Сказки для долгой ночи

Не успела Василиса ничего ответить, как исчез дедушка. Только на мягкой траве осталась дубовая трость. Подняла её Василиса, домой снесла, а потом долго и упорно, с порезами и ранами, вырезала браслет себе на руку и больше его не снимала.

В лесу с той поры стало мало людей пропадать, а Василиса уходила дальше всех, приносила редкие плоды и травы и уже никогда ничего из внимания не упускала.

Ольга Вуд

Ящерка

Ей снился полёт. Бескрайние поля проносились далеко внизу. Леса с остроконечными верхушками сосен приближались быстро, неизбежно. Озёра могли бы отразить её, показать светящееся счастьем лицо и свободу полёта, но ночь не позволяла рассмотреть детали. Над водной гладью мелькал только сгусток темноты, не более.

– Ве-еся… Веська! Проснись! Сколько можно дрыхнуть?! Вот, снова изгваздалась. Ночью в кусты бегала?

Веся тяжело, устало перевернулась на другой бок, чтобы не слышать раздражающего высокого говора старшей сестры Нежи. Со дня на день Нежа должна была оставить родительский дом и переехать к будущему мужу. Там она будет помогать по хозяйству уже его семье.

Непроизвольно Веся подумала: поскорей бы это случилось. Тогда можно будет просыпаться в тишине, и комнатушка станет собственной, и в сундук с одёжкой никто лазить не будет, и готовки меньше. И родителям помогать Веся будет одна, и просыпаться придётся раньше, чтобы успеть с домашними делами. И поговорить по душам будет не с кем, и уже будет не до смеха перед сном.

Веся рывком обернулась к сестре, схватила её в крепкие тесные объятия, чтобы показать всю сестринскую любовь.

– Уф, – невольно выдохнула Нежа, – тише ты, ящерка, не так сильно.

Ящерка. Как же Веся будет скучать по этому прозвищу. Она получила его от сестры за то, что постоянно облизывала губы. Казалось бы, зачем так часто? Если сохнут, намажь жиром. Но Веся умудрялась даже помазанные губы облизывать. Тогда Нежа посмеялась, что Веся, словно змейка, пробует воздух. Но змеи в их местах были опасные, дурные. Ящерки же каждую весну и лето приходили к дровнику и загорали, нежась на солнышке, будто подле человека солнце теплее.

*

Ближе всех Весе была только сестра. Иногда она раздражала, но случалось это не часто. Подружки тоже были, и много. С ними Веся проводила почти все свободные вечера. То они ходили на речку купаться, а то и гадали, если храбрость била в голову. Порой бродили по полю в поисках соколиных перьев, желая, призвать суженого, а порой подначивали местного деда-чудака, от которого потом убегали с безудержным звонким хохотом, который разносился на всю округу.

Деда-чудака звали Инго. Одни считали его дурачком, другие же – колдуном. Инго постоянно ходил в длинных, пыльного цвета одеждах, скрывавших всё тело. Руки он прятал в длинных рукавах, но однажды Веся всё же увидела, что пальцы у деда Инго скрючены, словно больные ветки, и отливают неприятной мертвецкой синевой. И на ладонях, которые однажды мелькнули, когда он прогонял назойливых девчонок от калитки, виднелись незнакомые знаки, символы. Они потом раз или два снились Весе, будто она вся в этих знаках и никак не может их с себя стереть.

Веся любила своих подруг, но близости с ними не ощущала. Они могли выслушать сетования на родителей, одолжить ленточку в волосы, рассказать о необычной встрече на лесной тропе. Но личные душевные терзания Веся не решалась им поведать. Одним переживанием она не могла поделиться даже с сестрой.

Веся вышла не красавицей, но среди подруг была одна – Мана, статная, воздушная и притягательная. Она, словно наливное яблочко, была красна, кругла и, словно яблочко, манила собой.

Когда впервые Веся почувствовала другой, не дружеский интерес к Мане, – испугалась. Убежала от подруг в разгар веселья, когда все уже сплели венки и пришло время одаривать молодцев. Весе до дрожи в пальцах хотелось вверить свой венок Мане. Но никто никогда не делал подобного.

Тогда-то Веся и начала летать по ночам – во сне.

Вначале она летала над своим домом. Видела его с высоты, будто птица, разглядывала настил на крыше, склонённые деревянные головы лошадей на коньке, чистый ухоженный огород. Потом стала летать над деревней и над домом Маны. В одну из ночей Веся даже увидела, как старший брат Маны выходит в нужник. Что-то насторожило его, и он поднял голову. Весе показалось, в его глазах мелькнул испуг, и она тут же стала отдаляться от дома.

После этого она редко появлялась подле жилья Маны, а стала летать вдаль. Она поднималась высоко-высоко, к самым звёздам. Чудилось, она даже сможет их достать, чтобы подарить Неже – или Мане. Но звёзды никак не давались: чем выше поднималась Веся, тем холоднее ей становилось.

*

Нежа покинула родительский дом, и Веся осталась одна. Теперь на неё свалилось вдвое больше обязанностей. Она не успевала к подругам, а если и освобождалась раньше, то уже не находила сил бродить с ними по околице.

После осенней жатвы выдались последние тёплые деньки, и тогда Веся, наконец, вырвалась из дома, словно голубка из заточения. Душа пела и предвкушала озорство. Жизнь налаживалась, всё становилось как раньше. Но не успела она влиться в круг, как поняла, что подруги отдалились от неё, хоть и держались открыто, свободно. Чувствовалось напряжение. Радка, как всегда, хохотала больше всех и сразу же представила Весе свою сестру:

– Веся, это Тайя. Эту зиму она будет жить у нас. А так Тайя из соседней деревни. Верно, сестра?

Тайя застенчиво кивнула. Она рассматривала Весю, и та тоже не сводила глаз с новой девушки. Тайя была противоположностью Маны: низкая, худенькая, светленькая, вся какая-то бледная и невзрачная. Но глаза пронзительного серого цвета, как осеннее небо перед моросящим дождём, словно смотрели прямо в душу. В гладкой косе Тайи сияла шелковистая лента под цвет глаз.

Веся облизнула губы. Внутри сладко забурлило, зашевелилось, зацарапалось. Низ живота обдал жар, приятно разлился по всему телу. Ноги начало тянуть, как после долгого трудового дня, а пальцы закололо, будто обувка враз стала тесной.

Прогуливаясь по деревне, играя в хоронушки, Веся замечала, какие взгляды бросала на неё Тайя: то обернётся и глянет украдкой, а то встанет истуканом и прямо смотрит, не стыдясь. От необычного внимания голова Веси кружилась, в груди разливалось волнение и предчувствие. Подобное, она вспомнила, чувствовалось в её первый полёт во сне.

На следующий день Тайя пропала. Родные говорили, что слышали, как она вставала ночью: пила воду, потом затихала в сенях, вскоре легла, вновь встала… Но когда и куда вышла – никто не знал. И только Веся с замирающим от недоброго чувства сердцем и покрывшей все руки гусиной кожей отыскала поутру в своей кровати шёлковую ленту цвета хмурого дня и еле выскребла красновато-бурую грязь из-под ногтей.

Накануне ночью Веся опять летала. Во сне. Она помнила, что на этот раз полёт был более волнителен и тяжёл, словно на плечи или руки повесили пудовые гири.

Тайу искали седмицу, две, три – но так и не нашли. Ночи стали предзимние, холодные, поутру ещё зелёная трава и опавшие листья похрустывали от покрывшей их стужи. Веся с подругами догуливали последние осенние деньки. Радка не появлялась: родные переживали, как бы и она не пропала. После случившегося подруги стали косо поглядывать на Весю: думали, её возвращение и внезапная пропажа Тайи как-то связаны. Но больше никто не сгинул, и деревня подуспокоилась.

*

С первыми холодами начались весёлые посиделки в домах, в тепле и безопасности. Веся решила связать рукавички для сестры: через пару недель Нежа должна была приехать в родительский дом погостить. За работой Веся не заметила, как возле неё оказалась Мана.

– Что мастеришь?

– Рукавички. Сестре.

Веся засмущалась, сама не зная, отчего. Сердце забилось часто, быстро, будто она встретилась с безобидным, но диким животным.

– Как Нежа поживает? Как ей замужняя жизнь?

– Неплохо. Она счастлива, хоть и скучает по родным. А ты зачем спрашиваешь? – Веся подняла глаза на Ману. Та ответила долгим, таинственным взглядом. – Ох, неужели ты выходишь?..

– Тш-ш! – Мана выбросила пухлую ладошку и прижала её ко рту Веси. Сухие, чуть шершавые, пахнущие шерстью пальцы мягко опустились вначале на щёку, потом прочертили по загоревшимся от чужого тепла губам. – Молчи. Ещё ничего не решено. Просто приходили сваты. Отец пока не ответил им.

Мана была единственной женщиной в семье – три брата и отец оберегали её, будто сторожевые псы последнюю выжившую овечку.

Веся коротко кивнула и облизнула губы. Благодарно улыбнувшись, Мана тихо вышла из сеней.

Мир, такой привычный и родной, пошатнулся. В горнице тягуче, перчёно запахло потерей: Веся вновь её испытала, как и летом, когда уходила Нежа. Руки перестали двигаться, только дрожали от неверия. В волнении она попрощалась с подругами и ушла домой.

*

Веся проснулась с петухами, раньше солнышка. Она лежала в мокрой – от пота? от дождя? от снега? – кровати и пыталась понять, что ей приснилось, а что случилось на самом деле.

Необъяснимый, неясный сон не давал покоя, тревожил душу. Веся опять летала. Во сне. Над своим домом. Потом – над домом Радки. Потом подлетела к дому Маны и… начала свистеть. Свист был особенный, призывной. Вскоре отворилась дверь, и вышла отрешённая Мана: в длинной белой рубахе, волосы размётаны тёмным покровом по плечам и спине. Мана подняла глаза, и Весе почудилось, что в них она наконец-то рассмотрит своё отражение, но не успела: глаза закатились, Мана упала в обморок.

Потом – полёт над чернеющим молчаливым лесом. Его тишина казалась испуганной, а не сонной. Вновь ей было тяжело и сложно лететь.

И только с рассветом Веся узнал, что Мана пропала.

*

– … Видел его как-то ночью. Огромный, что гора. Весь чёрный, будто сама мгла вышла на охоту! Летал над нашим домом. Я ещё тогда заподозрил неладное. И Тайю он утащил – как пить дать!

– Ох, нехорошо-то как! Беда пришла. Что же делать?.. Как зверя изловить?.. – причитали старушки, столпившиеся вкруг Мануша, брата Маны, который всё и рассказал.

Веся несла гостинец одной из подруг, захворавшей от переживаний, когда увидала гомонящий народ. Она поняла: Мануш что-то – или кого-то – видел. Но кого именно, пока не разобралась.

– Да кты ж ей-то был? – прошамкала старушка, что стояла дальше всех от Мануша: видать, она не слышала всей истории. Про себя Веся поблагодарила её: отчего-то самой не хотелось привлекать внимание.

– Ящер! – выкрикнула женщина совсем рядом. Веся вздрогнула, попятилась. Дурное предчувствие заползло червями под кожу, шевелясь, извиваясь. – В наших краях завёлся потусторонний ящер! И девок он утаскивает!

Мануш глянул на бойкую женщину, потом перевёл тревожный, тёмный взгляд на Весю. Он смотрел пристально, оценивающе, будто заживо сдирал слой за слоем, чтобы добраться до правды, которую Веся и сама не до конца знала.

В гостях она пробыла недолго, умолчав об увиденном – кабы подруга не испугалась. Но внутреннее чутьё подсказывало: не потому промолчала, не того опасалась. Ушла домой незадолго до темноты. Улицы были пустынны. Веся шла, и ей казалось, что в домах плачут дети, но их тотчас успокаивают обеспокоенные матери, а за спиной перешёптываются женщины – но, оборачиваясь, Веся не видела никого. Только ночь кралась позади, пряча её волнение под покрывалом.

– Веся! – раздалось вдруг со стороны дома. – Веся, беги!

И Веся побежала – домой. Кричала мама. Она плакала, о чём-то просила, уговаривала – но её не слышали. Навстречу Весе вышел Мануш вместе с другими двумя братьями Маны.

– Что это?

Мануш держал в руке серую ленту и кусок кружева от рубашки – Веся нашла его у себя в сундуке после пропажи Маны. Туда же и запрятала, да поглубже, подальше – только бы не видеть красное пятно на рваной кружевной оборке. Запоздало подумала: надо было избавиться, сжечь тряпки, а не хранить так, словно это могло вернуть Тайю и Ману.

Веся не успела ответить. Пронзительно заголосила мама, на голову больно опустилось что-то тяжёлое – и наступила настоящая ночь.

*

Веся проснулась от боли. Стучало в голове, саднили колени. Руки покрывали маленькие полукруглые ранки, похожие на следы от ногтей. Но больше всего болела грудь – точнее, чесалась, будто в ней поселилась перхотка, которая искала выход.

Веся почесала грудь, но так и не избавилась от жжения: хотелось зарыться глубже, под кожу и поскрести внутри. Тут она обратила внимание на потолок. Знаки едва проступали, почти не выделялись на дереве. Если смотреть прямо, узоров даже не видно, но стоило повернуть голову, и Веся уловила лёгкое свечение: чёрточки, палочки, уголки.

Она села на кровати, в недоумении осмотрела комнату. Потолок, стены и пол, подоконник и закрытый наличник, запертая, без всяких сомнений, дверь, даже изголовье кровати – всё испещряли знаки, которые Веся видела впервые. Хотя нет. Она припомнила: подобные рисунки давно приметила на ладонях деда Инго.

Веся чувствовала: эти знаки не к добру. Они давили, не давали свободно дышать. Словно грозовое небо с тяжело набухшими тучами, нависали над головой и смотрели строго, неодобрительно: ай-яй-яй, Веся, что ж ты наделала!

Неслышно открылась дверь – на пороге возник дед Инго. Веся удивлённо посмотрела на него, но промолчала.

– Ты знаешь, кто я?

Она неуверенно кивнула.

– Нет, ты не поняла вопроса. – Инго насмешливо покачал головой, будто это Веся была дурочкой, а не он. – Но не важно. Меня попросили заточить тебя тут, пока они думают, что с тобой делать.

Холодок пробежал по спине, дотронулся до затылка, приподнял волосы.

– Заточить? За что?

– А ты не помнишь?

Веся дёрнула плечами: то ли помнила, то ли ей это приснилось, – как тогда. Будто перепуганный под кустом кролик, она замерла.

– Это правда сделала я?

– Ночами ты превращаешься в ящера. Летающего. – Инго разгладил бороду на груди. – Ведь так?

– Н-не знаю, – прошептала Веся. – Летаю я во сне. Вижу чудесные дали. Плаваю в бурных реках. Перешёптываюсь со звёздами. Любуюсь далёкими горами. Но взаправду ли это?

Инго молча вышел, оставив Весю в одиночестве и тишине наедине с собой.

*

После того как ушёл Инго, грудь вновь зачесалась, словно до этого перхотку что-то сдерживало. Веся всё чесала и чесала, пока не обратила внимание на пальцы: они потемнели, словно их окунули в сажу. Опустив взгляд, Веся увидела знак, нарисованный у неё меж грудей. Такой знак не встречался ни на стенах, ни на потолке – нигде в комнате, только на груди: палочка вертикальная и чуть наклонённая горизонтальная. Веся догадалась, что это из-за него так жжётся внутри, что хочется вывернуться наизнанку.

Она точно не знала, когда придёт ночь, но чувствовала: закат уже близко. В комнате темнело, но знаки подсвечивали округлые брёвна стен. Спать не хотелось – чувство замкнутости, заточённости только усиливалось.

В груди нестерпимо горело, рвалось наружу, скреблось, будто вот-вот полезут черти. Под её кожей кто-то жил, им двоим было слишком тесно в одном теле. Лопатки выворачивались – они желали принять иную форму. Стопы стали удлиняться. Веся ясно чувствовала, как телу хотелось сломаться, преобразиться, но знаки не позволяли, они держали гневающуюся сущность внутри.

Сначала Весе казалось, что кто-то в неё вселился – ведь не может она так измениться? Но потом пришла тоска по полёту, и предвкушение высоты, и радость от скорой встречи с ветряными потоками, и желание схватить верхушку самой высокой сосны. Тогда стало ясно: вовсе не чуждая ей сущность стремится вырваться из тела. Это сама Веся. Это всё она. Истинная, без прикрас. И если она не избавится от давящей, оплетающей со всех сторон невозможности быть собой, то просто лопнет, словно переспелый дикий огурец.

Веся спустила ногу на пол и вскрикнула от обжигающей боли. Но боль привела в чувство, вселила уверенность и храбрость. Веся резко встала, но смолчала, лишь ощутила, как по щекам потекли слёзы, закапали с подбородка на грудь, размывая знаки, очищая тело. Словно по раскалённому полуденным зноем песку она добрела до окна. Тронула ставни, подавив новый приступ разрывающей, припекающей боли, и что было сил толкнула створки.

На небе сияла полная луна. Она выжидающе смотрела на Весю. Та медлила, сомневалась. Что делать дальше? Куда деваться? Кто она теперь?

Её заточили, чтобы она перестала быть собой. Но настало время принять правду, принять, кто она на самом деле.

Невесомо касаясь жалящего подоконника, Веся выбралась под чистое звёздное небо. Облизала сухие от волнения губы. Чувствуя лёгкость и долгожданную свободу, облегчённо повела удлиняющимися лопатками под тонкой рубашкой.

Яркую, усеянную тёмными пятнами луну накрыла тень летящего вдаль ящера.

Дина Полярная

Опушка

Бим, совершенно не чёрное ухо, сидел на лесной опушке, тяжело вздыхал.

– Долго ждать собираешься. – Рыжий кот, кличка которого уже почти стёрлась с таблички временем, уселся по соседству.

– Сегодня тот самый день, – пёс вздохнул ещё протяжней.

– Всё ещё их считаешь.

Рыжий никогда не задавал вопросов. Такая у него манера общения – сухо констатировать факты. Бим не знал, то ли он родился таким, то ли хозяин был весьма чёрствым человеком. Сам Рыжий предпочитал скрывать это, как и собственное имя.

Несколько листьев упало под чёрные лапы. Осень опаздывает. Но это хорошо. Хорошо, что дни ещё тёплые, подумал Бим, продолжая смотреть на поляну перед лесом.

Кто-то показался на выжженной солнцем тропинке. Сердце Бима понеслось в галоп, и даже хвост предательски забил по земле. Но это был не его человек. Неторопливые, шаркающие шаги старика в зелёном пальто можно было услышать, даже находясь под землёй, будь он чуть повнимательней и не отвлекался на кошачьи факты.

На знакомые звуки из-под валунов и высохшей травы выползла серая такса с ошейником цвета точь-в-точь как пальто идущего.

– Ливер проснулся, – буркнул Рыжий.

– Ливерпуль! – Собака показательно оскалилась, в причудливой позе вычёсывая репейники из-за уха. – Никакой я не Ливер!

– Ещё какой. И шерсть у тебя как у ливерных колбасок. Серая. Иногда и мне такой кусочек перепадал.

Злая шутка, неприятная. Бим лишь покачал головой. Рыжий был большим котом, породистым. А вот Ливерпуль мелкий и лохматый, таксам такими быть не совсем положено, если уж мериться чистокровностью. Игнорировать их разницу в размере было трудно. Рыжий запросто бы растерзал бедного Ливерпуля, но у него всегда находились дела поважнее. Да и манера проживать дни была уж совсем безразличная и ленивая.

Старик, наконец, дошёл до лесной опушки, тяжело дыша. Повезло Ливерпулю. У его человека меньше хлопот, а потому приходил он сюда чаще, да так, что пёс уже не ждал с прежней радостью. Бим на его месте никогда бы не перестал испытывать безразмерное счастье при виде до боли знакомых рук, пахнущих домом. Но запахов он больше не чувствовал – как и остальные обитатели опушки.

Старик остановился у логова, откуда появился Ливерпуль, и, громко кряхтя, опустился на колени. Его пёс сел напротив, виляя лохматым хвостом, и только ветер мог понять, сосны это скрипят или пёс тихо скулит о прежней жизни.

– Я тоскую, – с неподдельной грустью сказал старик, сжимая высохшую траву. – Колени совсем не те, боюсь, как похолодает, не смогу приходить. Не дойду.

– Ну, будет тебе, дед. Я перезимую, а ты весной приходи, – ответил Ливерпуль.

– Вкусного тебе принёс.

В кармане зелёного пальто зашуршал пакет, и уши таксы повернулись в сторону звука, предвещавшего лакомство. Съесть, конечно, у него не получиться, но инстинкт не усыхал даже у тех, кто на опушке жил очень долго. Старые руки извлекли из пакета несколько серых ломтиков и с заботой уложили на сухую траву.

– Вот. Твоя любимая.

– Ты гляди, – воскликнул Рыжий, вытягивая шею. – Ливерных колбасок принёс.

Если бы коты умели смеяться, звук получался бы именно такой: шипящий, но мягкий. Даже Бим улыбнулся – только по-доброму, честно.

– Спасибо, дед. – Такса досидела до последнего, наблюдая, как человек тяжело подымается и исчезает за границей поляны. – Слышать ничего не желаю!

Эти слова предназначались Рыжему, но разве подобное могло его остановить?

– Ты не злись, Ливер, – хмыкнул кот. – От судьбы бегать что себя обманывать.

– Дед футбол любит! Это команда такая, ему меня внуки подарили, когда они кубок взяли!

– Колбаски он тоже любит. Тут зависит от того, под каким углом на ситуацию смотреть.

– Смотри с моего угла!

– Нет, нужен независимый угол.

– Тогда пускай Бим им станет!

Бим нахмурился. Ему нужно своего человека ждать, а не глупостями заниматься. Он подумал и решил:

– Мне нравится Ливерпуль. – Такса победоносно забила хвостом. Рано обрадовался. – Но Ливер звучит по-домашнему.

– Что-то я не понял, – нахмурился пёс. – Ты под чьим углом смотришь?

– Под своим.

Они замолкли, наблюдая, как листья тихо осыпают землю.

– А дед как тебя звал? – прозвучал тихий незнакомый голосок слева.

Все обернулись. Маленький чёрный котёнок, только месяц отроду, внимательно смотрел на Ливерпуля. Новенький. Тихое сердце Бима сжалось сильнее.

– По-разному, – ответила такса. – Бывало, Дружком. Бывало, Ливерпулем. А иногда и Манчестером. Но это только когда я его тапки грыз от скуки.

– А как звали меня? – спросил котёнок.

На опушке снова стало тихо. Все внимательно наблюдали за большими синими блюдцами, обрамлёнными чёрной гладкой шерстью. Красиво. Как небо ушедшим летом, подумалось им.

– А ты откуда? – осторожно спросил Бим.

– Из мешка. Ходил вокруг, ждал чего-то. Может, кого-то. Но не дождался и сюда пришёл.

– А что ты помнишь?

Котёнок задумался, неуклюже перебирая лапами. Совсем кроха.

– Маму помню. И молоко, – наконец ответил он.

– И всё? – поинтересовался Ливерпуль.

– И всё.

– Повезло, – добавил Рыжий, и собаки посмотрели на него новым взглядом. Никто ведь не знал, как появился Рыжий. Вроде всегда тут был, а допрашивать – никакого смысла: не ответит да ещё неприятное вдогонку скажет.

Бим хотел что-то добавить, но отвлёкся на торопливые шаги с поляны. Человек. Его человек шёл и держал за руку косолапую девочку в плюшевом костюмчике.

– Идут, – словно боясь спугнуть, шепнул Бим, – мои идут.

Внутри разлилось тепло, будто кто печку растопил. От радости пёс вскочил с места и завертелся юлой. Пара остановилась у кромки леса, совсем немного не дойдя до того самого места.

– Ты, наверно, Бима уже не помнишь, – сказал человек девочке. – Но он, пока ты маленькой была, на спине тебя возил.

– Возил, возил, – закивал Бим. – Я и сейчас могу!

– А где он? – недоумевал ребёнок.

– Здесь. – Родная рука, чесавшая Бима за ухом десять лет, указала на опушку.

– Я не вижу.

– А я всегда его вижу, пока помню.

Грусть в глазах человека была отражением тоски Бима в его сердце. Никто не заметил, но они действительно смотрели друг на друга. Чувствовали, что стоят рядом. Сосны замерли. Нехорошо тревожить родные души в такие минуты. Здесь они бывают не у всех.

– Я вернусь, – только и сказал человек.

– Я буду ждать, – только и ответил Бим.

Человек взял девочку на руки, и они, не торопясь, зашагали по поляне. Ребёнок поглядывал на опушку и улыбался, словно вспомнил чёрного пса с белым ухом. Никто так и не заговорил, пока смешной плюшевый костюмчик совсем не исчез из виду.

– А мама ко мне придёт?

Синеглазый котёнок спросил совсем тихо, возможно, даже не желая услышать ответ. Маленький куцый хвостик.

На поляне всегда появлялись домашние, место здесь было такое. А подобные новенькому оставались неприкаянными. Ни одно место не держало их, часто с болью в воспоминаниях. Безымянные – вот как их звали тут. Никто к ним не приходил.

– Я хотел бы… Тоже хотел бы иметь имя…

Рыжий медленно повёл головой.

– Я отдам тебе своё.

– Правда? – удивился котёнок.

– Правда. Мне оно не пригодилось, а тебе в самый раз.

– И как меня зовут?

– Мечта.

Ветер подхватил имя и отдал котёнку. Держи мол, твоё теперь. Бим отвёл глаза с поляны на взрослого кота. Теперь он понял, кто такой Рыжий. Хоть и домашний, не безымянный, но так и остался котёнком, который просто мечтал, чтобы его любили.

Мария Светличкина

Сказка о Человеке

Было время, когда люди ещё не придумали границ. То был мир плавных течений и гармонии. И вросло тогда в землю место – перекрёсток путей, смешение дорог. Пески пустынь и степей граничили с лесом у реки. Река же порождала необъятную дельту и вела в море. Там скорпионы разбегались перед верблюдами, щука и осётр проносились под водной гладью и два шага отделяли зелёную тень от марева жёлтой пустоты.