Паутина смерти

– Ты – угроза для этого мира.

И тогда маленькие существа изменились. Их детские черты растворились, сменившись на утончённые и величавые. Они стали выше, их формы излучали спокойную, безмятежную силу, исходящую от них, как тихий свет. Длинные волосы отливали белоснежным серебром, словно их сплели из лунного света и первого инея. Их лица были прекрасны и невозмутимы, с большими, миндалевидными глазами цвета замёрзшего неба, в которых светилась та самая древняя, безмерная печаль.

– О, к нам на огонёк заглянули прекрасные эльфы. Только очень-очень грустные эльфы из самого депрессивного леса Среднеземья, – громко и чётко пронеслось у меня в голове, и я сама вздрогнула от этой мысли, будто произнесла её вслух.

И тут я поймала на себе взгляд одного из них – того, что стоял ближе всех. Его большие, миндалевидные глаза устремились на меня, и в глубине древней печали плеснула едва уловимая волна… смущения? Он медленно моргнул, и его совершенные брови чуть дрогнули. Словно он впервые услышал такое определение и задумался над его точностью.

Его взгляд, полный древней скорби, на мгновение задержался на ней с необычным интересом, будто он разглядывал не призрачную душу, а нечто новое и незнакомое. Он медленно моргнул, и на его идеально печальном лице промелькнула тень чего-то, что могло бы сойти за усталое любопытство.

– Нет, показалось, – тут же отмахнулась я про себя.

Двое других Хранителей переглянулись. Один, с более тёмными, почти синими прядями в серебряных волосах, поднял бровь. Другой, самый молодой на вид, прикрыл рот рукой, изображая внезапный приступ кашля, но по дрожанию его плеч было ясно – он подавлял смех. Пятый, стоявший чуть поодаль и казавшийся самым могущественным, лишь испытующе посмотрел на меня, его лицо осталось каменным, но в уголках губ заплясала едва видимая искорка любопытства.

Первый, тот, что со смущением, бросил на молодого короткий, но весомый взгляд, полный укора, и тот мгновенно выпрямился, вновь надев маску отстранённой скорби.

Один из них, чьи серебряные волосы отливали мудростью тысячелетий, сделал шаг вперёд. Его лицо, прекрасное и печальное, выражало не страх, но бесконечную жалость.

– Господин, – обратился он, и в его интонации сквозило не раболепие, но глубочайшее уважение к чину и силе. – Прошу, прояви снисхождение. Она – дитя, не ведающее, что творит. Её душа ранена и заблудилась.

И в его голосе, помимо уважения к Самаэлю, прозвучала нота, чуждая их вечному порядку – крошечная капля личного сочувствия, которое он сам, казалось, не мог до конца объяснить.

– Это дитя чуть не прикончила тебя, Леон, – с усмешкой парировал тот. Его губы даже не дрогнули. – Вы храните баланс этого мира, если я не ошибаюсь? – продолжил он. – Это дитя – аномалия для мира. Если она будет жить, тогда этот мир может умереть раньше, чем должен.

– Аномалия. Звучит как диагноз. Доктор, это лечится? Нет? Прекрасно, я всегда хотела быть особенной. Правда, думала, это будет талант к пению, а не угроза мирозданию. Ну уж какая особенная вышла... – пронеслось у меня в голове, пока я наблюдала за этим божественным судилищем.

Тот же хранитель, Леон, чьё лицо напоминало изваяние из чистого льда, слегка склонил голову. Его губы, идеальные и бледные, не дрогнули, но по едва уловимому изменению в его осанке – лёгкому, почти извиняющемуся наклону плеч – можно было понять, что мысль была услышана, принята к сведению и… слегка опечалила его. Двое его собратьев синхронно отвели взгляды, словно изучая узоры на стенах. Молодой Хранитель снова поддавил кашель.

– Но разве она виновата в том, какой стала? Другое существо, его голос был подобен шелесту листвы под зимним ветром, мягко вмешалось:

– О, а этот вроде как за меня! – с безумной надеждой подумала я. – Может, устроим голосование? Поднимайте руки, кому не нравится апокалипсис!

На этот раз вздохнули уже трое. Даже каменное лицо пятого Хранителя дрогнуло, на лбу появилась едва заметная складка. Леон сжал переносицу.

– Именно поэтому её связь с телом необходимо оборвать, – холодно парировал Незнакомец. – Чтобы она продолжила свой законный цикл, не угрожая больше стабильности бытия.

Нить пульсировала, как раненое животное, переливаясь то тусклым серым, то алым светом. Я встала между своими спасителями и палачами, расправив невидимые крылья отчаяния.

– Я не аномалия! – мой голос сорвался в хриплый шёпот, но в нём впервые не было слёз. Сквозь него пробивалась сталь, острая и отчаянная. – Я – последствие! Плод вашего безразличия и чужой боли! Вы так стремитесь контролировать жизнь, что забыли – она состоит из страха, боли и выбора! И мой выбор – не уходить!

– Вы все, кто стоит выше, – вы смотрите на нас свысока, но не протягиваете руку! Вы позволяете нам гнить заживо в собственной боли, а потом приходите с ножом, когда вонь становится слишком сильной! Это не справедливость! Это трусость!Я повернулась к Нему, к этому воплощению холодной мощи.

– Твой выбор принесёт гибель тысячам. Ты – трещина в стекле. Сначала маленькая, но однажды всё оно разлетится на осколки.Тот Человек, чьи глаза были бездной, сделал шаг вперёд. Воздух затрещал от напряжения.

– Тогда найдите другой способ! – моё восклицание прозвучало как молитва, обращённая к серебристым существам. В моём голосе слышались отчаянная надежда и мольба. – Вы – Хранители? Так храните! Не обрезайте нить, а исцелите её! Если вы можете чинить небеса, значит, можете и это!

– Господин Самаэль, – начал один, обращаясь к тому.

– Ага, значит, этого красавчика зовут Самаэль? Звучно. Если бы он назвал своё имя раньше, мне было бы легче развесить плакаты «Разыскивается апокалипсис». Интересно, он демон или ангел? Или он просто… выносит мусор? Что ж, у него явно неблагодарная работёнка! – пронеслось у меня в голове.

На сей раз среагировал сам Самаэль. Он не повернул голову, но его взгляд, холодный и тяжёлый, скользнул в мою сторону. В его абсолютно чёрных, бездонных глазах на мгновение мелькнула искорка чего-то – не гнева, а скорее… скучающего презрения, будто он увидел надоедливую муху, жужжащую невпопад. Уголок его идеального рта дрогнул на миллиметр, но улыбки не последовало. Один из младших Хранителей, тот что с синими прядями, не сдержал тихого, изумленного вздоха.

– Господин Самаэль, возможно, в её словах есть правда. Мы веками обрезали нити, но никогда не пытались их… переплести заново.Один из существ, Леон, с печалью в глазах взглянул на Него.

– Ну же, Леон, настаивай! Подкати к нему, как настойчивый продавец ненужного хлама. «А вот не желаете ли, владыка, не стандартное решение вместо вечного покоя? Всего-то – переплести нить судьбы! Акция действует только сегодня!» Хоть бы купился, – отчаянно подумала я, чувствуя, как хрупкая надежда начинает пускать корни.

Леон, тот что первым заговорил, вдруг резко кашлянул, отвел взгляд и поправил складки на своем безупречном одеянии. Его невозмутимость дала трещину, словно он подслушал нечто крайне неуместное. Двое других Хранителей синхронно потупили взгляды, делая вид, что изучают узоры на собственных мантиях. Молодой фыркнул в ладонь. Лишь старший, пятый, сохранял полное спокойствие, но его взгляд на Самаэля стал чуть более настойчивым.

В стерильном воздухе палаты повисла тяжёлая, давящая тишина, нарушаемая лишь монотонным пиканием аппаратов, отсчитывающих последние минуты моей старой жизни. Самаэль смотрел на меня своим бездонным взглядом, в котором, казалось, отражались руины миллионов таких же потерянных миров.

– Отказываюсь. Люди – это сплошная проблема. Они неисправимы. Режь нить, Леон. Исполняй свой долг. – Его голос прозвучал низко и безапелляционно, как скрежет надгробной плиты. Это был приговор.

Сказав это, он сделал легчайшее движение, будто собираясь раствориться в тени.

Даже если для этого придется стать той самой трещиной в их идеальном стекле!– Нет! – мой крик был не звуком, а вихрем, который заставил содрогнуться стены палаты. Аппараты завизжали тревожно. – Я вернусь! Я должна! Я хочу жить!

Я бросилась к своему телу, пытаясь вцепиться в эту тонкую нить, вернуться обратно, оживить её, доказать им всем, что я могу!

Но было поздно. Один из существ, взмахнул рукой, и в воздухе сверкнул тонкий серебристый клинок, холодный и безжалостный. Он пересёк нить.

Боль. Острая, режущая, разрывающая всё внутри. Я почувствовала, как что-то важное, последнее, что связывало меня с этим миром, оборвалось. Я больше не чувствовала своего тела. Я была просто клубком боли и осознания.

Я оглянулась на Самаэля, ожидая увидеть торжество в его бездонных глазах. Но нет. Он стоял, наблюдая за моей агонией с тем же холодным, клиническим, безразличным интересом, с каким смотрят на неудачный эксперимент.

– Забирайте её, – бросил он Леону, развернулся и растворился в тенях, как будто его и не было.

– Как всегда, сделал самое гадное и испарился. Этакий мистер «Я-не-при-чем», – промелькнула у меня последняя саркастичная мысль, прежде чем Леон приблизился.

Леон подошёл ко мне. В его глазах не было злорадства, лишь бесконечная, уставшая печаль.

– Прости, дитя. Иногда милосердие – это вовремя отпустить.

Он протянул ко мне руку, и от неё повеяло холодом и забвением. На этот раз я не сопротивлялась. Во мне не осталось сил даже на сарказм.

– Ну что ж… Кажется, это конец. Идеальный финал для неудачницы. Даже смерть у меня получилась кривой и косой, – подумала я, и это была моя последняя мысль.

Я закрыла глаза, готовая принять свою судьбу. Готовая к пустоте, небытию или, на худой конец, к свету в конце тоннеля.

Но ничего не происходило. Лишь тихий, мерзкий скрежет на грани слуха, будто кто-то точит когти о стекло моего сознания.

Я открыла глаза. Я всё ещё была в палате. Моё тело лежало неподвижно, но аппараты, до этого пищавшие тревожно, теперь издавали протяжный, монотонный гудок. Ровная линия на мониторе. Смерть.

«А где моя фееричная смерть? Что за беспорядок, позовите мне начальника» – едва успела я подумать.

Пятеро Хранителей синхронно вздрогнули, их взгляды встретились, и в них читался немой вопрос. Леон сжал переносицу пальцами, будто пытаясь прогнать начинающуюся головную боль. Молодой Хранитель потерял свою возвышенную скорбную маску, и на его лице промелькнуло чистейшее недоумение. Тот, что с синими прядями, беспомощно развёл руками. Старший же лишь глубже нахмурился, его взгляд стал изучающим.

– Она… не уходит, – произнёс один из них, и в его голосе, обычно таком мелодичном, прозвучали нотки недоумения.

– Нить оборвана. Связь разорвана. Она должна была исчезнуть, отправиться дальше, – сказал другой, беспомощно глядя на свои пустые руки, будто ожидая, что в них появится инструкция.

– О, отлично. Я не только аномалия при жизни, но и бракованный призрак после смерти. Надо же было облажаться на всех возможных уровнях существования, – подумала я, но даже внутренний голос звучал устало и безэмоционально.

Все пятеро снова синхронно вздрогнули. Леон сжал переносицу пальцами чуть явственнее.

– Кажется, у Леона заболела голова? Это всё от нервов, дорогой. У меня бы тоже она болела, если бы была такая дерьмовая работа, как сохранение мира и избавление его от мусора, который никак не уходит. Была бы я жива, поделилась бы таблетками.

Леон, будто уловив и этот душевный порыв, сжал переносицу пальцами так, что костяшки побелели. Его собранное выражение лица исказила лёгкая, но отчётливая тень страдания. Молодой Хранитель отвернулся, но по вздрагиванию его спины было ясно, что он сдерживает смех. Остальные трое сохраняли вид стоического спокойствия, но было видно, что их коллективный разум лихорадочно ищет решение возникшей проблемы.

В этот момент воздух в палате снова сгустился, и из тьмы, словно отвечая на их замешательство, материализовался Самаэль. Он выглядел… раздражённым. Его идеальные черты были искажены лёгкой гримасой досады, а в бездонных глазах плескалось холодное недовольство, словно он отвлёкся от очень важного дела.

– Что за задержка? – его голос, тихий и бархатный, теперь шипел, как лезвие, рассекающее воздух. – Почему она всё ещё здесь?

– Мы… не знаем, господин, – Леон опустил голову. – Процедура была проведена безупречно. Её душа должна была отправиться в цикл. Но она… закрепилась здесь. Якорь.

– То есть вы называете процедурой: взять нож и обрезать паутинку, бля, в таком случае, я не знаю где вы могли облажаться в такой «Идеально-сложной проведенной процедуре» – думала я.

Леон, будто уловив и этот душевный порыв, сжал переносицу пальцами чуть явственнее. Его собранное выражение лица исказила лёгкая, но отчётливая тень страдания. Казалось, он мысленно считает до десяти на каком-то древнем, забытом языке, пытаясь сохранить самообладание. Его молодой спутник фыркнул – короткий, сдавленный звук, немедленно замаскированный под покашливание, и отвёл взгляд в сторону. Остальные Хранители замерли в ожидании.

– Какой якорь? – Самаэль медленно обвёл взглядом палату, его взгляд скользнул по моему мёртвому телу, по родителям, которые уже неслись по коридору на оглушительный звук монитора, по стенам, пропитанным болью и отчаянием. Его взгляд остановился на мне. Он всматривался, и в его глазах что-то мелькнуло – не понимание, а скорее… узнавание неудобной, давно забытой истины. – А… Так вот в чём дело.

Он сделал шаг ко мне. От него пахло озоном и холодом космоса.

– Ты не просто призрак, – произнёс он, и его слова падали, как тяжёлые камни. – Ты – шрам. Шрам на реальности, оставленный твоей собственной яростью и болью тех, кто тебя любил. Твои родители… их горе, их невыплаканные слёзы, их чувство вины… оно приковало тебя к этому месту прочнее любой нити. Они не могут отпустить. И ты не можешь уйти.

– Прекрасно. Моя жизнь была обузой для них, а моя смерть стала тюрьмой для меня. Логично и по-семейному, – мысленно констатировала я факт. – Даже умереть нормально не могу, ну что за ничтожество?

Леон сжал кулаки, и тень боли скользнула по его невозмутимому лицу. Двое других Хранителей отвернулись. Молодой прошептал что-то, полное сочувствия. Старший же лишь склонил голову, словно признавая горькую правду. Самаэль же лишь медленно выдохнул, и в этом выдохе прозвучало самое настоящее, леденящее душу раздражение.

– Что это значит? – спросил Леон, и в его голосе впервые зазвучала тревога.

– Это значит, – Самаэль повернулся к нему, и его лицо вновь стало холодной, бесстрастной маской, – что стандартные процедуры не работают. Её нельзя отправить в цикл, как обычную душу. Её нужно… стереть.

В его руке материализовался тот самый серебристый клинок, что перерезал нить, но теперь он пылал чёрным, поглощающим свет пламенем. От него исходила такая мощная аура уничтожения, что даже стены, казалось, попятились.

– Это против правил, господин! – воскликнул Леон, и в его голосе впервые прозвучал протест. Остальные Хранители выстроились за его спиной, их молчаливая поза была красноречивее любых слов. – Полное стирание души… это…

– Это необходимость, – перебил его Самаэль, не сводя с меня ледяного взгляда. – Ты сам видел, на что она способна. Она – трещина. Если её не устранить, она разрастётся. Я не позволю этому миру пасть из-за одной несчастной, упрямой души.

Он поднял клинок. Воздух завизжал от концентрации силы.

…Я смотрела на лезвие, чувствуя, как моё призрачное естество начинает расползаться по швам от одной его близости. Страха не было. Была лишь горькая, циничная покорность.

– Стереть. Звучно… чисто. Лучше, чем гнить вечно в качестве семейного привидения, – подумала я и закрыла глаза. – Ну и ладно.

В этот раз Самаэль повернулся. Медленно, словно движимый неким холодным любопытством. Его пучинные глаза остановились на мне, и в их глубине, среди осколков разрушенных миров, вспыхнула искорка чего-то нового – не гнева, не раздражения, а ледяного, безразличного интереса. Словно он увидел в моей готовности к небытию нечто, наконец-то заслуживающее внимания. Уголок его идеального рта дрогнул на миллиметр, но улыбки не последовало. Лишь молчаливая оценка.

– Подожди!

Это был голос Леона. Резкий, полный неожиданной решимости. Самаэль замер, клинок застыл в сантиметре от моего лица. Он медленно повернул голову к Хранителю, и в его взгляде заплескалась опасная, тихая ярость.

– Ты осмеливаешься мешать мне, Леон?

– Мы не знаем, что будет, если ты сейчас это сделаешь! – голос Леона дрожал, но он не отводил взгляда. Его поддержали тихим, но твердым гулом остальные четверо. – Ты сказал – её нельзя отправить в цикл, но можно же хоть что-то придумать?

– Так, это мой шанс. Спасибо, дорогой и прекрасный Леон, ты будешь моим лучшим другом навечно. Сейчас я вам покажу актёрское мастерство, – пронеслось в голове, и я рванулась не к телу, а к Самаэлю. Он был источником этой силы, источником решения.

Леон замер на мгновение. Его безупречно скорбное выражение лица дрогнуло, сменившись на миг на легкое, почти человеческое изумление от такой наглой фамильярности. За его спиной один из Хранителей подавил удивленный возглас.

– Что мне сделать? – в моём голосе звучала уже не мольба, а решимость. – Какую цену заплатить? Позвольте мне жить! Прошу. Я согласна на всё!

Самаэль замер. Казалось, сама вечность притихла в ожидании его вердикта. Он медленно обвёл рукой палату, а затем жестом, вместившим в себя весь спящий город за окном и моих безутешных родителей, которых стала уводить сестра, от моего тела.

– Всё? – его губы тронула ужасающая, безразличная улыбка. – Хорошо. Цена – твоя память. Вся. Без остатка. Ты забудешь всё. Этот разговор, моё лицо, измену, боль одиночества. Ты забудешь, что видела, как треснуло небо. Ты вернёшься в то тело с чистым листом. И будешь жить обычной жизнью, которую для тебя выбрали твои родители.

– Забыть всё? То есть я заплачу за второй шанс тем, что снова стану той же идиоткой, которая его промотала? Ирония просто божественна. Наверное, это его почерк, – пронеслось в голове.

Леон сделал резкое движение, будто хотел что-то сказать, но сдержался, лишь сжав губы. Один из его товарищей, тот что с синими прядями, выразительно поднял брови, словно говоря «я тут ни при чем». Самаэль же, напротив, его ледяной взгляд на мгновение сверкнул чем-то вроде мрачного удовлетворения. Эта колкость лишь подтверждала его правоту.

– Да что с ними не так? Ещё немного, и я буду сомневаться в уровне развития так называемых Хранителей, они ну уж очень странные, – задумалась я над уровнем их интеллекта.

На этот раз молчание Хранителей стало оглушительным. Все пятеро переглянулись, и в их идеальных, печальных глазах читалось редкое единодушие: полная и безоговорочная растерянность перед человеческой иррациональностью. Казалось, они мысленно листали древние фолианты в поисках раздела «Что делать, если подопечный называет вас странными?» и не находили ответа. Леон сделал небольшую паузу, прежде чем заговорить, и в этой паузе висела вся многовековая тяжесть их непонимания к смертным.

Мой взгляд упал на тонкую, вновь зародившуюся нить, только начавшую заново расти. Её свет был так слаб, что казалось, одно лишь моё дыхание может его погасить. В нём пульсировала вся моя боль, весь мой гнев, вся моя любовь. Всё, что делало меня мной.

– А они? – кивнула я в сторону родителей. – Они будут помнить?

– Их память останется с ними. Со всеми её ранами.

– Твои родители, – продолжил Самаэль, и его бархатный голос зазвучал сталью, – уже выбрали тебе будущее. Они нашли тебе… мужа. Достойного, обеспеченного мужчину, который позаботится об их проблемной дочери. Ты вернёшься, и твоя жизнь пойдёт по накатанной колее. Смирись. Это – твоя плата за любовь.

– Муж? Какой-то обеспеченный мужик? То есть я не только потеряю память, но и стану куклой в чужих руках? Звучит как кошмарный сон. Но… это лучше, чем небытие. Наверное, – подумала я, и мысль эта была горькой, как полынь.

Леон снова сжал переносицу. На этот раз жест выражал не боль, а глубокую, безысходную скорбь. Он понимал всю чудовищность предложения, но видел и то, что альтернатива ему – полное уничтожение.

– Я не хочу замуж за кого-то менее красивого, чем эти пятеро эльфов, – продолжила я свои размышления. – Интересно, а выйти замуж сразу за пятерых в мире привидений, это нормально?

Молодой Хранитель, стоявший позади Леона, фыркнул так громко, что это уже нельзя было списать на кашель. Он тут же сделал вид, что подавился собственным рукавом. Леон вздрогнул, как от пощечины, и его идеальная осанка на мгновение сломалась. Даже старший, самый невозмутимый Хранитель, слегка покачнул головой, и в его глазах мелькнуло нечто, отдаленно напоминающее усталую улыбку. Самаэль же лишь медленно, с ледяным презрением, перевел взгляд с меня на Леона, будто обвиняя его лично в моей неисправимой глупости.

Жестокий выбор. Вернуться к жизни ценой собственной истории или остаться здесь, в подвешенном состоянии, зная правду, но никогда не смочь её изменить.

Ледяная пустота сковала меня. Забыть, что родители на самом деле любят меня. Стать снова той несчастной Маей, которая бежала под колёса?

Я закрыла глаза. Вспомнила отца, сломленного горем. Мать, молящую о прощении.

Глубокий, леденящий вздох наполнил лёгкие. Я закрыла глаза, в последний раз увидев перед собой не багровое небо, а сломленные фигуры родителей.

– Твои родители, – продолжил Самаэль, и его бархатный голос зазвучал как последний приговор, – будут помнить, как их дочь умерла у них на руках. Они будут помнить каждый день, прожитый без тебя. Они будут винить себя до конца своих дней. И ты, вернувшись, не сможешь понять, почему в их глазах столько боли. Ты не сможешь их исцелить, потому что не будешь знать, от чего. Ты будешь жить в доме, полном теней, и не будешь знать, почему тебе там так холодно. Вот цена. Твоя жизнь – за их вечное горе. Согласна?

– О, так это не просто сделка. Это настоящая психологическая пытка для всех участников. Гениально и подло. Он явно наслаждается этим, – пронеслось в голове.

Леон сжал кулаки, и на его лице промелькнула тень настоящего страдания. Он опустил голову, не в силах смотреть ни на меня, ни на Самаэля. Остальные Хранители стояли, опустив взгляд, их позы выражали глубочайший дискомфорт и несогласие. Они были созданы, чтобы облегчать страдания, а не усугублять их. Молодой Хранитель даже сделал шаг назад, словно отстраняясь от жестокости предложения. Самаэль же лишь склонил голову набок, с холодным, почти академическим интересом наблюдая за моей реакцией, словно ждал, в какой момент я сломаюсь.

Я посмотрела на родителей. На мать, которая уже не плакала, а просто смотрела в пустоту выгоревшими глазами. На отца, который пытался говорить с врачами, но его голос срывался, и он лишь бессильно сжимал кулаки.

Они уже страдали. И будут страдать, даже если я исчезну. А если я вернусь… их боль не исчезнет, но, может быть, в их жизни снова появится смысл. Пусть я не буду помнить, почему им больно. Но я смогу подарить им улыбку. Смогу обнять. Смогу жить. Ради них. – Я подняла голову и встретилась взглядом с Самаэлем.

В моих глазах не было ни страха, ни ненависти. Лишь холодная, стальная решимость.

– Надеюсь, они хотя бы оценят мою жертву. Хотя, конечно, нет. Ведь я сама её не вспомню. Чёрт, какая же это ирония... – подумала я.

Леон резко выдохнул, и в его глазах блеснула не искорка надежды, а бездонная, всепоглощающая жалость. Он смотрел на меня так, будто видел все муки, что мне предстояли, и не мог ничего изменить. Остальные Хранители замерли в почтительном, но скорбном молчании. Самаэль же… его губы тронула едва заметная, холодная тень чего-то, что у обычных людей могло бы сойти за улыбку. Он кивнул, и в этом кивке была окончательность падающего топора.

– Кстати… ты знаешь, что мы слышим все твои мысли? Так отчётливо, словно собственные? Он сделал паузу, позволив этим словам разорвать мне сознание на клочки, а затем добавил с лёгкой, ехидной ухмылкой:

– И да… ответ на твой последний вопрос: можно. Но крайне не рекомендуется. Создает ненужную… напряжённость в коллективе.И в этой звенящей тишине один из серебристых существ, тот самый, что с синими прядями, тихо, почти невпопад, произнес:

Мозг взорвался. Вся кровь отхлынула от лица, оставив за собой ледяную пустоту. Все. Пятеро. Слышали. Всё.

Ну же, Леон, настаивай!

Подкати к нему, как настойчивый продавец…

О, мой персональный грустный эльф…

Аномалия. Звучит как диагноз…

Значит, этого красавчика зовут Самаэль?..

Каждый саркастичный, каждый отчаянный, каждый унизительный внутренний комментарий пронесся в памяти, но теперь – озвученный, обнажённый, выставленный на всеобщее обозрение. Жар стыда, острый и обжигающий, на мгновение затмил даже ужас предстоящего забвения. Они не просто наблюдали за моей агонией. Они слушали мой внутренний цирк.