Поэзия Австралии

И шла из покоев под сводами замка туда,

Где в каменных залах у западной башни темнели

Ступени крыльца, со служанкой столкнулась одна:

«Да что с тобой, Маргарет, в самом-то деле?

Кувшин уронила?» – спросила она.

«Скажи, что увидела ты у ручья -

Прекрасную нимфу, а может быть, духа воды -

Спешишь с диким взором пустым, каблуками стуча,

И щеки твои от какой побледнели беды?»

«Не духа, не нимфу, – воскликнула та сгоряча, -

Но тело убитого рыцаря там, где следы».

Тогда леди Мэйбл немедленно вызвала в залу

К себе Хью де Вера, достойного гостя и друга

Из тех, что с утра задержались и мало-помалу

Домой собрались, но назад их вернула прислуга,

Хозяйка ждала его трепетно к каждому балу,

Давно уж помолвленных, их тяготила разлука.

«Я маленькой Маргарет верю, сэр Хью, и мертвец

Лежит у источника в западной части стены, -

Едва ли узнаем, что девушка лжет, и вконец

Расстроена тем, что рассказы служанки верны».

И рыцарь ответил: «Доверие наших сердец

Теперь укрепим без сомнений и чувства вины».

Тропой каменистой шли первыми рыцарь и леди,

За ними то время их гости и смелые слуги спешили,

Как пламя в лесу, посетившие замок соседи -

Такое известие рой растревожило, или

Пожаром лесным расходилась молва на рассвете -

Мертвец там лежал, речи Маргарет правдою были.

Как дух уходил, отлетала душа, не сумели

Увидеть пришельцы – следов никаких не открылось:

И лик безмятежный светился, как в тихой постели,

Не ужас в нем был, а небесного ангела милость,

Лишь руки в смертельном порыве сжимались на теле,

И дерн каблуками затоптан в болотную сырость.

Сэр Хью преклонил перед трупом колени в траве

И молвил: «Я знаю прекрасно черты незнакомца,

Однажды уже мы столкнулись, в его мастерстве

Нельзя усомниться, он стойко умеет бороться -

Хотелось, чтоб с ним не одна была схватка, а две,

А вижу лежащим в лучах восходящего солнца»

Затем ликом вниз развернул от себя мертвеца,

И слова при этом никто не промолвил, когда

Расшитый камзол разорвал он, не видя лица,

И резко затем кружева оборвал без труда,

Напрягся слегка и достал из спины пришлеца

Клинок от кинжала, вошедший без боя туда.

Опять развернул бездыханное тело лицом,

Сказал, багровея и в рост выпрямляясь над ним:

«С печатью пусть Каина этот убийца и злом,

Свой лоб заклеймив, будет жить сожаленьем одним,

Противник его не повержен в бою подлецом,

В бою этот воин всегда был судьбою храним».

Сурово он эти слова произнес с торжеством,

На слуг и гостей своей дамы затем поглядел,

Но не было эха в ответ его речи ни в ком,

Все молча стояли в преддверии будничных дел,

Лишь голос холодный и ясный узнали кругом -

«Аминь!» леди Мэйбл немую толпу облетел.

И взор его встретился с взглядом ее – и на миг

Застыли фигуры по разные стороны тела,

Но кровь приливала к вискам, озарив ее лик

И корни окрасив волос, на щеках заалела,

Потом побледнела она, только пламенный блик

Один на прекрасном челе пробивался несмело.

Четыре йомена приподняли тело с земли

По знаку достойного гостя и сэра,

И к западной башне с почтением его отнесли,

Где рыцарский ждал экипаж Хью де Вера,

Без траурных звуков и дружеской жалости шли,

Гнетущая между людей создалась атмосфера.

Ни танцев, ни пира в такую тревожную ночь

Они не устроили в залах пустых Факеншо,

Косились мужчины с сомнением, мимо и прочь

Летели их взоры, ведь тайное дело уже решено,

А доблестный рыцарь как в трансе, и нечем помочь,

Ничто от раздумий его отвлекать не должно.

…

Холодная тёмная ночь, собирается ветра порыв

На башне высокой в гранитных зубцах застонать,

Ворваться стремительно, внешнюю стену накрыв -

Удар катапульты по гребню, где прячется рать,

Стеклянные окна стихии не выдержат взрыв,

Они упадут, их уже невозможно собрать.

Прерывистый свет, мрачный рыцарь предался мечтам,

Каминный огонь освещает вместительный зал,

Покойник на верхней террасе, и молится женщина там,

А будет ли польза – Всевышний еще не сказал?

Молитвы – восторг и покой благодетельных дам,

В них есть и для нас утешений желанный финал.

Разъехались люди, сэр Хью лишь остался в гостях,

Сидел, наблюдая, как трепетно отблеск ночной

Мерцал в очаге и светился на бледных камнях,

На гладких дубовых панелях играл над стеной,

Невидящий взор его смутно блуждал на углях,

И Маргарет вдруг он услышал слова за спиной:

«Сэр Хью, в эту мрачную полночь я спать не могу

В постели своей, ради истины я поднялась,

И если в истории этой теперь лишь забуду строку,

То будет с реальностью также оборвана связь,

Ведь кровь того рыцаря с севера, я не солгу,

Она на руке моей леди, в ее волосах запеклась».

«О! Дикие ветры неистово воют и мчатся вперед,

Но бредни твои еще более дикими кажутся мне -

Подобное грязное зло точно в голову ей не придет -

Тебя же, дитя, не виню, ты увидела это во сне,

От многих сомнительных мыслей и отдых не тот!»

Он мягко сказал и, нахмурившись, замер в окне.

«Пусть злобные вихри кружат и кидаются с криком,

Их гнев не тревожит меня, я обязана верить графине

И дочери знатного лорда в почтение великом,

Её не искала секретов я раньше и ныне,

Мой грубый крестьянин-отец не сподобился ликом,

Но всё же, взгляните в мои доказательства вы без гордыни.

Так близко сломался холодный клинок к рукояти -

Вы помните знак свой? – Ведь лезвие в теле мужчины

Знакомо кинжалу, что смертного замысла ради

Жизнь пролил его возле западной тёмной лощины?

К тому же! Вот почерк её на листке из тетради,

Который откроет губительной страсти причины».

Письмо прочитал он из долга и рыцарской чести,

О, так хорошо помня эти прекрасные знаки!

Он весь помертвел, размышляя сейчас о невесте,

И пепельно-белым окрасился лик в полумраке,

Потом разорвал эти тайные строки на месте

И бросил в огонь рукописные клочья бумаги.

И тихо промолвил: «Тенистые сумерки пали

Над рощей, где гуще сомкнулась ольха по низинам,

Она пригласила его, чтобы встречи их вечностью стали -

Теперь я могу содрогнуться в порыве зверином -

Однако! Изящною белою ручкою из-под вуали

Вонзила клинок в том ударе жестоком и сильном!»

…

В западной башне в полночное позднее время

Одна с мертвецом леди Мэйбл в молитве, у тела

Она преклоняет колени, прохладе болотной не внемля,

Что в эти минуты стремительно в залы влетела,

Хотя через стекла разбитые ветер, тревожа деревья,

До чёрных волос озорно долетая, свистел оголтело.

В двери открытые и по ступеням гранитным,

Где величавого рыцаря контур при свете,

Лампы струится мерцание низко по плитам,

Мрачны достойные сэра черты в силуэте -

Вот Хью де Вер к ней подходит с волнением скрытым,

Прямо стоит перед ним неподвижная леди.

«Малое это, – сказал он, – Смятение души, но страдая

Из-за вины, что лежит на убийце полночном,

Я между вами остался навек у лощинного края,

Знать не хочу о свидании тайном порочном,

Думал чиста ты, прекрасная дева такая,

Завтра за море отъеду – но без сожаления, впрочем.

Он умерщвлен! Мне не нужен пространный ответ,

Здесь я затем, чтобы вспомнить о клятве своей

Верности – я возвращаю тебе, моя леди, обет,

Клятву мою ты верни до скончания дней,

Прошлое мы похороним для будущих лет,

Так будет лучше для нас и честней.

Всё же спрошу, а смогла бы ты, Мэйбл, сейчас,

Руку свою возложив к сердцу этого трупа,

И призывая Создателя – только для нас

Смело сказать, что мое подозрение глупо?

Я не прошу доказательств, но даже отказ

Только – и ты неподсудна в душе однолюба».

О! Резкий прошел по щеке леди Мэйбл порыв

Холодного ветра сурового в буре и шторме,

Локоны чёрные, словно воронье крыло, воспарив,

Скользнули меж пальцами в сумрачном доме,

Пальцы из кости слоновой, как рифы в прилив,

Блестящий поток разделили как будто в истоме.

Спокойно и твердо, высокой отваги полна,

С щеками горящими, словно румянец рассвета,

И взором бесстрашным ему отвечала она:

«Ты замок покинь до зари, не дождавшись ответа,

Ведь я не признаюсь, и не отрекусь, но должна

Презреньем тебе отплатить за презрение это».

С поклоном учтивым пришлось Хью де Веру уйти,

Потом путешествовал он по морям и по странам -

Не знаю дальнейшей судьбы того рыцаря в долгом пути

И дамы прекрасной его, не запятнанной чьим-то обманом,

История давняя эта в моей сохранилась груди

От тех, кто рассказывал просто о случае странном.

Fauconshawe

[A Ballad]

To fetch clear water out of the spring

The little maid Margaret ran;

From the stream to the castle's western wing

It was but a bowshot span;

On the sedgy brink where the osiers cling

Lay a dead man, pallid and wan.

The lady Mabel rose from her bed,

And walked in the castle hall,

Where the porch through the western turret led

She met with her handmaid small.

"What aileth thee, Margaret?" the lady said,

"Hast let thy pitcher fall?

"Say, what hast thou seen by the streamlet side—

A nymph or a water sprite—

That thou comest with eyes so wild and wide,

And with cheeks so ghostly white?"

"Nor nymph nor sprite," the maiden cried,

"But the corpse of a slaughtered knight."

The lady Mabel summon'd straight

To her presence Sir Hugh de Vere,

Of the guests who tarried within the gate

Of Fauconshawe most dear

Was he to that lady; betrothed in state

They had been since many a year.

"Little Margaret sayeth a dead man lies

By the western spring, Sir Hugh;

I can scarce believe that the maiden lies—

Yet scarce can believe her true."

And the knight replies, "Till we test her eyes

Let her words gain credence due."

Down the rocky path knight and lady led,

While guests and retainers bold

Followed in haste, for like wildfire spread

The news by the maiden told.

They found 'twas even as she had said—

The corpse had some while been cold.

How the spirit had pass'd in the moments last

There was little trace to reveal:

On the still calm face lay no imprint ghast,

Save the angel's solemn seal,

Yet the hands were clench'd in a death-grip fast,

And the sods stamp'd down by the heel.

Sir Hugh by the side of the dead man knelt,

Said, "Full well these features I know,

We have faced each other where blows were dealt,

And he was a stalwart foe;

I had rather have met him hilt to hilt

Than have found him lying low."

He turn'd the body up on its face,

And never a word was spoken,

While he ripp'd the doublet, and tore the lace,

And tugg'd—by the self-same token,—

And strain'd, till he wrench'd it out of its place,

The dagger-blade that was broken.

Then he turned the body over again,

And said, while he rose upright,

"May the brand of Cain, with its withering stain,

On the murderer's forehead light,

For he never was slain on the open plain,

Nor yet in the open fight."

Solemn and stern were the words he spoke,

And he look'd at his lady's men,

But his speech no answering echoes woke,

All were silent there and then,

Till a clear, cold voice the silence broke:—

Lady Mabel cried, "Amen."

His glance met hers, the twain stood hush'd,

With the dead between them there;

But the blood to her snowy temples rush'd

Till it tinged the roots of her hair,

Then paled, but a thin red streak still flush'd

In the midst of her forehead fair.

Four yeomen raised the corpse from the ground,

At a sign from Sir Hugh de Vere;

It was borne to the western turret round,

And laid on a knightly bier,

With never a sob nor a mourning sound,—

No friend to the dead was near.

Yet that night was neither revel nor dance

In the halls of Fauconshawe;

Men looked askance with a doubtful glance

At Sir Hugh, for they stood in awe

Of his prowess, but he, like one in a trance,

Regarded naught that he saw.

…

Night black and chill, wind gathering still,

With its wail in the turret tall,

And its headlong blast like a catapult cast

On the crest of the outer wall,

And its hail and rain on the crashing pane,

Till the glassy splinters fall.

A moody knight by the fitful light

Of the great hall fire below;

A corpse upstairs, and a woman at prayers,

Will they profit her, aye or no?

By'r lady fain, an' she comfort gain,

There is comfort for us also.

The guests were gone, save Sir Hugh alone,

And he watched the gleams that broke

On the pale hearth-stone, and flickered and shone

On the panels of polish'd oak;

He was 'ware of no presence except his own

Till the voice of young Margaret spoke:

"I've risen, Sir Hugh, at the mirk midnight,

I cannot sleep in my bed,

Now, unless my tale can be told aright,

I wot it were best unsaid;

It lies, the blood of yon northern knight,

On my lady's hand and head."

"Oh! the wild wind raves and rushes along,

But thy ravings seem more wild—

She never could do so foul a wrong—

Yet I blame thee not, my child,

For the fever'd dreams on thy rest that throng!"

He frown'd though his speech was mild.

"Let storm winds eddy, and scream, and hurl

Their wrath, they disturb me naught;

The daughter she of a high-born earl,

No secret of hers I've sought;

I am but the child of a peasant churl,

Yet look to the proofs I've brought;

"This dagger snapp'd so close to the hilt—

Dost remember thy token well?

Will it match with the broken blade that spilt

His life in the western dell?

Nay! read her handwriting an' thou wilt,

From her paramour's breast it fell."

The knight in silence the letter read,

Oh! the characters well he knew!

And his face might have match'd the face of the dead,

So ashen white was its hue!

Then he tore the parchment shred by shred,

And the strips in the flames he threw.

And he muttered, "Densely those shadows fall

In the copse where the alders thicken;

There she bade him come to her, once for all—

Now, I well may shudder and sicken;—

Gramercy! that hand so white and small,

How strongly it must have stricken."

…

At midnight hour, in the western tower,

Alone with the dead man there,

Lady Mabel kneels, nor heeds nor feels

The shock of the rushing air,

Though the gusts that pass through the riven glass

Have scattered her raven hair.

Across the floor, through the opening door,

Where standeth a stately knight,

The lamplight streams, and flickers, and gleams,

On his features stern and white—

'Tis Sir Hugh de Vere, and he cometh more near,

And the lady standeth upright.

"'Tis little," he said, "that I know or care

Of the guilt (if guilt there be)

That lies 'twixt thee and yon dead man there,

Nor matters it now to me;

I thought thee pure, thou art only fair,

And to-morrow I cross the sea.

"He perish'd! I ask not why or how?

I come to recall my troth;

Take back, my lady, thy broken vow,

Give back my allegiance oath;

Let the past be buried between us now

For ever—'tis best for both.

"Yet, Mabel, I could ask, dost thou dare

Lay hand on that corpse's heart,

And call on thy Maker, and boldly swear,

That thou hadst in his death no part?

I ask not, while threescore proofs I share

With one doubt—uncondemn'd thou art."

Oh! cold and bleak upon Mabel's cheek

Came the blast of the storm-wind keen,

And her tresses black, as the glossy back

Of the raven, glanced between

Her fingers slight, like the ivory white,

As she parted their sable sheen.

Yet with steady lip, and with fearless eye,

And with cheek like the flush of dawn,

Unflinchingly she spoke in reply—

"Go hence with the break of morn,

I will neither confess, nor yet deny,

I will return thee scorn for scorn."

The knight bow'd low as he turn'd to go;

He travell'd by land and sea,

But naught of his future fate I know,

And naught of his fair ladye;

My story is told as, long ago,

My story was told to me.

От молнии и бури

Весенний ветер пролетел по лесу в листьях тихим эхом,

Прекрасный кедр головой качал, и гордо дуб стоял твердыней,

Весенний ветер пролетел по крышам, окнам и застрехам,

И тихо пошептал в сердцах людских – за далью синей

Они запели: «Радость душу освятила,

В ней красоты и славы вдоволь было,

В пути к мечте нас не страшат судьбы удары -

Стоим, как рать дубов, как наших верных кедров сила,

Как гордый лес, что смело встретит зимы и пожары».

Но шторм обрушился на лес, чума ворвалась в город,

И люди пали от чумы, и ряд деревьев бурей свален,

Ужасно бледен лик, смех обреченностью расколот,

А песни их, как вопль дикий, безутешный у развалин,

Кричат они: «Господь! Грешили мы, грешили,

Разорены вконец, и бедные теперь бредем к могиле,

Смешною оказалась сила, гордость наша – прах,

Разбиты молниями кедры, и дубы разбросаны на мили,

Нас гнев Твой праведный ведет с молитвой на устах».

From Lightning and Tempest

The spring-wind pass'd through the forest, and whispered low in the leaves,

And the cedar toss'd her head, and the oak stood firm in his pride;

The spring-wind pass'd through the town, through the housetops, casements, and eaves,

And whisper'd low in the hearts of the men, and the men replied,

Singing—'Let us rejoice in the light

Of our glory, and beauty, and might;

Let us follow our own devices, and foster our own desires.

As firm as our oaks in our pride, as our cedars fair in our sight,

We stand like the trees of the forest that brave the frosts and the fires.'

The storm went forth to the forest, the plague went forth to the town,

And the men fell down to the plague, as the trees fell down to the gale;

And their bloom was a ghastly pallor, and their smile was a ghastly frown,

And the song of their hearts was changed to a wild, disconsolate wail,

Crying—'God ! we have sinn'd, we have sinn'd,

We are bruised, we are shorn, we are thinn'd,

Our strength is turn'd to derision, our pride laid low in the dust,

Our cedars are cleft by Thy lightnings, our oaks are strew'd by Thy wind,

And we fall on our faces seeking Thine aid, though Thy wrath is just.'

После крушения

«Идите на улицу, парни!» – «Что требует ночью наш босс от уставших?

Он словно рехнулся, еще два часа можно спать, я клянусь, до рассвета,

Затмение лунное, и на дворе нет мерцания факелов наших».

«Отдай Болингброка, возьми молодую кобылу у Джека за это,

Взгляни повнимательней, судно большое застряло на рифе,

Там люди еще на борту, но других уже к молу на берег прибило.

Скачите быстрей с новостями – зовите на помощь, в заливе

Крушение судна, скажите, мы вышли участвовать все, сколько было.

Ближайшие к нам перевалы ты, Алек, изъездил когда-то,

Сумей одолеть «Сахарную голову», брод опасен там, но пересечь

Ты сможешь его, не щади лошадей, мы с отрядом обратно

Вас ждем, ведь корабль затонет при ветре, в нем сильная течь.

Уехал в загон старый Петер готовить коней к переходу,

Как можно быстрее пригнать клячу рыжую с чёрным на двор,

Здесь жизни и смерти вопрос, так что, парни, пробейтесь к народу».

Во тьме, не одевшись еще, на бегу мы вели разговор.

Взнуздали коней, оседлали и мигом в дорогу,