежее солнце и его лучи прикоснулись к нежным лепесткам роз. Я смотрел на них:

И день сиял, и млели розы,Головки томные клоня…24

Их еще окружало тонкое восхитительное дыхание, и они пленяли своей нежностью. Мне захотелось сорвать одну розочку на память. Я было уже дотронулся к стеблю, но меня остановил грубый окрик:

– Ты ще робышь, паскуда? Рваты розы нэ можна! – это орал выбежавший из здания горкома коренастый мужик пожилого возраста в темно-синей хлопчатобумажной робе.

– Почему это нельзя? Кому они теперь нужны? – возмутился я. – И что вы тут командуете? Кто вы такой?

– Ты нэ выкай на мэнэ? Выкай у свойому институте. Понаихалы! Чого прыпэрлысь?

– Не хамите! Я член правительственной комиссии, – соврал я, не объяснять же ему, что я всего лишь руковожу рабочей группой при правительственной комиссии. – Вы кто? – повысив голос, требовательно спросил я мужика.

– Я сторож.

– Какой ещё может быть здесь сторож? – спросил подошедший Виталий Сергеевич.

– Як, якый! Завхоз горкома партии, колы позавчёра уезжав, наказав мэни слэдиты, щоб вокруг був порядок.

– А сколько вас сторожей? – уточнил я.

– Я одын.

– Как так?

– А ось так. Колы людэй из Прыпьяти увозылы, я сторожив, а тых сторожив, кого не було на дежурстви, тэж увэзлы. Бильше нэма, кому сторожуваты.

– Как вас звать?

– А тэбэ? Хто ты такый? Дэ твои докумэнты, щобы мэнэ спрашюваты?

– Меня зовут Петр Валентинович Русенко, – я показал ему свой пропуск.

– Добрый пропуск. Вэлыкый начальнык, колы всюду маешь проходыты. Добрэ. Мэнэ зовуть Мыхайло Ондрийович.

– А где вы ночуете, если вы один сторож? – поинтересовался Глухов.

– У горкоми. Як авария случилась, я вси ночи сторожував, а днэм дома отдыхав. Тэпэр у горкоми живу, смэнщикив нэма.

– Но в городе жить нельзя! Это опасно! Вас всё равно должны менять, – сказал я.

– Завхоз казав, що колы вси повернуться, даст мэни отгулы. Тоди поиду до сына на Курську АЭС.

– Завтра я в правительственной комиссии подниму этот вопрос. Что за головотяпство оставить на бессменное дежурство человека, да еще в опасной зоне! – не на шутку возмутился я. – Этот ваш завхоз вообще нормальный человек? – спросил я.

– О, цэ вэлыкый чоловик! Бэз нього першый сэкрэтар ничёго не ришае. Як завхоз скажэ, так ото и будэ.

– Ладно. Оставим это, – я попробовал перевести тему на другое и, как бы шутя, спросил, будучи уверенный, что моя просьба теперь уже не получит отказа. – Ну теперь-то можно сорвать хотя бы одну розочку? – но замысел мой не оправдался, потому что Михаил Андреевич был начеку:

– Ни-ни. Колы вси будут срываты, ни одниеи розы не будэ. Завхоз менэ зьисть, з роботы выжэнэ. А потим люды прыидуть, а розив нэма. Як у ных на души будэ? Дужэ погано.

– Михаил Андреевич, никто уже сюда не вернется, – с грустью сказал я сторожу. – И никто не будет здесь жить.

– Нэ можэ такого буты! Нэ можэ! Мэни завхоз обищав, що через недилю вси повэрнуться.

– А когда людей вывозили, им что говорили? На три дня? Прошло тринадцать дней. Да неделю дал ваш завхоз. Он что специалист? Он ядерщик? Энергетик? Молчите. То-то. Город весь заражен радиоактивностью. Здесь всё радиоактивно – и дом, и дороги, деревья, и цветы… – и тут я осёкся, потому что вдруг осознал – розы-то ведь тоже радиоактивные!

Я посмотрел на Глухова. Он словно прочел мои мысли:

– Петр Валентинович, что, и розы тоже радиоактивные?

– Да. Всё-всё. Всё, и даже розы. Вот так-то. А я хотел взять розочку себе на память. Как трудно привыкнуть к тому, что всё здесь отравлено. – Я вздохнул и переведя взгляд на сторожа, спросил его. – А где ваша семья, Михаил Андреевич?

– Нэма. Баба тры годы тому назад помэрла. А сын робыв тут на станции, та год уже начальныком якогось цеху на Курський станции робыть.

– Ну вот что, Михаил Андреевич. Данной мне властью я вас освобождаю от вашей работы, – опять я соврал, но надо же было как-то увезти старика отсюда. – Как ваша фамилия?

– Зубэнко, – ответил ошеломленный сторож.

– Так вот, гражданин Зубенко, – построже сказал я, – сейчас мы вам выдадим на руки приказ о вашем освобождении от работы, вы закроете здание горкома, пойдете домой, заберете нужные вещи, документы, и на нашем бронетранспортере мы увезем вас в Иванков, поедете к сыну. Закрывайте горком.

– А прыказ?

– Пока будете закрывать, я напишу. Действуйте!

Сторож несколько неуверенно, но всё-таки подчинился и пошел в сторону горкома.

– Петр Валентинович, что вы делаете! – воскликнул Глухов, когда сторож отошел на некоторое расстояние. – Вы не имеете права решать такие вопросы!

– А имею ли я право оставлять здесь человека на верную смерть? Через неделю у него будет лучевая болезнь. Если её уже нет. Знаете, Виталий Сергеевич, меня на Байконуре так учили: если столкнулся с проблемой, бедой, не оставляй её другому, решай сам. Я мучиться буду до самой смерти, даже от того, что не буду знать, что сталось с этим человеком. Человеком! Вы лучше-ка идите помогите ему.

Опешивший от такого натиска, Виталий Сергеевич пошел следом за сторожем.

А я достал из папки чистый лист бумаги и написал на нем следующий текст:

                   ПРИКАЗ №17 от 11.05.1986 г.

В связи с радиационно опасной обстановкой в городе Припяти, взятием города под полную охрану милицией приказываю:

Сторожа Припятьского городского комитета Компартии Украины гражданина Зубенко Михаила Андреевича освободить от исполнения обязанностей по охране здания горкома и направить его на постоянное место жительства к сыну в город Курчатов Курской области.

Член Правительственной комиссии по городу Припяти п\п П. Русенко

Когда сторож и Глухов вернулись, я вручил Михаилу Андреевичу приказ.

– А где печать?

– Моей подписи достаточно. Завтра в Иванкове решим все ваши проблемы. А сейчас садитесь в бронетранспортер, езжайте за вещами, а я вас здесь подожду.

Гримасы судьбы

Конечно, я блефовал. Но почему-то был уверен, что действовал правильно. Машина отвезла нас с Глуховым на станцию, а потом я попросил водителя отвезти сторожа в Иванков с моей запиской, чтобы его отправили к сыну в Курчатов. Кстати, с Михаилом Андреевичем я передал привет своему двоюродному брату Семену, который работал на Курской АЭС. Когда через несколько дней я позвонил Семену, он сказал, что Михаил Андреевич заходил, передал от меня привет, но очень ругал меня из-за того, что я увез его из Припяти. И сокрушался, кто же будет ухаживать за розами.

Тогда на правительственной комиссии случай со сторожем обсуждали. Председатель комиссии Борис Евдокимович Щербина распорядился проверить Припять, не остался ли там ещё кто-нибудь по такой же дурости каких-нибудь «завхозов», а может, по собственной глупости или беспечности. Мои действия в отношении сторожа Щербина одобрил, хотя на комиссии все вдосталь посмеялись над моим приказом.

Когда успокоились, Борис Евдокимович предложил ввести в Припяти службу коменданта города. Тогда комиссия решения не приняла, но в последствии к этом вопросу вернулись, и решение последовало. И тут случилась такая штука – пришлось мне в течение двух месяцев побывать в шкуре коменданта этого мертвого города. До сих пор не знаю, почему выбор пал на меня. Может, случай со сторожем сыграл какую-то роль?..

Я стоял на галерее онкоцентра, всматриваясь в звездное небо, но память всё ещё держала меня в Припяти.

Помню, подумал тогда, что вот сейчас увезем Михаила Андреевича, и город станет совсем пустым. Исчезнут и розы. Кто будет следить за ними? Смотрел я на них теперь уже совсем по-другому, ибо внутренне никак не мог согласиться, что розы – радиоактивны. Они ещё не все завяли. И даже пахли. Но уже было понятно, что и эта последняя жизнь в прежде энергичном городе скоро угаснет насовсем.

Через три месяца после моего посещения Припяти будет принята программа снятия дерна полностью со всей территории города и вывозки этого грунта в могильники. Силами нескольких батальонов гражданской обороны грунт будет удалён на глубину до 15 сантиметров. Вместе с ним выкорчуют все цветники, в том числе и розарии. Руководить этой нерадостной работой выпало мне.

Тогда стояло жаркое безоблачное лето. К осени все розы и другие цветы засохли, полегли под ветрами, заросли сорняком. Пока были клумбы, ещё жила какая-то надежда, что на следующий год, может всё образуется, и город вновь зацветет. Но с началом снятия грунта эта надежда растаяла, как кусочек сахара в стакане чая, оставив о себе лишь след в виде сладкого послевкусия. Видеть это было тяжко, не хватало душевных сил. Пусть и необходимое дело, а ощущалось оно, как противоестественное, варварское. Правда, деревья оставили. Всё равно город стал безликим, лысым. Взгляду не за что зацепиться. Серость и тишина. Мертвый город.

В конце 86-го в Чернобыль приехал и мой двоюродный брат Семен, тоже на ликвидацию аварии. Поведал мне грустную историю. Михаил Андреевич разминулся со своим сыном Игорем. За два дня до его приезда Игорь самовольно выехал в Припять за отцом. Но узнав, что отец уже у него дома в Курчатове, в безопасности, добровольно решил остаться в зоне. Игорь посчитал, что сейчас нужнее на блоке, он ведь прежде работал на ЧАЭС и знал то, чего, естественно, не могли знать приезжие специалисты. Встретились отец и сын через несколько месяцев, но не в Курчатове, а в Москве, в Воробьевской клинике, где Игорь лечился после переоблучения, и куда через некоторое время привезли его отца. Зимой Михаил Андреевич умер на руках у сына.

Позднее я познакомился с Игорем. Правда при печальных обстоятельствах – на похоронах Семена. Брат, хоть и двоюродный, но был для меня дороже всех других родственников. Тогда-то Игорь и рассказал, как умирал его отец. Михаил Андреевич всё время просился в Припять, кричал, чтобы отпустили, чтобы он смог утеплить свои любимые розы к зиме, а зима-то уже была в разгаре. Он верил, что розы будут жить и будет жить его любимый город.

Но нет теперь в живых ни города, ни Михаила Андреевича, ни его мужественного сына, ни моего любимого брата. И никогда уже не будет тех роз…

Афиши и лозунги

Припять окончательно стала жить совсем другой жизнью. Через некоторое время в городе расположилась немногочисленная комендатура, попозже разместился штаб «Припять», а в конце 1986 года постепенно начали занимать подходящие здания, подвергая их специальной обработке и реконструкции, структуры нового Объединения «Комбинат», который с 1987 года взял в свои руки управление 30-ти километровой зоной.

Когда вывезли всех жителей, у города словно вырвали сердце. Нет людей. Нет машин. Закрыты магазины. Кафе и столовые тоже. Дом культуры, городок аттракционов, гостиница, административные здания – всё обезлюдило. Потускнели, запылились, оборвались плакаты, вывески, объявления – эти осколки прежней жизни. Кое-где ещё висели щиты с афишами.

Странные афиши. Вот уже небывалая беда поразила город. Полным ходом идут спасательные работы. Действует штаб. Война покатилась. А ещё висели афиши о мероприятиях на 30-ое апреля и первомайские праздники.

Вот на афише приглашение на дискотеку, которая должна была состояться 30 апреля: «Воскресенье. Дискотека „Эдисон“. Начало 20—00». Думал ли Эдисон, что таким образом впишется в историю? Дискотек в этом городе уже никогда не будет.

На другой афише объявление о гастролях местного ансамбля: «По средам 16, 23, 30.IV. играет рок-группа ПУЛЬСАР. Вечера танцевальных программ». Слова-то какие! – Эдисон, Пульсар, как насмешки.

Третья афиша: «Вечер отдыха „Хорошее настроение“. 3 мая. Ждем Вас в танцевальном зале ДК». Помню шутка гуляла с черным юмором, чернобыльская (!): «Эдисон, Пульсар – плохие приметы, обещают хорошее настроение, а приносят беду».

У всех бывших жителей Припяти уже никогда не будет хорошего настроения.

Эти дни для припятчан, для жителей зараженных мест, для ликвидаторов, для всей страны навсегда стали Днями скорби и памяти. Правда один раз в год, один день. Память потихоньку растворяется в сегодняшней суете.

На крыше одного жилого здания стоял смонтированный из огромных букв лозунг на украинском языке: «Хай мирний атом буде робiтником, а не солдатом!». В переводе на русском звучит почти так же, как и на украинском языке: «Пусть мирный атом будет тружеником, а не солдатом!».

Не стал мирный атом на Чернобыльской АЭС хорошим работником. Лозунг приобрел обратный смысл. Однажды, уже в октябре, кто-то заклеил в первом слове этого лозунга вторую букву листом бумаги и на ней написал букву «У». Получился совсем другой смысл. И эта другая буква как бы поставила большую жирную точку многому, что нас тогда окружало, с чем мы связывали свою жизнь. Стало горько, очень горько.

На одном девятиэтажном жилом доме тоже из огромных букв был лозунг: «СЛАВА ПАРТИИ!». Когда мыли дезактивирующими растворами кровлю этого здания, решили демонтировать конструкции, на которых были смонтированы эти буквы, потому что они мешали работать на крыше. Демонтировали первую букву. Ребята работают. Вдруг внизу какие-то крики. Хлопцы посмотрели вниз. Там шум, гам, но о чем, не слышно. Потом к ним на крышу влетел какой-то долговязый майор, показывает удостоверение оперативного работника особого отдела, то есть кэгэбэшник, и орет на них:

– Я вас посажу! У нас нормальная партия! Никакой лавы нет! Это антисоветчина!

Они ничего не понимают.

– Какая лава?

– Где антисоветчина?

– Черт возьми, в чем дело?

Наорались друг на друга, потом выяснилось, что лозунг без первой буквы снизу стал читаться, как «ЛАВА ПАРТИИ!». А майор оказывается курировал Припять, чтобы не дай бог чего-нибудь не натворили в покинутом городе. Перепугался майор, по-моему, не меньше их. Наверно, сам понимал, что лава партии давно уже накрыла всю страну, но открыто об этом оповещать было опасно. С трудом объяснили ему, что к чему. Спиртом закрепили свою невиновность. Но успокоился он, лишь когда вернули букву на место.

А вот у горкома партии висел стенд с портретами передовиков производства. Над стендом лозунг на русском языке: «Во имя коммунизма восславим родину свою». Здесь тоже однажды кто-то похулиганил, заклеил в четвёртом слове первую и третью буквы. Получилось «ВО ИМЯ КОММУНИЗМА ОСЛАВИМ РОДИНУ СВОЮ». Это уже не смешно. Потому что действительно на алтарь построения коммунизма чернобыльская трагедия легла судьбой и честью нашей советской Родины. Меня до сих пор не покидает ощущение, что развал Советского Союза начался с той чернобыльской аварии… А может и раньше.

Надо об тоже написать.25

Розовые видения

Я всё ещё стою на галерее… Но на самом деле мысленно там, в Припяти, стою у клумбы с розами. Пытаюсь восстановить и сохранить в своей памяти их былое величие и удивительный запах. Затих и окаменел бывший город мирного атома. Не слышно ребячьих голосов. У подъездов валяются велосипеды всяких мастей, стоят пустые детские коляски. На веревках многих балконов и у домов висят уже пересохшие, запыленные, зараженные радиацией детские пеленки, распашонки, трусики, маечки, взрослое бельё. Ощущение, как будто всё просто на минуту замерло. Сейчас где-то прозвучит колокольчик или пробьют часы, и всё опять придет в своё привычное движение. И жизнь снова забьет фонтаном радости и любви. И зацветут клумбы. И всё вновь наполнится розовым запахом счастья.