Поэзия Австралии

Горит стекло блестящей меди,

В лучах парит морское лоно,

И сорняки-цветы при свете

Пылают золотом со склона.

За серебристо-серой гаммой,

За тенью сумрачного леса

Весь небосклон по кромке самой

Сияет, как из-под навеса,

И тишина холмов чудесна.

Мы слышим гончую в низине,

Кружит болотный ястреб рядом -

Мы не искали бедствий ныне,

На мертвеца наткнувшись взглядом,

Белесый лик в небесном свете

Уткнулся в вереск бело-красный,

И глупый пес, свидетель смерти,

Припал к нему и выл напрасно,

Поминовения гримаса.

На голове рубцы раздора -

Смерть беззаконная настигла

Жизнь опрометчивую скоро,

Опустошающая сила

Страстей, сквозь все просторы мозга,

Умчался конь, осталось тело,

Сгниют поводья и повозка -

«А мог бы жить и делать дело

В пример другим» – прошелестело.

Лучи и сумрак, как награда,

Даны с рождения до гроба -

Ты сдвинешь пятна леопарда,

Отбелишь кожу эфиопа?

Чего он мог успеть до срока

Добиться с лучшею надеждой,

Кто был из них дитя порока?

Нет жизни вовсе бесполезной,

Всем дождь и солнце поднебесной.

Кто прожил зря – для жизни новой

Свой век сотрет (велением Божьим),

Раскается (с былой основой),

Чтоб стать гуманным и хорошим,

Кто понял жизнь (стремясь к познанию),

И даже в самом диком крае

Молился дереву и камню,

Зверям и птицам, кто сверкая

В лучах восточных жил у рая?

В причинах зло… Без праздной лени

Чтоб бился пульс, всегда живите,

Под небом встаньте на колени -

Кулак разжат, а челюсть сдвиньте,

Глаза туманные закройте,

Что дерзкий блеск хранили древний,

Психолог – мудрый по природе,

Науку истинную с верой

Откроет под любой химерой.

Да! Мысль и разум были там,

Как некий дар, что примут даже

За гений, шедший по пятам -

Ломать и портить в антураже

Все то, о чем мечтать другим.

Не скажешь, лучше или хуже -

Мы, словно мудрый змей, хитрим,

Волчицы смерть в кровавой луже

Без страха ждут растерзанные души.

Ты, Браун, врач шотландский, опий

В смертельных дозах закрепи -

При нём рецепты (штампы копий) -

Подключен и Джон Смит Джи. Пи.

Он мировой судья, без прений

Я буду следствие вести,

Главой присяжных – Освальд древний,

Джонс слишком глуп и не в чести,

Чтоб нормы сыска соблюсти.

Никто не смог прожить беспечно

(Для действий – дело, смерти – смерть),

Еврей и турок, и конечно,

Мне, атеисту, не суметь,

Но есть один вопрос, он сложен,

И в этом я не лицемерю:

Сумею в жизни или должен,

Узнает прах за тёмной дверью?

Я верю так – лишь я так верю.

Такая мелочь убивает…

Одним, товарищ, добрым делом

Уста не залепить, бывает,

В кругу по-хамски оголтелом.

Грех жизни, может быть, отпустит

Или излечит смерть. Опасно

Так утверждать. Скажи без грусти:

«Господь нас судит всяко-разно,

Жизнь высшей милости подвластна».

De Te

A burning glass of burnished brass,

The calm sea caught the noontide rays,

And sunny slopes of golden grass

And wastes of weed-flower seem to blaze.

Beyond the shining silver-greys,

Beyond the shades of denser bloom,

The sky-line girt with glowing haze

The farthest, faintest forest gloom,

And the everlasting hills that loom.

We heard the hound beneath the mound,

We scared the swamp hawk hovering nigh—

We had not sought for that we found—

He lay as dead men only lie,

With wan cheek whitening in the sky,

Through the wild heath flowers, white and red,

The dumb brute that had seen him die,

Close crouching, howl'd beside the head,

Brute burial service o'er the dead.

The brow was rife with seams of strife—

A lawless death made doubly plain

The ravage of a reckless life;

The havoc of a hurricane

Of passions through that breadth of brain,

Like headlong horses that had run

Riot, regardless of the rein—

"Madman, he might have lived and done

Better than most men," whispered one.

The beams and blots that Heaven allots

To every life with life begin.

Fool! would you change the leopard's spots,

Or blanch the Ethiopian's skin?

What more could he have hoped to win,

What better things have thought to gain,

So shapen—so conceived in sin?

No life is wholly void and vain,

Just and unjust share sun and rain.

Were new life sent, and life misspent,

Wiped out (if such to God seemed good),

Would he (being as he was) repent,

Or could he, even if he would,

Who heeded not things understood

(Though dimly) even in savage lands

By some who worship stone or wood,

Or bird or beast, or who stretch hands

Sunward on shining Eastern sands?

And crime has cause. Nay, never pause

Idly to feel a pulseless wrist;

Brace up the massive, square-shaped jaws,

Unclench the stubborn, stiff'ning fist,

And close those eyes through film and mist

That kept the old defiant glare;

And answer, wise Psychologist,

Whose science claims some little share

Of truth, what better things lay there?

Aye! thought and mind were there,—some kind

Of faculty that men mistake

For talent when their wits are blind,—

An aptitude to mar and break

What others diligently make.

This was the worst and best of him—

Wise with the cunning of the snake,

Brave with the she wolf's courage grim,

Dying hard and dumb, torn limb from limb.

And you, Brown, you're a doctor; cure

You can't, but you can kill, and he—

"WITNESS HIS MARK"—he signed last year,

And now he signs John Smith, J.P.

We'll hold our inquest NOW, we three;

I'll be your coroner for once;

I think old Oswald ought to be

Our foreman—Jones is such a dunce,—

There's more brain in the bloodhound's sconce.

No man may shirk the allotted work,

The deed to do, the death to die;

At least I think so,—neither Turk,

Nor Jew, nor infidel am I,—

And yet I wonder when I try

To solve one question, may or must,

And shall I solve it by-and-by,

Beyond the dark, beneath the dust?

I trust so, and I only trust.

Aye, what they will, such trifles kill.

Comrade, for one good deed of yours,

Your history shall not help to fill

The mouths of many brainless boors.

It may be death absolves or cures

The sin of life. 'Twere hazardous

To assert so. If the sin endures,

Say only, "God, who has judged him thus,

Be merciful to him and us."

Далила

(С картины)

Солнце зашло, раскидав по земле с небосклона

Огненный блеск в красном зареве горнего мира,

Мягкие время готовить подушки Сидона,

Сотканы сети по воле богатого Тира.

День этот трудный, заботы его и печали,

Тени прохладные, Солнца восторг, наконец,

Завершены, – опасения в сердце молчали,

Сильный мужчина и гордый могучий боец?

Как светлячки, появляясь на небе из мрака,

Цепко простор заселяет звезда за звездой,

И ветерок тихий шепот в кругу зодиака

Носит из дальних шатров Иудеи родной.

Нет, не волнуйся, – язычник, молясь небосклону,

Вещи такие в душе понимает свободно,

Может быть, слышит хвалебные песни Дагону,

Что по ночам в свежем бризе доносит природа.

Не потревожит тебя он – сегодня не сможет,

Видишь, задернуты в комнате все занавески,

Искры граната сверкают на чаше у ложа,

Жажда ушла, ароматные запахи резки,

Ярко сияет вино, как рубины Хеврона,

Царская порция в кубке чудесной огранки,

Через шелка и широкий альков благосклонно

Сладкую песню поют у порога служанки.

Если, подумай, рассерженный сильно Господь

Не замечает великих законов природы -

Разве ослабит теперь истомленную плоть,

Что за господнее дело сражалась все годы?

Силу возьмет ли обратно, которую дал,

Только за то, что ее молодому блаженству

Ты отдаешь? Нет, Божественный, цел пьедестал,

Он посмеется над тем, кто грозит совершенству.

О! Будь во благо я, или, быть может, во зло

Столь же великим, таким одаренным, как ты,

Прочь бы от рая и ада к свободе меня унесло,

Рабских поклонов и жизненной вечной тщеты.

Если ж судьба в этом мире догонит тебя,

Немощь, болезни смешаются с глиной твоей,

Не поддавайся, борись до последнего дня,

Силой своей наслаждайся, и радуйся ей.

Скрытный опасно раздвоен гадюки язык

В блестящих губах! – О, слепой сибарит!

О, этот змеиный и женственный лик!

О, прелестей с ядом обманчивый вид!

О, сила и всепобеждающий царь!

О, слава ушедшая! Стыд и позор!

О, ложь Афродиты, коварный алтарь,

А скольких огонь погубил твой с тех пор!

Шуршание платья на крепкой груди,

Ладони железные чёрными прядями скрыты!

Не только могучими мышцами ты по пути

Льва разорвал, как козленка, а волей планиды!

Ведь без добродетели доблесть двойного полета

Своей благородной задачи лишится когда-то,

Легенды оставит потомкам рука Ланселота,

Но сердце храбрее, пожалуй, в делах Галахада.

Спи крепко под сенью на чудной груди,

Рассудок, потухшие очи и уши завесивши тоже,

Не чувствуй холодных касаний к виску, не буди

Ты сердце под лязганье ножниц на ложе.

Они приближаются! – Голос тревожит как будто,

Мерцание факелов сквозь занавески из ткани…

Полночная стража? Эй, Самсон,

Филистимляне, пришли по душу твою, враги.

Delilah

[From a Picture]

The sun has gone down, spreading wide on

The sky-line one ray of red fire;

Prepare the soft cushions of Sidon,

Make ready the rich loom of Tyre.

The day, with its toil and its sorrow,

Its shade, and its sunshine, at length

Has ended; dost fear for the morrow,

Strong man, in the pride of thy strength?

Like fire-flies, heavenward clinging,

They multiply, star upon star;

And the breeze a low murmur is bringing

From the tents of my people afar.

Nay, frown not, I am but a Pagan,

Yet little for these things I care;

'Tis the hymn to our deity Dagon

That comes with the pleasant night air.

It shall not disturb thee, nor can it;

See, closed are the curtains, the lights

Gleam down on the cloven pomegranate,

Whose thirst-slaking nectar invites;

The red wine of Hebron glows brightly

In yon goblet—the draught of a king;

And through the silk awning steals lightly

The sweet song my handmaidens sing.

Dost think that thy God, in His anger,

Will trifle with nature's great laws,

And slacken those sinews in languor

That battled so well in His cause?

Will He take back that strength He has given,

Because to the pleasures of youth

Thou yieldest? Nay, Godlike, in heaven,

He laughs at such follies, forsooth.

Oh! were I, for good or for evil,

As great and as gifted as thou,

Neither God should restrain me, nor devil,

To none like a slave would I bow.

If fate must indeed overtake thee,

And feebleness come to thy clay,

Pause not till thy strength shall forsake thee,

Enjoy it the more in thy day.

Oh, fork'd-tongue of adder, by her pent

In smooth lips!—oh, Sybarite blind!

Oh, woman allied to the serpent!

Oh, beauty with venom combined!

Oh, might overcoming the mighty!

Oh, glory departing! oh, shame!

Oh, altar of false Aphrodite,

What strength is consumed in thy flame!

Strong chest, where her drapery rustles,

Strong limbs by her black tresses hid!

Not alone by the might of your muscles

Yon lion was rent like a kid!

The valour from virtue that sunders,

Is 'reft of its nobler part;

And Lancelot's arm may work wonders,

But braver is Galahad's heart.

Sleep sound on that breast fair and ample;

Dull brain, and dim eyes, and deaf ears,

Feel not the cold touch on your temple,

Heed not the faint clash of the shears.

It comes!—with the gleam of the lamps on

The curtains—that voice—does it jar

On thy soul in the night-watch? Ho! Samson,

Upon thee the Philistines are.

Сомнительные мечты

Да, снежный декабрь в сугробах,

А август отмечен снопами,

В сердечных надеждах особых

Припомнишь забытое нами…

Цветение майской природы,

Октябрьский холод приемля,

Мечтаешь ты все эти годы,

Как в старое доброе время?

Нет в мире печальней разлуки,

Чем с детским взлелеянным видом -

Цветок воплотился в гадюке,

Плод аспидом стал ядовитым,

Когда над весной потемневшей

Закат отгорел у предгорий,

И роз аромат уж не прежний,

И музыка речек минорней.

Когда от песчаного вздоха

Спастись кукуруза не в силах,

Когда фиги чертополоха

Растут с виноградом на иглах,

Весною отжившая ветка

Опять зеленеет на свете -

Такие мечтания предка

Несут утешение смерти.

Я почву сменю, время года,

А небо – горит или студит, -

С землей, где сезон и погода,

Меняться в беседах лишь будет,

Магнит повернется на север,

Река пробирается к морю,

Вперед меня гонишь, как ветер,

Я с радостью с этим поспорю!

Весенние помню гирлянды,

И золота блеск на зелёном,

Закатов пурпурные гряды,

Цвет белый и красный по склонам,

Где мы распрощались, мечтая,

Тогда – ты и я – и волшебно

Трава отражала густая

Большое тяжелое небо.

И так говорили: «Хотя мы

Мужали в нелегкие годы,

В поту и вершины, и ямы,

С соленой слезою невзгоды,

Слепые, сбивались с дороги,

Но путь был наш правильным самым,

Ведь к нам небеса не жестоки,

Они сострадательны к слабым.

Мечту с молодою породой

Лелеют для миссии важной?

С такой же душою голодной,

С ее ненасытною жаждой

Тоскуем, как в старые годы,

Порой, опускаются руки,

Друзья, сослуживцы – работы

Нам хватит за морем в разлуке.

Мечты молодые померкли!

Давнишние. – Юные! – В прошлом,

Другие заступят навек ли?

В плохом амплуа и хорошем?

Потери и жизненный труд

Мечты о гордыне и неге,

Пусть лопнут они и уйдут,

Как мыльный пузырь в человеке.

Тщета! Кто трудиться привык

Весь день от зари до заката,

Иным не в пример, словно бык,

Их строгость любому понятна,

И чем удостоен Ахилл?

Покой получили Алкиды?

Труд тщетен! «Вид лилии мил,

Не ткут, не прядут – а завидны».

Не хлопоты смертных, не сон

Облегчат земные страданья,

Как было в начале времен,

Так будет в конце мироздания.

В негодных ткачах без числа

Умножатся признаки порчи,

Пока доброта не проступит из зла,

Как день возникает из ночи.

Мечты бесполезны! Хоть раньше

Отцам и лелеяли души -

Дивились и гибли за наше

Житье, только чем оно лучше?

Сразимся за ценности эти,

Погибшие в схватке неравной,

«Вперед, проигравшие дети!»

С былой не зажившею раной.

А будет заботиться небо -

Дорогу нам выпрямить или

Решимость крепить? Оно слепо?

Мы сами его прогневили,

Когда Предводитель Хацора

Разведывал звездные трассы,

Лучи не сулили раздора,

Любовью наполнились массы?

Чем станут мечты в человеке,

Когда небеса неприступны?

Быть сильному сильным навеки,

Для мудрого мудрые струны,

А если осмеяна сила,

И мудрость в смятении полном,

Чтоб тяжесть тревог отступила -

Уснуть, пробудиться с поклоном?

Нет! Мне не ответить. Быть может

Сам труд наш – есть сон настоящий,

И дело, которое гложет,

Продукт напряженности нашей.

Тогда я проснулся бы сразу,

Держась установленных правил,

Мечту же, не видную глазу,

В пустых сновидениях оставил.

Дела величайшие мелки,

А путь на земле – промежуток,

Предел есть у жизненной стрелки,

И век человеческий жуток,

Где слава лишь дымка и пепел,

Где дух – одинокая искра,

Мерцает, пока еще светел,

И в ночь удаляется быстро.

Мы помним – в жестоком финале

Друзья опускались в могилу,

Как листья осенние пали,

Теряя последнюю силу,

Какие мечты под плитою

Баюкает саван печальный?

Мы грезим лишь ямою тою,

В ушах только звон погребальный.

Не знаем мы, спят они или

От снов не пробудятся прежних,

Не счесть эти звездные мили,

Пески на морских побережьях.

Суровые смертные знаки

Души остановят потоки,

«И солнце погаснет во мраке

С кровавой луной на востоке».

Не знаем мы! – Рабство людское -

«Смерть есть за грехи наши плата» -

Так мысли о вечном покое

С грехом появились для стада.

Кто тяжким трудом заклеймен,

За грех возмещает страданья,

Так было в начале времен,

Так будет в конце мироздания.

Есть жизнь в почерневшем угле,

Раз искра еще не погасла,

Мечты воскресают во мне,

Как контуры лишнего пазла -

Забыться хочу в этом сонном

Чуть тлеющем мире простом -

«Коль всё уже было в зелёном,

что будет с углями потом?»

Doubtful Dreams

Aye, snows are rife in December,

And sheaves are in August yet,

And you would have me remember,

And I would rather forget;

In the bloom of the May-day weather,

In the blight of October chill,

We were dreamers of old together,—

As of old, are you dreaming still?

For nothing on earth is sadder

Than the dream that cheated the grasp,

The flower that turned to the adder,

The fruit that changed to the asp;

When the day-spring in darkness closes,

As the sunset fades from the hills,

With the fragrance of perish'd roses,

With the music of parch'd-up rills.

When the sands on the sea-shore nourish

Red clover and yellow corn;

When figs on the thistle flourish,

And grapes grow thick on the thorn;

When the dead branch, blighted and blasted,

Puts forth green leaves in the spring,

Then the dream that life has outlasted

Dead comfort to life may bring.

I have changed the soil and the season,

But whether skies freeze or flame,

The soil they flame on or freeze on

Is changed in little save name;

The loadstone points to the nor'ward,

The river runs to the sea;

And you would have me look forward,

And backward I fain would flee.

I remember the bright spring garlands,

The gold that spangled the green,

And the purple on fairy far lands,

And the white and the red bloom, seen

From the spot where we last lay dreaming

Together—yourself and I—

The soft grass beneath us gleaming,

Above us the great grave sky.

And we spoke thus: "Though we have trodden

Rough paths in our boyish years;

And some with our sweat are sodden,

And some are salt with our tears;

Though we stumble still, walking blindly,

Our paths shall be made all straight;

We are weak, but the heavens are kindly,

The skies are compassionate."

Is the clime of the old land younger,

Where the young dreams longer are nursed?

With the old insatiable hunger,

With the old unquenchable thirst,

Are you longing, as in the old years

We have longed so often in vain;

Fellow-toilers still, fellow-soldiers,

Though the seas have sundered us twain?

But the young dreams surely have faded!

Young dreams!—old dreams of young days—

Shall the new dream vex us as they did?

Or as things worth censure or praise?

Real toil is ours, real trouble,

Dim dreams of pleasure and pride;

Let the dreams disperse like a bubble,

So the toil like a dream subside.

Vain toil! men better and braver

Rose early and rested late,

Whose burdens than ours were graver,

And sterner than ours their hate.

What fair reward had Achilles?

What rest could Alcides win?

Vain toil!"Consider the lilies,

They toil not neither do spin."

Nor for mortal toiling nor spinning

Will the matters of mortals mend;

As it was so in the beginning,

It shall be so in the end.

The web that the weavers weave ill

Shall not be woven aright

Till the good is brought forth from evil,

As day is brought forth from night.

Vain dreams! for our fathers cherish'd

High hopes in the days that were;

And these men wonder'd and perish'd,

Nor better than these we fare;

And our due at last is their due,

They fought against odds and fell;

"En avant, les enfants perdus!"

We fight against odds as well.

The skies! Will the great skies care for

Our footsteps, straighten our path,

Or strengthen our weakness? Wherefore?

We have rather incurr'd their wrath;

When against the Captain of Hazor

The stars in their courses fought,

Did the skies shed merciful rays, or

With love was the sunshine fraught?

Can they favour man? Can they wrong man?

The unapproachable skies?

Though these gave strength to the strong man,

And wisdom gave to the wise;

When strength is turn'd to derision,

And wisdom brought to dismay,

Shall we wake from a troubled vision,

Or rest from a toilsome day?

Nay! I cannot tell. Peradventure

Our very toil is a dream,

And the works that we praise or censure,

It may be, they only seem.

If so, I would fain awaken,

Or sleep more soundly than so,

Or by dreamless sleep overtaken,

The dream I would fain forego.

For the great things of earth are small things,

The longest life is a span,

And there is an end to all things,

A season to every man,

Whose glory is dust and ashes,

Whose spirit is but a spark,

That out from the darkness flashes,

And flickers out in the dark.

We remember the pangs that wrung us

When some went down to the pit,

Who faded as leaves among us,

Who flitted as shadows flit;

What visions under the stone lie?

What dreams in the shroud sleep dwell?

For we saw the earth pit only,

And we heard only the knell.

We know not whether they slumber

Who waken on earth no more,

As the stars of the heights in number,

As sands on the deep sea-shore.

Shall stiffness bind them, and starkness

Enthral them, by field and flood,

Till "the sun shall be turn'd to darkness,

And the moon shall be turn'd to blood."

We know not!—worse may enthral men—

"The wages of sin are death";

And so death passed upon all men,

For sin was born with man's breath.

Then the labourer spent with sinning,

His hire with his life shall spend;

For it was so in the beginning,

And shall be so in the end.

There is life in the blacken'd ember

While a spark is smouldering yet;

In a dream e'en now I remember

That dream I had lief forget—

I had lief forget, I had e'en lief

That dream with THIS doubt should die—

"IF WE DID THESE THINGS IN THE GREEN LEAF,

WHAT SHALL BE DONE IN THE DRY?"

Фауконшаве

(Баллада)

Чтоб чистой воды из источника в дом принести,

Служанка отправилась Маргарет юная как-то

От западных стен до ручья – расстояние пути

Полетом стрелы можно смерить туда и обратно,

В кустах под стеной, где камыш начинает расти,

Мертвец изнуренный и бледный лежал у фасада.

Румяная Мэйбл, ее госпожа, утром встала с постели